Газолиновое пятно с персиковой кислинкой

Что такое по-твоему страсть? Раздумывая над этим, тебя не обойдут стороной острые грани цинизма скептиков и размытость мистицизма романтистов. А если подумать хорошенько? Беспрестанное желание человека. Лишь одного человека. Того, с кем ты хочешь стать единым целым, чувствовать как можно ближе, дольше. Желание быть тем одним единственным, кто вгоняет в мурашки, покалывания до самых кончиков пальцев. Желание раствориться во времени, моменте, пространстве, человеке на пожизненный срок. Желание лицезрения услады, ответной страсти, ответного ненормально дикого влечения. Желания отдаться целиком и полностью, получить взамен частичку в помесь с остатками былой страсти. Желание. Это именно то, что объединяет двух опьяневших страстью. Желания порой безжалостны и жестоки. Но вдруг ты получаешь то, в чем так болезненно нуждался. Это рассыпается по тебе головокружительным экстазом. А иногда желания безответны. Нет же, Бакуго вовсе не из тех, кто просто зверски желает удовлетворить животные потребности, инстинкты. Это мерзко, как казалось ему. Раз ты открылся человеку наготой, то и душой, моральной, ментальной, привязанностью так же. Но это самое настоящее издевательство. Издевательство– ловить себя на мысли, что эту самую страсть вызывает у тебя твой же одноклассник, морда-кирпич которого бесила до немыслимого раздражения, что сеялось в ладонях мелкими иголками (как бы не взорвать тут все к черту, иисусе), волосами на затылке, вставшими дыбом, и не ясно: от негодования или желания? Не лги сам себе, раз человек тебе более, чем симпатичен, то мысли о самых возможных и невозможных непристойностях скакали в твоей голове. Бесит, правда? Бакуго и бесит. Он не признает это даже под угрозой дула пистолета, но бесит он сам себя. С виду не скажешь, но Бакуго относительно домашний и уютный человек. Его порой так и переполняет желание просто-напросто обзавестись отношениями. Теплыми, уютными отношениями. С человеком, к которому можно завалиться посреди ночи с красноречивым «я не могу уснуть без тебя». Отношения-убежище. То, где ты можешь укрыться, когда на душе скребут тысячи кошачьих когтей, сердце мечется в грудной клетке, норовя выскочить наружу. Но лишь этот человек способен бы был одним только касанием теплых, родных рук угомонить весь шторм переживаний, утихомирить сердцебиение, заставляя перейти на размеренный темп, отдающийся в душе синхронно своему же. С такими укромными и уютными мыслями на ум приходит лишь двухцветная макушка. Макушка, которую ровным сечением просекает пробор. Белый и красный. Кажется, это отныне любимые цвета Бакуго. Он не раз сравнивал Тодороки с новогодним леденцом. Тоже красно-белый, тоже так же сладок для даже просто визуального восприятия. Алый цвет пятна-ожога, который он вовсе не находит поводом для комплекса. Блондину и правда кажется это эстетично-прекрасной особенностью. Однажды Бакуго уже подметил то, как аккуратно слегка вздернут кончик носа Тодороки. Ему показалось это до невозможности милым. Глаза. Это то, в чем Бакуго всецело готов утопиться. С цветом одного из них он проводил параллель с плиткой молочного шоколада — светло-карий. Второй же Бакуго мог сравнить с пятном газолина на асфальте во время дождя. По большей части радужка отливает бирюзой. Но не торопись. Стоит только взглянуть на нее при свете солнца, закатившегося за горизонт. Ты увидишь все, что только можно. Вот проблеск все той же искристой бирюзы. А вот она же мешается с вкраплениями изумрудности, и ты видишь уже гладь синевы. Бакуго в силах припомнить лишь несколько вещей, способных сыпать по его бледной коже мурашки, а сердце пускается в такие четко-быстрые ритмы, что позавидовал бы сам Франц Лист с его точно оточенным La Companella. На ум приходит первым делом голос Шото Тодороки. Он тих и отдает хриплостью. Вслушайся. После тяжелого дня за партой аудитории ты вваливаешься в комнату общежития, швыряя рюкзак на пол. К вечеру, наконец себя переселив и собрав всю волю в (больной после бесконечной писанины) кулак ты открываешь первую попавшуюся тетрадь в 96 листов. Вдох. Голова трещит по швам, а на затворках сознания все еще шумит монотонный, ленивый гул басистого голоса преподавателя, который ты успел уже возненавидеть всей душой. Ты задумываешься, погружаешься в собственные вязкие мысли, в которых кишат идеи о побеге к черту на кулички, подальше, подальше, подальше. Подальше от книг, ручек, карандашей, ластиков, линеек, конспектов, долгов. Истерика в тебе так и нарастает в геометрической прогрессии, бьет куда-то в поддых, потирая склизкие лапки для очередной оплеухи. Твой левый глаз нервозно еле заметно дергается, пока взгляд упирается в настольную лампу, тускло освещающую комнату во мраке зимнего вечера (желание сигануть в окно и разбиться о сугробы передает привет, ядовито ухмыляясь и показывая убого-кривые клыки). Быстро пролистываешь страницы все той же исписанной тетради. Замираешь. Переводишь взгляд на ненавистную писанину. Листаешь еще. И еще. И еще раз. Перед уставшими за целый день (жизнь) глазами мелькают клетки, буквы, слоги, слова, предложения, абзацы, кривой в нервозе подчерк и кучки терминов, тем и подзаголовков. Вслушиваешься. Страницы шелестят, потираясь друг о дружку. Слух укутывает приятный их хруст. От многочисленной писанины страницы будто трещат, каждый раз, когда ты их нарочно сгибаешь. Этот звук тебе чем-то отдаленно напоминает журчание прохладной воды. Ты чувствуешь мгновенно нахлынувшее умиротворение. Как самый настоящий умалишенный продолжаешь пялиться на несчастную тетрадь, сгибаешь листы по очереди, вслушиваясь в их журчащий хруст. А по губам твоим скользит упоенная улыбка от краешков губ. Выдох. Именно с этим шелестом страниц Бакуго и мог сравнить сиплость голоса Шото. А журчащий хруст— с хриплостью, когда тот говорит чуть тише обычного. Взгляд. Бакуго, кажется, уже приучился отмечать для себя все его виды. Ведь, боже, с таким эмоционально скрытным человеком глазами и взглядами только и общайся. Вот взгляд его холоден и пуст. Устремлен лишь вперед, вперед, вперед. Лишь к мести своему отцу. Но и здесь тоже не торопись. На самом деле Шото уже словно раскрытая книга на ладони Кацуки. Он уже без труда умеет определять эмоцию лишь по взгляду. Лишь по тому, как зрачок дергается, а после сужается. Тут Бакуго скажет сразу — мозговой штурм. Гетерохром явно над чем-то серьезно, с головой сосредоточен. Такое можно наблюдать во время поединков. А вот уже видны мелкие морщинки по уголкам глаз— Шото умеет улыбаться одними глазами. А когда и по губам проносилась пелена улыбки, сердце Бакуго и вовсе делает трехкратный переворот и ухает куда-то под плинтус. А вот веки слегка дрожат будто вот-вот и прикроются. «Он спокоен» —ответит вам Бакуго незамедлительно. Умиротворение разольется по всем частям его лица. Вплоть до губ. Ох. Быть может слегка тонкие, но это не делает их скупыми на всю ту же эстетичность. Блондин не раз замечал на их розоватой поверхности ранки. Шото явно довольно часто испытывает нервоз, раз они становятся порой аж болезненно красными. Вот по ним скользит юркий язычок, а после прикусывают. «Он задумался» — снова ответит вам Бакуго без сомнений. А вот они плотно сжаты, придавая выражению лица крохи суровости. О, а это очередной вид взгляда Шото. Любимый, по мнению Бакуго. Зрачки, в глубине которых таятся самые настоящие черти, пылкость и стремление, сузились, а бирюза в левом глазу, кажется, вот-вот и загорится синим пламенем, когда же в правом —карий темнеет пуще прежнего. По скулам порой перекатываются желваки, делая те все более привлекательно острыми. Волосы, быть может, непривычно растрепаны, но все тот же пробор остается по прежнему идеальным. Бакуго, кажется, весь на секунду сжимается внутри, когда одним резким взмахом головы Тодороки скидывает красно-белую челку, которая так и лезла в глаза. Это лучший его вид. Когда в каждой мышце гуляет адреналин, напрягая и натягивая. Когда по левой щеке сеется румянец каждый раз, после использования причуды, а правая еле заметно дергается от секундно нахлынувшего холода. В глазах лишь огонь, огонь, огонь. Который так и разжигает самый настоящий костер в сердце Бакуго, а следом неистовое пламя, переходящее в кошмарный лесной пожар, пугающий своей масштабностью. Пугающий, но такой манящий к себе ближе, ближе, ближе. Ты тянешься трясущейся рукой навстречу. Все. Ты в ловушке. Бакуго в ловушке. Что вовсе и не пугает. Он все еще трясущейся рукой уже давно ухватился за синие языки пламени, не желая отпускать. Есть желание лишь стать ближе. Слиться с этой палящей синевой в единое целое.       — Хитрый какой, — шикает Бакуго, скользящему навстречу по льду Тодороки. Вытягивает ладонь, пуская оглушительный взрывной залп, от которого тот благополучно уворачивается не без помощи толстой корки льда. Их совместные тренировки по выходным стали уже чем-то из рода обыденного. Не желая отвлекаться от развития собственной же причуды, оба просили разрешения учителя Аизавы на дополнительные занятия в спортивном зале. Негодование блондина достигло точки невозврата, когда на таких тренировках он оказывался не один. Не один в зале. Кто ж знал что «двумордому ублюдку» так же приспичит позаниматься. Шото же реагировал ровным счетом никак. Позже неизвестным никому образом Кацуки согласился на совместные поединки. Выгодно, а что? У обоих есть возможность развить причуду не в одиночку, а в опыте боя. Что ж, так Бакуго и пришел к тому, что в его же блондинистой голове нагло поселился лишь один образ, упирающийся руками-ногами, никак не желающий переезжать. Этот образ сейчас и предстает перед ним во всей его красе. Бежит навстречу, взмахом левой руки, пуская по телу языки огня. И не то, чтобы Бакуго засмотрелся. Прыжок. Из-под белоснежных ботинок по земной поверхности усеивается лед. Скользко. Очень скользко. Даже шипы на ботинках не в силах спасти от фееричного падения на спину. Бакуго засмотрелся…       — Сегодня победа за мной, — тихо, пуская по залу эхо, произносит Шото, прижимая блондина к уже подтаявшему льду на земле. Глубоким, обрывистым вздохом выдыхает облако пара. Шото не умалишенный, нет. Но знаете, хвататься всеми возможными конечностями за победу в совместном поединке не за ради собственной пометки в голове «развил причуду», а за ради «посидеть на Бакуго пару секунд, одержав победу» — странно. Посидеть на Бакуго. Тодороки душу готов продать ради того, чтобы хотя бы пару секунд, минут, да не важно, побыть друг напротив друга вот так близко. Когда пульс все еще бьет по вискам, отдаваясь гулом в голове, руки опираются в землю по бокам от пшеничных волос-колючек. Два алых сапфира устремлены лишь тебе в глаза. В них пляшут черти, устраивают обряды жертвоприношения. Жертвоприношения сердца Тодороки. Грудь вздымается под частым, синхронным дыханием. Где-то на левой скуле вырисовывается ссадина, а где-то полосы пыли. Шото вот-вот протянет руку, дабы стряхнуть их, а все ссадины покрыть аккуратными поцелуями— «прости, я не специально». Но вовремя себя отдёрнет. Лишь скользнет быстрым взглядом по еле заметно приоткрытым губам, сквозь которые пробивается обрывистое дыхание. А ведь желание пустить ладонь в блондинистые волосы ласковым касанием так и бьет по нервам. Шото всегда казалось, что те мягче, нежели выглядят со стороны. Да и забавно иной раз наблюдать за тем, как Бакуго бесится после похода в душ, ведь волосы его буквально прилизаны, колючек как и не было. Но это ненадолго. А когда-то Тодороки заметил ямочки на щеках блондина. Боги, хотелось просто немедленно укрыть их тысячами поцелуев, заставить улыбаться чаще, чаще, чаще. С такой просьбой он скорее получит по щам, но мечтать не вредно, так ведь? Жаль, правда, что улыбку с теми прекрасными ямочками на лице блондина вызвал не сам Шото. А ведь хотелось бы. Тодороки имел забавную привычку, о которой пожелал бы, чтобы никто не узнал, сравнивать знакомых ему людей со сладостями или фруктами. Бакуго он бы определенно сравнил со сладкой ватой или персиком. Шото на все 100 и более процентов уверен, что губы его такие же сладкие, как сахарная вата со вкусом клубники, так же приятно таят во рту, но все с той же персиковой кислинкой. Талия. Талия Бакуго. Такой изящности в данной части тела он не наблюдал еще ни у кого, ни у одной даже девушки. Иной раз просто хотелось подойти и без разрешения даже (что, да, крайне опасно для его же жизни) проверить, получилось бы обхватить ее так, чтобы пальцы обеих рук соприкасались? Визуально Тодороки казалось, что это вполне себе возможно. Он будто даже себе пометку в голове сделал «проверить». Одному богу известно, когда, но он однозначно хотел этого. Фигуре блондина в целом мог бы позавидовать любой. Даже сам Шото порой этим занимался. И вот не сказать бы, что Тодороки заядлый фетишист, вовсе нет. Но отдельный фетиш так и являлся в его голове раз за разом. Руки. Руки Кацуки Бакуго. Черт, да, именно кисти. Да, их обладатель явно не тот еще эстет, ему порой плевать, как те выглядят. Но Шото же казалось, что они прекрасны всегда и везде. На самих ладонях вечные мозоли, что вовсе не делало их грубее на вид. Сами кисти все так же оставались отчасти даже изящными, с изящно тонкими пальцами, с изящно выпирающими костяшками, все с той же изящной привлекательностью. Но особенно они красивы, как думает Тодороки, в момент, когда Бакуго использует причуду. Кажется, что сама раскаленная магма быстро хлещет по венам его, от чего те так виднеются. Все суставы напряжены, и вот… Вот уже поверхность ладони, слегка отдающая блеском на свету от большого количества нитроглицерина, искрится слепящей желтизной, а следом искры, а следом… Взрыв. Одно лишь слово, но словно второе имя Бакуго. Его волосы— взрыв. Его характер —взрыв. Его нрав— взрыв. Его внешность— взрыв (самый, что ни на есть атомный, для сердца Шото). Его взгляд —взрыв. Бакуго— взрыв. Чувства к нему— взрыв. Который так и слепит Тодороки, так и сбивает с ног. Но после обдает горячим, буквально палящим жаром все тело. Тепло забирается под одежду, буквально под кожу, будоража каждую частичку тела. Из туманного удовольствия тебя выдергивает голос. Грубый, хриплый, но уже родной, тот, который ты узнаешь из сотни и тысячи иных безошибочно. Очередной фетиш Шото. Его сердце каждый раз восхищенно замирает, когда немоту поединка прорезает крик или любой другой возглас Бакуго.       —Сдохни! —Шото нравится. А его сердце сжимается.       —Тебе не уйти! — Шото определенно нравится. А его сердце трепещет.       —Недооцениваешь меня, идиот! — Шото явно без ума. А его сердце ухает под плинтус на прощание клича «неудачни-и-и-ик!». А вообще, Шото мог провести достаточно странную (что здесь не странно?) ассоциацию с голосом Бакуго. Его вечная хриплость, возможно, кому-то нарочно режет слух, привыкший лишь к мягким и размеренным голосам, но Шото явно не в их числе. Раскатистое рычание его голоса уже словно универсальная открывашка для всех, закрытых на сотни и тысячи позолоченных замков, самых скрытных от взора окружающих потайных затворок и ходов. Шото не раз и не два вслушивался в его басистый голос. Он слышал в нем многое. Дверь купе закрывается за тобой, и ты бегло осматриваешь небольшое помещение. Ничего особенного. Да, собственно, и не надо. Усталость кроет тебя с головы до пят тяжелым одеялом, которое давит на тебя и твою больную голову всем своим весом (кажется, вот-вот и нагрянет приступ клаустрофобии или чего похуже). Валишься на жесткий матрас, прикрывая глаза и поглаживая виски указательным и средним пальцами, в тщетных попытках притупить режущую боль в них. С города в город, со страны в страну, с континента на континент. Твоя работа тебя не щадит, мотая по миру, а бюджеты ехидно подмигивают издалека, давая понять, что их все меньше, и ты можешь позволить себе лишь бесконечные поездки на поездах. Спасибо хотя бы за купе. Тяжело вздыхаешь, мирясь с тем фактом, что путь долгий, а уже клонит в сон. С упоением прикрываешь глаза, вслушиваясь в звуки вокруг. В соседнем купе, кажется, кто-то спрыгнул с верхней полки. Слышишь отдаленный звон керамической посуды (прямо сейчас ты бы не отказался от крепкого кофе с молоком в той самой керамической чашке). Чьи-то голоса. Все мешается между собой, превращаясь в бесконечную дырявую сеть чего-то еле разборчивого. Но вдруг один единственный звук выпутывается из этой сети, притаиваясь на периферии твоего сонливого сознания. Вслушиваешься старательнее, в попытках понять, что вызвало у тебя такой неподдельный интерес на пару с мимолетным умиротворением. Весь гул, звон, голоса, треск, хруст вмиг будто исчезают, становясь на второй план, когда до тебя доходит. Стук колес поезда. Твое сердце, что некогда металось от беготни по платформе вокзала и от волнения, кажется, вмиг подстраивается под этот упоенный ритм. Он поселяется у тебя в голове в эту секунду, успокаивая и не позволяя открыть глаза. А перед тем, как наконец провалиться в сон, ты пускаешь по губам по-детски довольную улыбку. Именно в этом стуке колес поезда Шото слышал рычание голоса Бакуго, как бы странно это ни было. Он так же убаюкивает. Порой сипит, отдаленно напоминая глухой скрип колес о рельсы. Шото всецело готов засыпать под его голос. И сны его будут самыми сладкими. Да, ладно, Шото заядлый фетишист… Но он вовсе и не жалеет об этом, хоть и признавать порой не желает. Ведь иметь фетиш в виде Кацуки Бакуго— радость. Фетиш Шото валяется сейчас прямо под ним. Желанный образ Бакуго сейчас нависает прямо над ним. И не известно, сколько эти двое так пялились друг на друга. Известны лишь две простые вещи. Бакуго заметил то, что ресницы Шото так же разного цвета. Шото заметил веснушки на скулах Бакуго.       —Двумордый, мать твою, вставай с меня, я скоро задохнусь! — наконец очнулся Бакуго, активно спихивая с себя гетерохрома.       —Прости, — выдает простое, уже приевшееся обоим, тот, уже стряхивая с одежды пыль. Шаркающие шаги Шото отдаются эхом в помещении раздевалки, разбавляясь нервным топотом Бакуго.       —Я сегодня однозначно вымотан, — монотонно бубнит первый, закрывая дверь в помещение, попутно рассматривая руки с многочисленными царапинами и ссадинами. Резко чувствует покалывание в области левой щеки. Видимо, адреналин наконец откатил от мозга, давая волю неприятным ощущениям— на щеке ссадина. Бакуго в ответ лишь хмыкает, подходя к своему шкафчику.       —Тебе бы только жаловаться, — кидает тот в ответ через плечо. Шкафчик Шото, к слову, был буквально рядом. Его обладатель лишь пожимает плечами, что-то ища в нем же.       —М-м-м, — протягивает Тодороки, будто думая перед предстоящим вопросом. На самом деле ему просто неловко.— Я там… В общем, ты не сильно поранился об лед, когда падал?       —Иисусе, — усмехается блондин, мол, «ты серьезно?».— Я, чтоб ты знал, и не такие падения переносил. Забей.— добавляет он, хлопая шкафчиком.       —Ладно, — отвечает Тодороки и стягивает с себя футболку. Стоп. Стоп, Бакуго. До чего же резко в глаза бросаются оголенные плечи и в целом спина Тодороки. Как же красиво виднеются лопатки, когда тот разминает шею, поглаживая ту рукой. Бакуго даже успел пожалеть, что рука не его же. Мышцы перекатываются под блестящей на свету кожей. Бакуго поднимается взглядом по всей длине впадины позвоночника, останавливаясь на затылке. Концы красно-белых локонов слегка влажные, прилипают к коже. Хочется немедленно взъерошить их. Шаг. Бакуго аккуратно, медленно пускает сперва лишь кончики пальцев в цветные пряди. Не видит особого сопротивления, запускает уже всю ладонь. Боги, волосы Шото и на вид сами по себе сама мягкость, но на ощупь. Блондину на пару секунд даже показалось, что он опустил ладонь не в облюбовавшуюся шевелюру, а прошелся ею по небесной глади, невесомо касаясь розоватых облаков. Секунда. Две. Три.       —Что, по-твоему, ты делаешь, Бакуго? — как можно строже старался произнести Шото, но Бакуго лишь позабавило это, ведь он точно подметил, как тот еле-еле прильнул навстречу ладони, а плечи его вздрогнули от глубокого, обрывистого вдоха. Тодороки стоял спиной к Кацуки, но он точно знал, что веки первого секундно дрогнули и прикрылись. Ответа не последовало. Скорее даже, потому что Бакуго просто не желал отвечать. Легким, невесомым касанием берет одну красную прядь. Та еле заметно мешается между его пальцев с белыми. Бакуго даже показалось, что, моргнув, он уже увидит локон с розоватым отливом. Что ж, было бы забавно. Обладатель красно-белой шевелюры лишь слегка поворачивает голову вбок, зыркнув на блондина краем глаза. И ведь толком же даже не прочтешь по выражению лица его эмоцию.       «Бакуго, ты что творишь?»       «Бакуго, я тебя сейчас порву, если ты не перестанешь»       «Бакуго, мне приятно, сделай так еще раз»       «Бакуго, позволь мне коснуться тебя»       «Бакуго»       Бакуго, Бакуго, Бакуго. Ничего из этого, к счастью или сожалению, с уст не срывается. Срывается лишь глубокий вдох, когда блондин изводясь проводит кончиками пальцев по все еще влажному затылку. А следом еще. И еще. Легкие контуры неизвестных обоим узоров мягко ложатся на кожу из-под пальцев Бакуго.       —Да чтоб тебя, — наконец эхом отдается хриплость голоса Шото, пока плечи его заметно дёргаются. Он, резко развернувшись, хватает Бакуго за запястье. В секунду даже успел почувствовать опустевший, одинокий холодок в области затылка— касания его ладони были так теплы и приятны. Серо-персиковый свет уже почти закатившегося за горизонт солнца линиями ложился на лицо Шото. Так близко. Вот оно газолиновое пятно, растекающееся по мокрому, сырому асфальту, переливаясь всевозможными цветами. Вот он тот заветный момент, который так сложно поймать. Словно северное сияние. Момент, когда во взгляде его и цвете радужки не лишь стремление и желание мести.       «Второй же Бакуго мог сравнить с пятном газолина на асфальте во время дождя…» А вот она визуальная сладость плитки молочного шоколада в правом глазу.       «С цветом одного из них он проводил параллель с плиткой молочного шоколада…» Бакуго снова видит цветные ресницы. Они дрожат. А запястье, кажется, начинает печь. И правда печет. Жжение локонами растекается до локтя, укутывая в тепло и плечо, сыпется мурашками по затылку, заставляя еле заметно дернуть головой. Бакуго толком и не успевает заметить, как правая рука Шото трясущимся движением скользит к его щеке. Он слышит лишь четкий ритм своего сердца где-то на задворках сознания, который подстраивается под частое дыхание. Удивленно вскидывает брови (обычно это выглядит возмущенно, мол, «какого черта ты делаешь, идиот?». Но не сейчас) и косится на ладонь Тодороки, кончики пальцев которой поочередно касаются щеки. Бережно очерчивают ссадины, как бы изучая. И Бакуго готов поклясться, что не отвернулся бы, даже если бы стало больно. Хочется прикрыть глаза, льнуть навстречу касаниям, забыться, отдаться, поддаться, все, что только можно, лишь бы мягкие подушечки пальцев продолжали холодить кожу щек и скул. Но в глазах напротив, что следили за медленно скользящей кистью, плясали искристые блики— Бакуго не в силах оторвать от них взора. А дальше земля провалилась из-под ног, макушку окатила ледяная вода, сверху привалило железным прутом и угодило роялем да так, что под веками сверкнули фейерверки: Шото с упоением коснулся его шершавых губ своими не менее шершавыми от ран. Сердце Бакуго метнулось куда-то к кончикам волос-иголок, а после ухнуло к нижней части живота со всеми остальными органами. А следом все стало успешно тонуть в липкой жиже нежности, когда второй невесомый поцелуй пришелся в складку под нижней губой. Руки его сами собой потянулись к розоватым (от смущения что-ли) скулам, мягко ложась на них. Тодороки мямлит что-то вроде «у тебя руки холодные», пока кончик его носа касается влажного виска. Бакуго дёргает голову Шото обеими руками, заставляя посмотреть в глаза. Вглядывается в их глубину, будто желая найти подвох, но после красноречивое, ёмкое «кретин» тонет между губ, пока веки обоих в упоении прикрываются (под ними по второй раз разрываются фейерверки, слепят, заставляя жмуриться и сводить брови к переносице). Бакуго неосознанно хватается за плечи Тодороки, таща того все ближе к себе. С отрывистым выдохом прямо в губы, Шото впечатывает блондина спиной в шкафчики, от чего те звенят дверцами, разнося эхо по всей раздевалке. Тодороки вело. Вело от губ напротив, от жадных вдохов, в попытках поймать хотя бы мимолётную кроху кислорода во всей этой суматохе приторного поцелуя, от неожиданно сжавшихся пальцах на его затылке. Бакуго целовался как ему и полагало: кусаясь и сталкиваясь зубами. Это выбивало из лёгких Шото последний кислород, но выдохи Бакуго оказывались спасением. Подумали бы эти оба, что в один прекрасный момент им придется делить один воздух на двоих? Да черта с два, это все граничилось лишь снами и мыслями. Бакуго вздрагивает, когда теплая ладонь Шото проходится по его рёбрам под майкой, щекоча и подымая табун мурашек. Испускает немой выдох и стукается затылком о дверцу шкафчика, чувствуя влажные смазанные поцелуи на своей же шее. Тодороки выдыхает, и влажную кожу мгновенно холодит; Бакуго жмурится, незаметно даже для себя самого подставляясь под очередной поцелуй, пришедший в дрогнувший кадык. Очерчивая языком выступ острых ключиц, Шото подмечает то, как от Бакуго приятно пахнет. Что-то, кажется, солено-карамельное, сладковато-ядерное, вперемешку с ароматом цитрусового шампуня. Кажется, Шото нашел в Бакуго очередной фетиш… Тодороки ёрзает, когда зубы Бакуго слабо смыкаются на хряще его уха. В отместку протискивает колено между его ног, на что тот в секунду замирает, шумно вдохнув. А когда через пару секунд разум более менее наконец становится на место, Бакуго скользит пальцами по резинке спортивных штанов Шото, чьи брови свелись в переносице от предвкушения. А следом его— Тодороки— рот и вовсе приоткрывается в немом стоне, когда рука Бакуго наконец проскальзывает под резинку, оказываясь прямо-таки в штанах. Прикусывает кожу на ключице блондина (завтра явно останется синюшный след, но кого это сейчас волнует?), давясь воздухом, когда тот сжимает основание его члена. Стоять сейчас на ногах ровно— смертная казнь. Те в секунду оказались ватными, а тело будто окатило раскаленным жидким металлом, оставляя ожоги по всему телу в виде колких мурашек. Бакуго лишь самодовольно хмыкает, когда слышит (и даже чувствует на собственной же шее) то, как дыхание Тодороки вмиг оборвалось, становясь частым и порывистым.       — Черт, —выдыхает Тодороки куда-то в висок Бакуго, когда тот размеренно пару раз скользит рукой вверх-вниз. Нетерпеливо поддергивает бедрами навстречу ладони, но Бакуго явно не собирается торопиться. Он лишь в очередной раз прикусывает хрящ уха Шото, плавно обводя его языком. А после обрывисто выдыхает все в то же ухо, ощущая скольжение ладони на внутренней стороне своего бедра. Сам даже того не замечая, раскидывает ноги чуть шире, что есть сил глотая стон. Тодороки резко упирается рукой около головы Бакуго так, что шкафчик глухо звенит, а из-под ладони его пустился еле-еле заметный иней. Его вторая рука неосознанно сжимает бедро Кацуки слишком близко к заветной точке, на что тот заметно дергается, даже и не думая отстраняться от касаний.       —Ба… — Шото запинается, глухо сглатывая. — Бакуго, я могу коснуться тебя? — бросает взгляд (он старался сделать его как можно более собранным настолько, насколько позволяет ситуация, даже несмотря на то, что перед глазам слегка мутно, все никак не желает фокусироваться) точно в бурые глаза напротив.       —Идиот, — шикает Бакуго, хватая Шото за запястье и самостоятельно направляет к резинке штанов— «господи, быстрее». Тодороки пару раз стреляет взглядом то на свою руку, то на лицо Бакуго, но в конечном итоге затягивает его в напористый, смазанный поцелуй, проскальзывая ладонью в темно-зеленые спортивные штаны. Бакуго цепляется свободной рукой за плечо Тодороки, в попытках найти опору хоть в чем-нибудь. Низ живота обоих сладко (скорее даже приторно) тянет, затягивая тугие морские узлы. Жарко. Невыносимо жарко. Губы Шото, кажется, исследовали шею и ключицы Бакуго вдоль и поперек (он вздрагивал каждый раз, когда ощущал протяжный выдох, граничащий с внезапным стоном, на своей коже). Колени дрожат, и Бакуго кажется, что он вот-вот и рухнет на пол. Шото за ним следом же, ведь его ноги в целом тряслись не меньше; грудь его часто вздымалась и опускалась под сиплыми вдохами-выдохами. Тодороки в бреду шепчет Бакуго что-то о «Бакуго, быстрее», «Бакуго, еще», глуша все это в изгибе его шеи. Кацуки в ответ лишь тяжело дышит, не переставая двигать рукой (свободной он хватался за разноцветные волосы на затылке, кажется, в попытках вырвать их к черту). Чувствуя приближение разрядки Бакуго уже не скупится на низкие, порой рычащие стоны, которые Шото старательно топит в поцелуях и сам из раза в раз мычит прямо в губы. Бакуго выгибает дугой, он неосознанно поддергивает бедрами навстречу, все ещё стараясь словить последние секунды наслаждения, растянуть их как можно дольше. Из лёгких вышибает стон-вскрик. Он вскрикнул его— Тодороки— имя. Это выбивает из головы Шото последние здравые мысли, и он сам, глуша низкий стон в плече Бакуго, хватается за ускользающее наслаждение в последний недолгий раз, пока под веками его пестрят пятна-вспышки.       —Блять…— хрипит Бакуго, куда-то в скулу Шото. Отдышавшись, Тодороки оставляет пару аккуратных поцелуев на влажном виске Бакуго (сердце второго в этот момент снова метнулось куда-то к макушке, но черта с два он это признает). Но после невесомого поцелуя в краешек скулы он сдается, с упоением выдыхая, хватает Шото за затылок, таща его к себе ближе в неуклюжие объятия.

***

      — Бакуго? — отзывается Шото, закрывая свой шкафчик.       — Чего тебе? — гудит Кацуки, завязывая шнурки черных кроссовок. Встаёт с лавочки, потягиваясь. Хмурится, когда видит скользнувшую по губам Тодороки заговорческую улыбку.       —Сегодня в 7 у меня в комнате, — бросает напоследок Тодороки, оставляя быстрый поцелуй на плече Бакуго. А после, разворачиваясь на пятках, спешит из раздевалки. Слышит напоследок «Ну ты и ублю-ю-юдок!», пропитанное, на первый взгляд, негодованием, но ведь Тодороки знает, что Бакуго довольно ухмыляется. Знает и улыбается. На этот раз ямочки на щеках Бакуго принадлежат Тодороки. Что такое по-твоему страсть? Раздумывая над этим, тебя не обойдут стороной острые грани цинизма скептиков и размытость мистицизма романтистов. А если подумать хорошенько? Беспрестанное желание человека. Лишь одного человека. Того, с кем ты хочешь стать единым целым, чувствовать как можно ближе, дольше. Желание быть тем одним единственным, кто вгоняет в мурашки, покалывания до самых кончиков пальцев. Желание раствориться во времени, моменте, пространстве, человеке на пожизненный срок. Желание лицезрения услады, ответной страсти, ответного ненормально дикого влечения. Желания отдаться целиком и полностью, получить взамен частичку в помесь с остатками былой страсти. Желание. Это именно то, что объединяет двух опьяневших страстью. Желания порой безжалостны и жестоки. Но вдруг ты получаешь то, в чем так болезненно нуждался. Это рассыпается по тебе головокружительным экстазом. Нет. Для Бакуго отныне страсть— душное помещение раздевалки, холодящие кожу касания, вдохи и выдохи в унисон. Разводы газолинового пятна в радужке. Плитка молочного шоколада. Аккуратные поцелуи в висок. Шелест страниц в голосе. И Тодороки, словно раскрытая книга на его ладони. Для Тодороки отныне страсть — мозолистые ладони на своей же чувствительной коже, один кислород на двоих, искры под веками в момент, когда тело насквозь пробивает экстазом. Звонкое «Шото!». Персиковая кислинка его губ. Острые скулы. Изящно выпирающие косточки рук. Стук колес поезда в голосе. И Бакуго в целом словно атомный взрыв. Страсть для них отныне в цветных ресницах и веснушках на скулах.