Пока смерть не разлучит нас.

— Чу-у-я, — кокетливо протянул шатен, заглядывая в лазурно-бездонные глаза, по-детски наивно, совсем безобидно, с лукавым прищуром. Копну волнистых волос поколыхал поток свежего ветра, с лёгкостью утягивая белые лепестки ромашек с тёмных локонов, — Ты ведь любишь меня, да? Точно любишь, я же зна-аю, — его губы — искусанные, потрескавшиеся и невероятно приевшиеся в душу, расплылись в манящей сладостно-обольстительной поистине дазаевской улыбке, и Накахара с трепетом подхватил пальцем прядь волос с бледного лица Осаму, саркастически вскинув изящную бровь. — Ты идиот, Дазай. И-ди-от, — повторяя по слогам последнее слово, прошипел Чуя, и наклонился ближе к острому красивому лицу напарника, алмазным взглядом поддевая пляшущих чёртиков в коньячных очах детектива. Любит. Конечно он любит его, что за глупый вопрос? Любит от макушки до кончиков пальцев ног. Любит каждый миллиметр кожи, покрытой шрамами, каждую ресничку и каждую родинку. Его тихий бархатный смех сладким мёдом окутал слух Накахары, и парень лениво, мягко, совсем беззлобно шлёпнул ладонью шатена, умиротворённо лежащего на его коленях. Чуя прикрыл глаза, глубоко, во все прокуренные лёгкие вдыхая запах позднего тёплого вечера, он грел плечи и солнечное сплетение. Закат солнца персиковыми лучами освещал безоблачное небо, приятным бежевым оттенком заседая на кончиках пальцев и на скулах возлюбленного. Его образ хочется вырезать на внутренней стороне век, чтобы видеть вечно эту хитрую улыбку и мягкий прищур волшебных глаз. — Мы будем вместе, — Осаму почти хищно улыбнулся, ясно давая понять, что шутливо угрожает своему парню. Накахара пустил смешок, пытаясь скорчить недовольство, но уголки губ предательски поползли вверх. Он шатнулся в попытке скрыть мимолётную улыбку, но яркие горячие глаза попросту не отпустили, гипнотизируя своей сильнейшей магией. — Ка-а-аждую секунду. Пока смерть не разлучит нас. Дазай снова очаровательно улыбнулся, взрываясь ослепительными лучами. «Пока смерть не разлучит нас». Чуя таращится в потолок, дрожа всем телом. Из груди вырываются судорожные всхлипы, сменяясь жалобным скулежом. Забивается в угол, остервенело сильно сжимает влажными руками колени. Жмурится до белых пятен, глаза саднят от чувства подступающих, давящих слёз. Но слёз нет — их попросту не осталось. Они пропитали бежевый ковёр под ногами, одежду и кожу лица, неприятно её стягивая, но прекратили застилать пеленой взор. Он лихорадочно сжимает в руках окровавленный раскладной нож, словно единственное, что у него осталось, словно последнюю его частичку. Холодный металл обжигает, и по комнате снова раскатом грома дребезжит отчаянный, подобный животному, вой. Гравировка на ноже немыми буквами разрывает ушные перепонки и потрошит истощённое онемевшее тело, но сил не хватает, чтобы разобрать, что там написано. Раздирающий горло крик отбивается эхом от стен пустой комнаты дома Осаму. Накахаре слышится багровой дымкой слегка раздражённый голос шатена с просьбой быть потише, и он послушно замолкает. Поворачивает голову вбок с дрожащей, почти сумасшедшей, кривой улыбкой, готовясь упасть на колени и молить прощение, прильнув лицом к полу, только бы этот голос не пропадал, только бы он поморщился и обратно плюхнулся на футон. Перед глазами болезненным пятном на фоне ночного сумрака маячит бледное тело. Обескровленное, иссохшее, в пропитанной рубиновой жидкостью одежде, чопорно уложенное на футон и укрытое смятым одеялом. «В такое время года в квартире дубарь, держи свои лапы в тепле, не хватало ещё, чтобы ты слёг, придурок, я уж точно чаи носить тебе не буду, так и сдохнешь в одиночку». А он взял и сдох. Вот так вот просто, не сказав никому ни слова. Ушёл с работы, на прощание поцеловав потрескавшимися горячими губами чуевскую щёку, и испарился. Не появился в агенстве на следующее утро в положенное время, и Накахара раздражённо полетел будить этого нахального лентяя. Кто же за него отчёты писать будет? Но в доме его встретила противно грязная тишина, вместо родного кокетливого «Чиби-и-ик». Вот так вот просто, не сказав никому ни слова. Взял и вскрылся. Сердце рыжего замирает, голос Дазая исчезает, сгорает и оседает пеплом в лёгких мафиози, сменяясь его собственным звучным вздохом. Он остервенело втягивает воздух через зубы, готовится биться в предсмертных конвульсиях снова и снова, прислушиваясь к низким нотками бархатного фантомного голоса, что он уже сам себе выдумал. Каждой сбивчивой ледяной секундой Чуя чувствует это ужасающее, отдающее дрожью в кончиках пальцев, чувство. Дазая нет. Дазай опустошён, выеден изнутри серной кислотой и упокоен в тишине ночной дымки. На тончайших, будто у марафетной дамы, руках, освобождённых от осточертевших бинтов, переливаются в болезненном свете луны множественные длинные порезы вдоль вен с засохшей кровяной корочкой по краям. Глаза рыжего наполняются истерическими слезами. Кровь-кровь-кровь. Она везде. Ею в сумасшествии окрашена ванная комната, багровыми каплями изуродовав тошнотворный и болезненный едко-белый кафельный пол. Ею наполнена остывшая вода в ванне, ею пропитана одежда Осаму и Накахары. Она на коже Дазая. Кажется, вот-вот, и она впитается, снова потоком потечёт по вскрытым венам — настолько её много. Как бы отчаянно Чуя не пытался её вытереть, убрать с глаз, с застывшего тела напарника, — она не исчезала, будто бы её становилось лишь больше. Она резала глаза и витала в воздухе, просачивалась в слёзы и стекала по щекам. Шатен мечтал о смерти, непрестанно много и постоянно, испытывал судьбу каждый день, словно это было обычной игрой, пари или соревнованием. «Сможет ли он достичь эдакого конца своими руками?». И Осаму с улыбкой старался, лениво повязывал смертоносную петлю на шею и прятал за бинтами уродливые шрамы, окровавленные и свежие, как тающий снег на земле, порезы, зацелованные губами Чуи. Осаму никогда не хотел мучиться, захлёбываться болью в предсмертных судорогах. Он не хотел боли, потому что наелся ею вдоволь. Не хотел, но, как оказалось: без боли смерть бы он не познал. И он выбрал этот путь, погряз по уши в крови и забытие, чтобы совершить свою маленькую победу, а затем этим убить, уничтожить, стереть себя в прах. И неосознанно Накахару. Чую знобит, легко потряхивает от привкуса слёз и металла на языке, от одинокой луны, рыдающей посреди неба, прямо как он, от лежащего совсем рядом Дазая — безупречно красивого, как и всегда. Разве только какого-то непривычного цвета. К его лицу прилил морозно-синий оттенок, то ли от ночного света из окна, то ли от вторых суток неподвижной тихой смерти. Потухшие глаза на секунду загораются слезами и вылизывают тело — прекрасное, очаровательное. Запоминают каждую черту, каждый миллиметр в голове, сердце болезненно ноет, и Накахара томно вздыхает, с огромным трудом сглатывая ком в горле. Но, кажется, сердце больше не бьётся сумасшедшей птицей в клетке рёбер. В воспалённых опухших глазах вспыхивает искра, будто с трудом разгорающийся уголёк, за собой приволакивая радостное воспоминание тех, кажется, чудных дней, когда ещё Осаму не лежал бездушной фарфоровой куклой на футоне, а по-ребячески кидался фразочками и, будто невзначай, касался бледными пальцами лица Чуи в жестах, переполненных нежностью, трепетом, хоть и тщательно скрытым игривой пеленой. На бледных губах в засохшей крови проступает улыбка, и нижняя начинает трястись в попытках сдержать вой. Этими губами ранее он расцеловывал окоченевшее лицо, холодную кровавую кожу, руки и скулы, шепча извинения непонятно за что, шепча просьбы открыть глаза, проснуться. «Ну же, идиот, открой глаза, твои шутки совсем несмешные. Где ты взял эту кровь? Будешь сам всё отмывать». «Осаму, хватит, мне надоело». «Эй. Дазай! Дазай?» «Дазай…» Он до последнего не верит, что шатен мёртв. Не верит, пока до его зрения не доходит синий оттенок лица, отсутствие дыхания. Тогда он замечает всё. Ту неестественную, ломаную и жуткую позу, которую приняло тело, когда тот кропотливо перенёс его из ванной, обтёр накрахмаленным полотенцем, что тут же приняло ярко-алый оттенок, и уложил на футон. Тогда Накахара, крича, сдирая ногти, обречённо упал на пол, щипал, царапал себя до крови, чтобы этот ужас наконец-то исчез. Скулил и выл во всё горло, чтобы Осаму проснулся. Но он не проснулся. Не проснулся через час, два, три, через сутки. Всё также лежал безжизненно и болезненно. А Чуя верным псом ждал, когда он нехотя раскроет уставшие очи и пробурчит саркастически что-то о том, как же «хорошо», что у него есть работа, а потом совсем нешуточно и сонно добавит, что ещё лучше, что у него есть Накахара, обольстительно улыбаясь. Ждал, пока Дазай встанет, пригладив копну непослушных волос, щекочущих лицо, и страдальчески бормоча о совершенном отсутствии свободного времени, здорового сна, немного о саднящей заднице, хныча и злобно благодаря чуевский член за радушный приём с работы, поплетётся в ванную комнату, откуда через пару минут послышится шум воды. Этого не произошло. И в отчаянии Накахара рвал волосы на голове, ломал пальцы и разгрызал губы. Рассыпано, как сожжённая дотла спичка, оседал на ледяном полу и плакал. Беззвучно, а позже кричал, животным криком уничтожая вконец голосовые связки. «Почему-почему-почему?» Твердит в голове, читает слово, словно молитву, преподносит Господу, а потом воет о том, как ненавидит, желает гореть в чёртовом аду и бурлить в кипятке вечность, проклинает всеми словами Осаму. Как он посмел оставить Чую? «За что?» Говорил, что любит его. Они оба любили друг-друга. Любили всем прогнившим сердцем, всей чёрной душой, каждой фиброй, каждым вздохом. «Так зачем же?» Ответа нет. Его не последовало и через вторые сутки. Накахара сходит с ума, потому что в лихорадочно трясущейся грудной клетке, подобно пожару, загорается желание опасть таким же безвольным трупом рядом на футоне, из последних сил подползти поближе, прижаться, ошпаривая холодную комнату кипящей кровью, и отдать стремительно испаряющееся тепло своему Дазаю. Он хотел выиграть это соревнование? Думал, что победит? Нет. Нет. «Пока смерть не разлучит нас…»  — эхом разносится в раскалывающейся голове. «Ты бросил меня! Оставил в этом грёбаном мире одного! Я тебя ненавижу, слышишь? Ненавижу!» Чуя хватает его за ворот рубашки, трясёт тело, что совсем не сопротивляется, падает обратно на футон, как только пальцы разжимают хватку. «Пока смерть не разлучит нас…» — стуком сердца отбивает в клетке рёбер. «Давай! Открой глаза! Ударь меня, не молчи! Я сказал, что ненавижу тебя, почему ты молчишь?» Накахара падает рядом на футон, подхватывая холодную сталь обратно, обнимая его, как последнее чудо, трепетно, нежно, как любовь всей своей жизни, как Осаму. «Пока смерть не разлучит нас…» — рваным выдохом рассекает ледяной воздух. «Прости… Прости меня. Я… Я люблю тебя. Только тебя. Даже такого, даже совсем мёртвого люблю». Сумасшедшая боль разрывает грудную клетку, он стонет, снова плачет. Плачет-плачет-плачет. «Пока смерть не разлучит нас…» — слезой стекает по щеке. В окровавленных, онемевших, холодных, прямо как у Дазая руках, притягивающе блестит в свете воющей луны алый от крови нож. И Чуя послушно приставляет его к шее. На губах дрожит улыбка, в которую потоком сливаются слёзы.

«Пока смерть не разлучит нас, чтобы потом воссоединить снова. Мы будем вместе, совсем скоро.. Только не отпускай мою руку, Да-за-… »