Цвет моего сердца

      Чувствовали ли вы когда-нибудь аромат весны? Сейчас, прогуливаясь по апрельскому лесу, я вспоминаю школьные времена, когда нам тоннами задавали писать сочинения, а в голову все не лезло, как его писать и о чем. Сейчас, закрывая глаза и вдыхая полной грудью, далеко позади оставив те времена, я все время думаю о том, почему мы не писали простую правду, какую-нибудь банальную глупость, которую можно увидеть, смотря в окно, можно почувствовать, вздохнув апрельский воздух. Чувствовали ли вы когда-нибудь аромат весны? Я не говорю сейчас о запахе молодых листочков, о только-только появившихся лесных и полевых цветах, о запахе молодой свежей травы или, в конце концов о запахе солнечных лучей. Нет. Я говорю о запахе, какой бывает только весной. В тот самый момент, когда каждый человек, выйдя на улицу и посмотрев на бескрайнее синее небо с ослепительным солнцем, ярко улыбнется, подставив лицо первым теплым лучам, и мягко прошепчет в пустоту «Весна». Тот запах совершенно чудесен, это я могу сказать с большой уверенностью не только вам, но и, наверное, каждому человеку на земле. Ты можешь лежать утром в кровати и потягиваться или еще больше закутываться в одеяло, нежась в кровати, мельком взглянешь в окно и, увидев слабо пробивающиеся сквозь оконное стекло лучи солнца, вздохнешь. Ты не почувствуешь чего-то особенного сразу, но через мгновение или, возможно, несколько долгих минут ты почувствуешь дуновение теплого ветра, прогретого солнцем, на своем лице, до тебя дотянется слабый запах потеплевшей земли, ты почувствуешь, как пчелы начали собирать первый нектар, как птицы начали строить гнезда, как трава поднимает землю, пробиваясь сквозь нее к солнцу, и все это смешается для тебя в единый аромат весны. Ты улыбнешься. Совсем не по тому, что сегодня выходной или ты наконец избавился от насморка. Ты улыбнешься, потому что ты тоже часть весны, незаменимая часть совершенно восхитительного действа. Я подняла голову, закрыла глаза и остановилась. Помнится, в школе настоящая весна редко начиналась на каникулах, скорее после них, но один раз я застала ее, когда была у бабушки. Я лежала в кровати, согретая одеялом и новыми теплыми лучами солнца, и улыбалась, глядя куда-то. И в тот момент, когда весенний ветер обдал меня теплотой, меня позвала бабушка. Ее уже давно нет рядом со мной, но ее образ тесно связался у меня в восприятии с этим легким порывом ветра. Весна стала приходить позже, ветер стал холоднее, но каждый весенний образ в голове у меня прочно соединялся с ее лицом, руками, голосом. И весна стала для меня чем-то родным, восхитительным, теплым и невероятно ласковым. Я оглянулась на бабушкин дом и представила ее, сидящей на лавочке у дверей и что-то перебирающей в ладонях. И этот образ затопил мою душу лаской. Этот призрак былого посмотрел на меня яркими, пронзительными янтарными глазами бабушки и улыбнулся.       — Беатрисс, — прошептала бабушка, и я засмеялась. Надо же. Бабушка была одной из тех немногих, кто звал меня полным именем, всегда. Было мне 3 или 15 я всегда была Беатрисс. И это свое полное имя я тоже всегда ассоциировала с ней. Она, наверное, и не задумывалась ни о чем таком, но это имя она всегда произносила с каким-то невообразимым ритмом, трепетом, но трепетом не в голосе нет. Трепет возникал скорее в моей душе, стоило ей позвать меня. Не знаю, может она находила в этом имени что-то такое, чего никто другой не видел в нем, и я сама в первую очередь. А может были у неё какие-то воспоминания, связанные с этим именем. Возможно и мне это имя давало что-то такое, о чем знала лишь она одна. Что-то такое, что слышишь это имя и сразу представляешь меня. Я не знала, но шепот ее голоса в моих воспоминаниях всегда произносил только одно «Беатрисс». Одно время, это тоже было еще в школе и Зей звал меня полным именем. Не помню, когда это было, но каким-то летом он приехал к бабушке вместе со мной. И единственное, что запомнилось отчетливо это его лицо, с какой-то нежной улыбкой и широко распахнутые глаза, смотрящие на меня, когда бабушка вновь назвала мое полное имя. С того лета для Зея я всегда оставалась Трисс.       Еще через несколько лет, когда бабушки не стало, я сказала ему, что мое имя отвратительно и что от него толку если меня никто не зовет полным. Он тогда держал в руках какую-то фотографию и пронзительно смотрел на нее, теребя в руках и держа так аккуратно, словно это хрусталь. Он тогда взял мою руку, улыбнулся, а потом сел на диван.       — Помнишь, то наше лето у твоей бабушки, когда я впервые услышал, как кто-то кроме меня назвал тебя полным именем? — он спрашивал это, хотя я уверенна, точно знал, что помню. -Помнишь? И я тогда так удивился. Не потому, что это было твои имя или что-то такое, а от того, как оно звучало. Знаешь, совсем иначе. В произношении не было ничего странного, но в тот момент я почувствовал, что вот так, как она, уже никто не может тебя позвать. Даже сейчас. — он на пробу пару раз назвал меня полным именем, словно пытаясь распробовать вино.       — Беатрисс. Бе-а-трисс. Нет, — он покачал головой, — Совсем не то, хотя понимаешь. Я всегда звал тебя искренне, с уважением, трепетом, нежностью, но ни разу не получилось у меня также. Она произносила имя твоей мамы или кого бы то ни было и, произнеси я его же, вышло бы точно так же. Но с твоим именем, — Зей посмотрел на меня, — С твоим именем все было совсем по-другому. Поэтому, если кто из твоих знакомых, слышал твое имя от бабушки, знаешь, становилось совсем неправильно звать тебя так. Словно это было оскорбление. — Мы переглянулись и вместе решили для себя, что она делала это как-то по-своему, правильно. Мы не знали в чем выражалось это правильно, но спорить с этим было глупо. Правильно и все тут. Он протянул мне фотографию, так же бережно, как держал ее в руках, и поднялся, оглянувшись перед тем как выйти на улицу. Я посмотрела на фото и увидела бабушку, сидящую на своем любимом маленьком кресле, которое сейчас уже стоит в моей комнате, рядом с журнальным столиком, на котором лежали давно прочитанные романы. Ее глаза были широко раскрыты, а на лице сияла улыбка и было такое чувство, словно вот-вот она оживет и произнесет что-нибудь. Я не пыталась отыскать в воспоминаниях момент, когда была сделано это фото, но скорее всего и не смогла бы: бабушка выглядела здесь совсем молодой, а значит я еще не родилась. Вместо этого мои глаза исследовали каждую деталь, а пальцы не переставали гладить шершавую поверхность снимка. Я бережно положила фотографию в свою сумку, где уже лежал просмотренный ранее с Зеем альбом, но в глубине души уже знала, что вот эта фотография будет всегда особенной для меня. Она была не для памяти. Я хорошо помнила бабушку. Нет, она была для того, чтобы теплым весенним вечером, когда мне станет ее не хватать, я достала эту фотографию из рамки на прикроватной тумбе, чтобы она ожила и с губ слетело такое родное и одно только ей обязанное нежностью имя «Беатрисс». Я тряхнула головой, чтобы воспоминания не жгли сердце и вновь посмотрела на дом. Призрак исчез вместе с далеким осадком горечи на душе. Я любила бабушку, наверное, именно поэтому вспоминать ее было не то чтобы больно, скорее… Меня душила совесть. Только когда ее не стало, я почему-то отчетливо поняла, что вот с ней я могла поделиться всем на свете. Каждое свое переживание могла объяснить ей, могла позвонить поздно ночью или приехать, не предупредив. Когда бы я не пришла к ней на столе всегда стояла ароматная чашка кофе и рядом маленькая пиала с мороженым. Словно, знаете, она всегда чувствовала, что я вот-вот приеду. И это было очень дорого мне. Дорого, но сейчас я чувствовала, что порой нужно было лишний раз обнять, поговорить, позвонить или просто приехать. Стоило, но я почему-то этого не делала. Я отошла чуть дальше от дома и вновь остановилась. Подняла глаза и зажмурилась от света. Прямо передо мной возвышался красивый клен. Так как было начало весны его листы еще только-только появлялись, но он своей силой и какой-то удивительной робостью притягивал к себе взгляд. Он рос здесь уже давно, сколько я себя помню. Бабушка следила за ним и даже когда стала с трудом ходить все равно раз в неделю брала ведро воды и поливала дерево. Она не разрешала делать это за нее или просто помогать, только наблюдать. Все остальное делала сама. Я всегда с каким-то трепетом смотрела на нее и на дерево, которому, наверное, и не требовалась еженедельная поливка. Наблюдала за этим, но всегда почему-то боялась спросить, зачем здесь это дерево, и кто его посадил. Я спросила уже гораздо позже, когда ее уже не стало и мама, которая ни разу в моей жизни не ухаживала за кленом, стала, как и бабушка, поливать его каждую неделю. Словно это бы какой-то удивительный и загадочный ритуал. Она подходила к нему, как-то совершенно любовно поглядывала на ветви, гладила кору, ветви, поливала и отступала назад на пару шагов. Совсем немного. Закрывала глаза и, наверное, слушала шум зеленой тогда листвы. Я шагнула к ней, собираясь помочь, но она, вновь совсем как бабушка, помотала головой в знак отказа.       — Почему нет? — я спросила это впервые за 18 лет, что наблюдала этот «обряд». И в этот самый момент почувствовала себя так неправильно, словно совершила какой-то ужасный поступок.       — Просто еще не время. Время придет потом, как пришло мое и бабушкино. Ты спрашивала у нее когда-нибудь про этот клен? — мама посмотрела на меня, поднимаясь, после того, как дерево было полито и обработано от насекомых. Я лишь покачала головой, а мама кивнула. Словно так оно и должно быть, словно это было вполне очевидно. — Это дерево… Мои дедушка и бабушка посадили, когда мама только родилась. Клен стал символом жизни их ребенка. Дедушка, впрочем, рано умер и бабушка стала ухаживать за деревом одна. Она поливала его в засуху, удобряла почву рядом с ним, когда даже трава погибала на этой земле, она подъезжала к нему на коляске с ведром воды с капельницей, когда лежала при смерти, даже отпрашивалась у врачей каждую неделю. Никто не понимал ее ни мама, ни уже подросшая я. Она рассказала, что однажды летом она не поливала этот клен неделями, уехала. В это время тяжело заболела мама, но стоило им полить дерево… Глупо конечно, но теперь это что-то вроде традиции у нас. Как только бабушка умерла, мама стала заниматься этим, теперь я. Просто потому что так нужно. Может быть это все пустяки. Я не верю в это, — потянула она и посмотрела наверх, — но знаешь теперь, когда их нет, поливая этот клен, я чувствую себя немного ближе к ним. — Она посмотрела на меня тогда и улыбнулась. И это было чудесно потому что мама как тогда, так и сейчас улыбалась очень редко.       На телефон пришло сообщение, и мне пришлось снова оторваться от воспоминаний.       «Я приеду завтра»       Писала мама и не было сомнений, что она ехала сюда, чтобы полить этот чудесный клен.       «Хорошо» — написала я в ответ. Я провела рукой по шершавой коре, по нижней ветке, по пробивающимся почкам и почувствовала себя совсем так, как, наверное, чувствовала себя мама, поливая клен, невероятно близкой к прошлому. Из кармана в куртке выскользнула та самая бабушкина фотография и я, уже совсем привыкшая смотреть в область сердца, взглянула в область бабушкиного сердца и как-то горько вздохнула. Сейчас как-то особенно хотелось увидеть ее сердце. Почувствовать то, что я и без него знала ее хорошо. Увидеть. Помочь. Я провела рукой по фотографии и снова улыбнулась.       — Бабушка… — Прошептала я куда-то в пустоту. Подул теплый ветер, и деревья, вместе с бабушкиным кленом, зашумели ветвями с набухшими почками.