Цвет моего сердца

      Мама приехала на следующий день вместе с Картером. Я выходила из леса, когда машина припарковалась напротив нашего дворика. Они не видели меня, и тем привлекательнее выглядело для меня наблюдение со стороны. Кажется, кто-то из университетских преподавателей сказал нам однажды, что наблюдение со стороны, в том случае, если человек не знает о твоем нахождении рядом, делает само по себе человека более искренним и открытым. И сейчас, наблюдая за улыбающейся мамой и что-то говорящим дядей, я согласилась с этими словами. Я уже больше по привычке, чем по собственному желанию посмотрела на сердце дяди и увидела еще незнакомый мне песочный цвет, затапливающий все пространство. Я улыбнулась, хотя и получилось как-то по-хищному.       — Мам! Картер! — я окликнула их и подбежала, обняв дядю. Тот рассмеялся и тоже обнял меня. Я уверена, что в моем рассказе это проскользнет не единожды, но я обожала дядю. Не просто потому что это был мой дядя, но за то, что это был Картер. Он был лучшим младшим братом, какой только мог быть у мамы, да и вообще у кого бы то ни было. Заботливый, в меру строгий, но безмерно ласковый. Я любила его всем сердцем, и именно поэтому сейчас хотелось видеть то, как его сердце будет радостно переливаться. Мы прошли в дом, и по мере того, как мы приближались к дверям бабушкиной комнаты, дядино сердце затапливал прекрасный песочный, словно мои глаза уперлись в прекрасный песчаный берег около моря, наверное, поэтому я ждала того момента, как кусочек его сердца затопит небесно голубая лазурь.       Наблюдать за тем, как дядя с мамой приезжают на дачу было чем-то невероятно странным. Еще раньше, когда я не видела сердца и мы приезжали сюда, смотря на то, как они ведут себя, внутри возникало странное чувство такое, знаете, словно я нарушаю что-то важное своим присутствием. Такого не случалось со мной даже тогда, когда я начала видеть сердца. Ведь это действительно что-то личное, правда? Но тем не менее чувства, которое возникало у меня при виде мамы и дяди на даче, у меня не возникало больше нигде и никогда при других условиях. Было что-то такое в их взгляде, когда они смотрели на калитку ворот, на дверь дома, что-то в их взгляде проскальзывало, когда они смотрели на старые стены или покрытые пылью полки бабушкиного шкафа. Было что-то в каждом их шаге, когда они подходили к старой плите. И это же что-то проскальзывало в каждом мимолетном движении их рук, когда они проводили по старым рамкам с фотографиями. Я поставила закипать чайник, а сама пошла собирать травы для того, чтобы заварить вкусный чай.       — Совсем как делала мама, — Картер вдохнул запах ароматного чая и улыбнулся, прикрывая глаза. В сердце, кроме уже привычного за час песочного появились первые проблески светлого лазурного и яркой охры. Мама кивнула, тоже улыбнувшись, и поправила на себе уже старую вязанную кофточку. Хотя она улыбалась, в ее глазах собирались еще невидимые слезы.       — Расскажите мне о ней побольше, — я попросила об этом просто так, для того чтобы узнать, какой она, Трелони Виннит была для них, своих детей. Картер улыбнулся, поглядывая на бабушкину фотографию, стоящую на деревянном комоде.       — Мама… Она была довольно строгой. Всегда собранная и спокойная, она была несмотря на это очень эмоциональным человеком, хотя и пыталась этого не показывать. Она… Она никогда ничего не жалела, и это, наверное, не самая лучшая черта для человека. Этим слишком часто пользуются, — Картер пожал плечами, делая первый глоток из уже потеплевшей керамической чашки, и продолжил свой рассказ. — Она всегда много работала, сначала в городе, потом здесь. Мама довольно сильно себя изматывала, но такой уж она была, — я улыбнулась, потому что такой я ее и помнила, — С папой, что ж. Они просто были вместе. Вряд ли это была любовь, но они пробыли вместе очень долго. Они ссорились, кричали и никогда не советовались, но он был для нее мужем и, как бы то ни было, ее поддержкой, а она была женой и поддержкой для него. Как бы то ни было, они переживали друг за друга. Мы никогда особо не понимали их, но нам и не нужно было их понимать. В их время вряд ли было широкое понятие любви, если вообще было. Но… Они были, даже не знаю, как сказать. Они были необыкновенными в некотором роде. Они не выглядели влюбленными, но годы сделали их друзьями, если можно так сказать.       — Мама всегда требовала от нас многого. В учебе, в отношениях и тогда было очень сложно понять, почему она недовольна нашими достижениями, но сейчас я, пожалуй, немного ее понимаю. Может, она верила, что мы достойны лучшего, может думала, что можем гораздо лучше, но тогда. Тогда было очень сложно ее понять. Сплошные придирки и недовольство — все это только расстраивало нас. Может она думала о том, что мы должны быть лучше, чем она. Скорее всего так и было. Она хотела, чтобы мы были лучше, чем она. Думаю, в каком-то роде этого хотят все родители. — мама оперлась плечом о стену и грустно улыбнулась.       — Да, она многого от нас ждала, но никогда не требовала ничего для себя. Может ее многое огорчало, может она так и затаила на нас обиду, может быть. Может нам стоило больше говорить с ней не про наши проблемы, не про ее ожидания, а просто про нас. Может стоило сесть вот так, как сейчас и, не знаю, просто выпить вместе чаю. Может стоило, как в детстве положить голову ей на плечо. И может тогда все выходило бы по-другому. — Картер вновь пожал плечами, и в его глазах я тоже увидела скапливающиеся слезы. Их сердца затопила охра и нежная лазурь. Воспоминания?       — Когда мы были маленькими, — мама проговорила это уже немного хриплым голосом, а в ее сердце дрогнуло мирное море охры. Детство. — Мы не слишком много времени проводили с матерью и отцом. Они были на работе, мы в школе, а потом на улице. Мы, хотя может нам просто так казалось, занимались собой сами. Я благодарна родителям за свое воспитание, благодарна за все то, что они делали или не делали, благодаря этому я стала той, кто я сейчас, но сейчас, — она помахала головой.       — Когда сейчас начинаешь думать об этом, понимаешь, что мы упустили свое детство. Действительно упустили, потому что для этого не было времени, не было условий. И от этого становится немного грустно. А мама… Мама не всегда это понимала. Тогда, когда нам стоило с ней поговорить, мы отмалчивались, не то потому что боялись, не то потому что не находили нужных слов. Сейчас уже сложно сказать. Но сейчас, когда уже нет возможности все это сказать, когда стало слишком поздно. Сейчас появилась уверенность и слова. Появилось время и желание. Но ее уже нет. Сейчас. –голос Картера сорвался. -Сейчас мы можем довольствоваться только этими родными воротами, этим домом и ее вещами, ее старыми фотографиями — вот все, что у нас осталось. Только всем этим вещам не нужны слова, им не требуются наши признания и обещания, да и нам не получить от них совета и объятий. Сейчас стало слишком поздно, чтобы прийти к ней и тихо поплакать. Сейчас стало слишком поздно.       — А сказать хочется многое, но единственное, что мы можем –это приезжать сюда. Приезжать в единственное место, от которого веет домом, потому что здесь все еще есть что-то от нее. Потому что только рядом с ней и можно было почувствовать себя действительно дома.       Теперь я разобралась со значением каждого нового цвета, это подарило определенную радость, но настроение явно было не радостное. Я в спешке стерла слезы с глаз и забрала пустые чашки, чтобы помыть. Мама и дядя улыбнулись, кивнув. Ночь была тихой и светлой. Такие ночи всегда казались особенными и сказочными. Огромная луна освещала весь двор, я убрала занавески, чтобы приоткрыть форточку и замерла. На скамейке, прижав к себе колени, сидел Картер. И это почему-то напомнило ту сцену с Розамунд. Я вспомнила и ребенка, и птицу в его руках, и все это вновь затопило меня. Я прислонилась к форточке и стала слушать. Стекло было холодным, несмотря на то, что и на улице, и в доме было довольно тепло, и этот холод меня охладил. Я прикрыла глаза и погрузилась в тихий шепот Картера.       — Знаешь, мама, прости. Прости, что не так часто приезжал к тебе, да и сейчас не часто сюда приезжаю. Прости, мам. Действительно о многом бы хотелось тебе рассказать, но боюсь не успею и за год. Все хорошо, мам. Возможно не отлично, не совсем так, как ты бы хотела, чтобы было, но хорошо. Мы с Салли стараемся, мам. Я говорил это много раз тебе вот так, глупо конечно, но это, наверное, немного помогает. Говорил то, что не успел сказать тогда. Может, ты и видела это в моих глазах и поступках, а может и нет, как не видели этого мы с Салли в твоих поступках. Я люблю тебя, мам, — и без того тихий шепот Картера совсем сорвался после этой фразы и до меня доносились только тихие дядины всхлипы, — Мы очень любим тебя, несмотря на все грубости и твои придирки, несмотря на все на свете, мы любим тебя, мам. А ты, глупая совсем этого не понимала. Мы не часто обнимались с тобой. Ты была неприступной. А сейчас… Сейчас хочется прижаться к тебе, чтобы ты поправила волосы, как раньше, чтобы сказала что-то. Хочется почувствовать снова твое тепло и услышать твой голос. О, ты даже и подумать не могла, как сейчас нам это нужно. — Я вновь и вновь вытирала слезы, а затем новые подкатывали к глазам. Я перевела взгляд с дяди, на окно, из которого тоже исходил свет. У окна сидела мама. Она, как и я несколько секунд назад, прислонила голову к холодному стеклу и тоже слушала шепот Картера. Она вытирала слезы полотенцем и тоже что-то тихо-тихо шептала. Я прикрыла глаза, отстраняясь от окна и легла на кровати. Немного погодя я достала из тумбочки потрепанную тетрадь и, включив лампу, открыла ее.       Размашистые тонкие буквы аккуратной строчкой стояли на подведенной строке:       «Сегодня Картер поступил в университет. Мы с Хэдом провели его, и он улетел. Я, как и сотни раз до этого, ничего ему не сказала. Возможно я просто не умею гордиться на словах, вслух. Но я горжусь. Горжусь своим мальчиком, не только университетом, но всем, чего он достиг. Иногда, наблюдая за ним, спящим в кроватке, мне думалось, что я горда даже тем, что он просто родился. Наблюдать за тем, как растут твои дети- очень странно. Потому что для тебя они почти не меняются. У них все та же улыбка, такие же глаза и такие же волосы и голос, но они все равно меняются. Сегодня я смотрела на Картера и думала о том, как совсем не заметила того момента, когда он стал мужчиной. Его очки в круглой оправе и милая улыбка каждый раз сбивают меня с толку, потому что все это, совсем такое, как и несколько лет назад. Я смотрела, как другие родители проводят своих детей, смотрела, как обнимают, целуют их, и понимала, что я совсем не привыкла к этому. Понимала, что не прощаюсь так со своими детьми, потому что никто не показал мне, как это делать. Может я просто бесчувственная? И все же я очень горжусь Картером. Когда он почти с детским воплем пронесся в комнату сестры и сказал Салли, что поступил, меня затопила гордость. Салли не смогла приехать проводить брата, но он не обиделся на нее. Надеюсь, они и дальше будут поддержкой друг для друга…»       Я улыбнулась, прочитав эти несколько бабушкиных строк, и перевернула страницу.       «Моя жена заставила написать это глупое никому ненужное послание. Какая безумная трата времени. Мои дети. Если быть предельно честным мне интересно наблюдать за тем, как они растут. Любопытно находить в их лицах и поведении черты мои или Трелони. Пожалуй, есть что-то безумное в том, что, смотря на дочь, я вижу у нее свои глаза и нос Трелони. Вот и все.»       «Сегодня была у Салли и видела свою внучку. Девочка совершенно чудесная, но я снова сказала совсем не то, что хотела. Когда я увидела, как Салли, моя маленькая девочка, берет свою дочь на руки, так бережно, наверное, даже со страхом, я улыбнулась, потому что… Даже не знаю толком почему. Я попросила назвать девочку Беатрисс. Почему-то кажется, что это имя пойдет этой чудесной малышке с шоколадными глазками.»       «Сегодня Салли приехала ко мне с маленькой Беатрисс. Я ничего не спрашивала, она все равно мне не ответит. В последнее время она стала похожа на меня своей холодностью, а я так надеялась, что она будет более открытой.»       «Сегодня приехал Картер. Маленькая Беатрисс, кажется, без ума от него. Я, если быть совсем откровенной, с улыбкой наблюдала за тем, как Картер обнимает Салли и Беатрисс. Почему-то подумалось, что все у них будет хорошо. Он сказал малышке, что любит ее, а она так засияла. Возможно, стоит говорить это чаще?»       «Сегодня девочка обняла меня и сказала, что любит меня. Я, кажется, прослезилась и обняла ее тоже.»       Я листала запись за записью. Маленькие, большие. Все они казались чем-то таким бесценным сейчас, когда рядом уже нет человека их написавшего. Последняя запись. Ее я никогда еще не читала. Все остальные просматривала иногда, но последнюю никогда не смотрела. Возможно, просто боялась, а может не хотела снова переживать ту боль, которую испытывала, когда медсестра принесла мне эту самую тетрадь. Но сегодня. Возможно пришло время?       «Снова больница. В этот раз последнее мое посещение и эта глупая последняя запись. За окном уже конец марта и мне как-то немного обидно, что не смогу поздравить Беатрисс с днем рождения, да и подарок будет не особенно хорош. И все-таки я улыбаюсь, смотря в окно. Довольно странно осознавать, что все свои промахи ты понимаешь только перед смертью, когда исправить что-то ты уже не можешь. Единственное, что осталось мне- написать последнюю запись. Что обычно пишут в такие моменты? Я о многом в своей жизни жалею, честно. Жалею о недосказанностях, жалею о том, что не проявляла нежность и о том, что мало говорила людям о том, что люблю их. Я любила, да и сейчас люблю. Очень-очень. Люблю свою прекрасную нежную дочь, люблю своего чудесного открытого сына, люблю свою Беатрисс, в которой собралось все то, чего мне не хватало. И я не знаю, дойдет ли кто до этой записи, но я хочу написать, что я безумно люблю этих людей. Простите, что никогда не показывала вам эту любовь и за то, что была плохой матерью и бабушкой, и спасибо за то, что вы дарили и показывали мне свою любовь. Я безумно горжусь вами, потому что вы достигли невероятных успехов, я всегда восхищалась вами, хотя и не показывала этого. Стоило это делать, но теперь уж простите меня за это. Вы для меня невероятно дорогие люди. Простите и спасибо. Ваша Трелони Виннит».       Я закрыла тетрадь и отложила ее на полку около кровати. Сон пришел быстро, и я была этому благодарна. Сейчас хотелось просто уснуть и ни о чем не думать. Засыпала я с улыбкой. Дорожки, оставшиеся после слез, немного холодили кожу. Единственная мысль, проскользнувшая у меня до того, как я уснула, была простой и маленькой:       «Ты была чудесной бабушкой, Трелони…»       Утро было чудесным. Может просто из-за легкой погоды, может из-за того, что не осталось больше никаких недосказанностей, а может просто так. Картер и мама еще скорее всего спали, по крайней мере на улице их не было. В голове поселилась одна идея, и мне до безумия хотелось ее осуществить. Я улыбнулась сама себе, поглядывая на бабушкину тетрадь, лежащую на серванте около кухонного стола.       — Уже проснулась, Трисси?       — Ага, — кивнула я Картеру, затягивая резинку немного туже, чтобы волосы не выбивались из хвоста. Дядя, как всегда обворожительно, улыбнулся и потянулся. Мама проснулась немного позже. Я посмотрела на них и усмехнулась, вспомнив дедушкино краткое послание. Ведь и правда. Было в этом что-то безумное — видеть себя в другом человеке. Я перевела взгляд на маму и в голове сам собой возник вопрос: «А думала ли она об этом в таком ключе?», но ответ нашелся мгновенно.       «Скорее всего нет.» Я усмехнулась, смотря на переглядывающихся между собой маму и дядю, и кивнула на что-то в ответ сама себе.       — Мне нужно вам кое-что отдать, хорошо? Возможно, нужно было бы отдать раньше, но я только вчера закончила со всем этим, поэтому не слишком злитесь. — Они снова переглянулись и кивнули. Руки Картера, когда он открывал тетрадь, дрожали. Мама прижалась к нему, положив голову дяде на плечо и тяжело выдохнула, когда, видимо, увидела бабушкин почерк. Он у неё действительно был совершенно индивидуальный, и я вновь улыбнулась, вспоминая, как в детстве пыталась написать хотя бы одно слово так, как это делала бабушка. Ничего не получалось конечно, но улыбка украдкой поглядывающей на меня бабушки была тогда лучшей наградой. Я вышла из дома, прикрывая аккуратно за собой дверь и оставляя двух детей с дневником их матери, потому что мне совсем не хотелось им мешать. Они прочитали дневник всего за три часа, но на осмысление ушло, наверное, несколько дней. И я была необычайно счастлива увидеть на их лицах искреннюю улыбку. Улыбку, не скрашенную грустью или печалью, нет. Обычную, радостную улыбку. Улыбку, которую они теперь дарили друг другу, этому миру и дому, дому в котором осталась частица души самого важного для них человека.       Ночью, когда на небе вновь появилась прекрасная луна и миллиарды ярких звезд, которых уже может и не существует, мы отпустили в небо несколько бумажных фонариков. Фонариков, на которых мы написали «Я люблю тебя» возможно только нам одной известной женщине, которая все-таки была прекрасной и дорогой матерью и самой любимой бабушкой, женщине по имени Трелони Виннит.