***
Он переродок. Сомнений в этом становится меньше с каждой секундой. Жестокое существо, в котором не осталось ничего человеческого. Что с ним сделали? Как превратили в эту тварь? Не мог же он быть таким с самого начала... — Ты в порядке, Эстелла? — как ни в чём не бывало интересуется Плутарх. Они со стервой Кардью развалились в белых креслах напротив с дымящимися чашками в руках. Позади — большое панорамное окно одного из верхних этажей Телецентра, из которого видно частичную послевоенную разруху на улицах вдалеке. На огромном щите вместо рекламы сменяют друг друга грозные надписи. «Мародёрство карается смертью!» — вопит очередная. Небо затянуто чёрными тучами, весенний ливень хлещет так яростно, будто хочет смыть всё к чертям. Из оцепенения Эстеллу выводит оглушительный раскат грома. — Значит, — с нажимом произносит она, наконец, — я должна заявить в этом вашем суде, будто видела то, чего на самом деле не видела, и слышала то, чего на самом деле не слышала, чтобы кучу моих... наших знакомых казнили за преступление, которого они не совершали?! — Ужасная формулировка! — морщится Фульвия, манерно поправляя лацкан пепельного пиджака. — Но в целом, да. Транслировать будем на всю страну, поэтому ты уж постарайся сделать всё красиво и естественно. Не с таким видом, будто кто-то держит дуло автомата у твоего виска, дорогуша! Трясущейся рукой Эстелла ставит свой американо на зеркальную поверхность журнального стола, одолев позыв выплеснуть горячую жидкость в чьё-нибудь лицо. Собственное отражение кажется бледным и жутким: губы все в крови, веки измазаны кровью, волосы змеятся по плечам длинными кровавыми ручейками. Вообще-то, у всего этого должен быть другой оттенок — кислотно-красный, ненатуральный и безобидный, но в тусклом свете он выглядит иначе. — Народ из дистриктов хочет смертей, — спокойно поясняет Плутарх. — А идти наперекор большинству нельзя — у нас с недавних пор демократия. Придётся утолить их жажду, а сделать это можно либо качеством, устроив хорошее представление, либо количеством. Не рекомендую второй вариант, ибо цифра, которую они требуют, подозрительно совпадает с населением Капитолия. — Бедная Рейчел! Всего-то немного не дожила до воплощения своей мечты! — Эстелла никак не может удержаться от ядовитого сарказма. — Ну, а вас, ребята, посчитать не забыли? Кардью вместо ответа давится воздухом, почти роняя нижнюю челюсть на ковёр. Плутарх же не возмущён ни капли. — Честно — уже не уверен, — усмехается он. — Люди сейчас недоверчивы и очень эмоциональны. Именно поэтому оставить в живых чуть ли не всех близких родственников высших чиновников — роскошь, которую мы не можем себе позволить. Революция без резни высшего класса — это как кофе без кофеина: вообще не то... — Он снова улыбается, хотя больше никому не весело. — Кто-то предлагал устроить ещё одни Голодные игры, но от идеи отказались, чему я безумно рад. Столь дорогое моему сердцу шоу уже получило свой яркий и незабываемый финал, было бы преступлением взять и испортить его поспешным, без любви и стараний организованным продолжением. К тому же... согласно нашей новой философии, никто не должен платить за то, что родился не в том месте или не в той семье. Официально — так уж точно! Нам нужны суды. Суды, похожие на справедливые. — Ладно, ясно! — шипит Эстелла, поднимаясь с места и делая несколько шагов по комнате. Успокоиться это не помогает. — И как твой друг Август оценил идею убить его дочь? Почему-то вечный распорядитель не может отозваться сразу, и вместо него встревает подружка: — По нашей маленькой легенде, Август сам помог клубу юных студентов-садистов избавиться от тел четверых безгласых, которых они столь зверски изнасиловали и убили. По делу пойдёт как соучастник и понесёт аналогичное наказание. — Да это, мать вашу, безумие!! — Довольно! — произносит Плутарх громко и резко, так опуская чашку на стол, что она едва не раскалывается пополам. — Безумие — это повышать свой писклявый голос на победившую сторону! В его потемневших зрачках впервые мелькает нечто похожее на настоящие эмоции. Фульвия делает вид, будто дизайн столешницы внезапно стал ей безумно интересен. Протяжное молчание. Лишь тяжёлые капли всё бьют и бьют по стеклу. Кажется, вот-вот оно треснет и разлетится, как разлетелась вдребезги вся иллюзия беседы на равных. Эстелла открывает рот — то ли для попытки оправдаться, то ли для того, чтобы сделать хуже. Она сама не знает. В итоге не получается издать ни звука. Болезненно щемящее чувство в груди становится невыносимым. — Прошу прощения. Все мы сейчас на нервах... — Плутарх вдруг переходит на примирительный тон, а затем, плавно поднявшись с кресла, приближается и трогает за плечо. Наверное, на белом шёлке останется кровавый след от ладони. — Спокойно, — почти шепчет, заглядывая в глаза. — Всё хорошо. Ты ведь поняла свою задачу? — Конечно, — кивает она, стараясь, чтобы слёзы безысходности не выступили на глазах. — Вот и славно. Люблю работать с профессионалами, — с этими словами он подаётся вперёд и слегка обнимает её. Совершенно по-дружески, не причиняя вреда. Однако, почему-то это всё равно похоже на объятия удава с жертвой. Эстелла очень хочет отстраниться, но обхватывает его рукой в ответ. Плутарх не переродок. Он гораздо более опасное чудовище.Плутарх
11 мая 2021 г. в 16:44
Китнисс ковыряется в тарелке, холодно глядя перед собой, и практически не участвует в разговоре. Пытается принять безразличный вид, да получается очень плохо. Парень, которого всё ещё считают её возлюбленным, присаживается рядом. На руках его — длинные наручники, позади — охранники, готовые в любой момент скрутить жертву безумных экспериментов, чудом добытую из плена. Но, кажется, во всём этом нет нужды: Пит Мелларк ни на кого не бросается, спокойно ставит свой поднос, говорит о чём-то с Джоанной и остальными. Вот только глаза у него странные, а голос звучит чуждо и жёстко. Люди вокруг качают головами и жестикулируют. Китнисс посреди всего этого похожа на каменное изваяние.
Плутарх никогда не имел способности читать чужие мысли, но сейчас, внимательно наблюдая за соседним столом, кажется, совершенно точно знает, что происходит у девчонки в голове — полное непонимание. Это ведь так отвратительно: смотреть на когда-то знакомого человека и не узнавать. Что осталось от него прежнего? Только кусок мяса?
— Всё хорошо? — вдруг спрашивает Фульвия, даже прекратив ненадолго уминать невкусную пищу за обе татуированные щеки.
— Вполне, — заверяет он, опомнившись. И, в общем-то, это правда. У него давным-давно всё замечательно.
Это случилось лет двадцать с лишним назад — в далёкой прошлой жизни, всё равно что во сне, на вечеринке во дворце президента. Плутарх был ещё студентом, юным и наивным, но уже порядком уставшим от таких мероприятий. Когда тебе повезло родиться во влиятельной семье, все эти фейерверки, изысканные блюда и знаменитости не кажутся причиной падать в обморок от восторга. Они с Августом, его лучшим другом, как раз придумывали предлог свалить оттуда, когда на сцену вышла победительница недавних Игр Рейчел Морган, чтобы в очередной раз продемонстрировать свой талант к пению. Весьма переоценённый, как выяснилось.
Вживую девица из Десятого в нелепом платье из красных перьев звучала очень слабо и тихо. На припевах её не было слышно вовсе — их спасал только бэк-вокал. Последний состоял из парня и двух девчонок, одна из которых неумолимо притягивала взгляд: идеальная фигура в форме песочных часов, правильные и тонкие черты лица, пышные каштановые кудри, рассыпанные по плечам, и этот горящий взгляд кошачьих глаз. Её движения были плавными, завораживающими, а улыбка — такой естественной, в отличие от натянутого оскала Рейчел. Природная харизма. Магнетизм. Энергетика. Незнакомка просто сияла, затмевая основную исполнительницу. «Бедная Рейчел... она выглядит такой несчастной...» — помнится, шептал Август, когда выступление закончилось. Этот пухлощёкий дурак вечно плакал по каждой мухе, утонувшей в чьём-нибудь бокале. Но Плутарх не обращал внимания. Ему просто хотелось найти ту бэк-вокалистку и сказать, что она клёвая. И он это сделал.
Девушку звали Эстелла, и общаться с ней оказалось сплошным удовольствием. Он впервые встретил кого-то столь искреннего, напрочь лишённого этих нелепых светских замашек. Всю ночь они пили вино на террасе, а на следующий день решили встретиться за кофе. И так ещё много-много раз. Всё закрутилось само собой. Плутарха не волновало, что была она, мягко говоря, немного не его круга, и что, как позже выяснилось, мать её вовсе сидела в тюрьме за долги. Ох уж эти беззаботные времена, когда собственная репутация — пустой звук...
По вечерам Эстелла подрабатывала в одном не слишком популярном баре, где исполняла мелодичные, проверенные временем песни. Плутарх посещал каждое её выступление, а после они непременно отправлялись куда-нибудь вместе: валялись на высоких крышах и пытались разглядеть звезды сквозь мешающее зарево, снимали на ночь невзрачные комнаты и прятались там от всего мира, смотрели старые фильмы, а иногда даже пытались играть в шахматы. Это была единственная его противница, с которой он не мог сосредоточиться, забывал все стратегии, путал, какими фигурами играет...
«Рейчел невыносима, — призналась Эстела однажды утром, положив голову ему на плечо. — Никогда не здоровается, постоянно грубит. А недавно заявилась на репетицию пьяная, швырнула в нас микрофоном и... произнесла нечто... настолько ужасное и незаконное, что ребята думали написать коллективный донос. Я с трудом отговорила их: не хочу, чтобы мои слова погубили кого-то. К тому же, без неё мы все — никто!»
Ах, как же она была хороша, пока была никем. А потом случилось ужасное: один большой кошелёк из шоу-бизнеса разглядел в ней потенциал. Сперва у неё пропало свободное время: в перерывах между работой приходилось посещать нужные мероприятия и общаться с нужными людьми. Следом ей поменяли имидж, накачали грудь и нарядили как элитную стриптизёршу. В конце концов, у неё отняли голос. Да, по мнению продюсера она звучала слишком просто. Нужно было что-то запоминающееся. Эстелла стала петь в другой манере: таким слащавым, тонким, почти детским голоском с пошлым придыханием. Для танцевальных песен с бессмысленными текстами про секс и тусовочки он подходил идеально. Она дёргалась в конвульсиях на сцене, снималась в безвкусных, но почему-то успешных клипах, закидывалась наркотой. В их редкие встречи Плутарх всё больше замечал, как тухнет блеск в её глазах, как скучно становится рядом: кроме собственной работы и денег её уже ничего не интересовало. Он не помнит, как они расстались. Кажется, постепенно просто перестали разговаривать.
А Эстелла Райм, между тем, стала легендой, эталоном моральной деградации общества. Говорили, она обозвала убогой забегаловкой один из самых дорогих ресторанов в Капитолии, потому что её собака не захотела есть ни одно из двадцати заказанных блюд, говорили, она стала конченной стервой. Последнее очень походило на правду: ссорилась она чуть ли не с каждой попавшейся на пути знаменитостью, особенно доставалось победителям Игр. Указывать дикарям из дистриктов на их плохие манеры она предпочитала исключительно матом.
Первое время наблюдать за всем этим было мерзко и даже физически больно, а потом всё прошло. Плутарх почти забыл о её существовании. Он обзавёлся любимой работой и своими интересами, стал общаться с необычными людьми, обсуждать необычные темы, строить необычные планы. Последнее было противозаконно, но опасность мучительной казни лишь добавляла адреналина. Он видел, как трещит и разваливается на части привычная система, и хотел оказаться по правильную сторону, когда она рухнет.
Прошло очень много лет. Он уже был одним из первых претендентов на место следующего главного распорядителя, когда эта женщина вновь оказалась в его окружении. Выглядела она почти по-прежнему, за всё это время постоянно менялся лишь цвет её волос, а разговаривала тем же юным, до тошноты гламурным голосом, которым пела. Пик славы прошёл, зато она успела частично завладеть музыкальным телеканалом и стать богатой для неприличия. Ужасно избаловав свою недавно появившуюся на свет, но уже неописуемо противную дочурку, она не знала, куда деть лишние деньги, и решила начать помогать участникам Голодных игр. Плутарх пил с ней на вечеринках, шутил, смеялся. И его уже не тошнило. Та, кого он знал, давно умерла, а на эту куклу было просто наплевать.
Напряжение за соседним столом растёт, но не настолько, чтобы это представляло какую-либо угрозу. Да, паренёк твой тоже труп, Китнисс. Наверное, стоит просто смириться.