Когда пойдет снег...

И вновь рокировка — на разные чаши положим чужое и бывшее нашим, и ставшее прахом, и ставшее прошлым… Теперь же не страшно? Теперь уже можно срывать наши маски из лжи и сомнений? Чего нам бояться-то разоблачений? Смешно и нелепо, пустая угроза мы нервами к нервам, мы кожею к коже срослись, прикипели, слились воедино. Зачем нам делить то, что неразделимо? Зачем нам менять эту правду из боли на нежность фальшивок и (недо)агоний, на божие нормы, законы людские… Мы те, кто мы есть. Мы, возможно, другие, и мы продолжаем стремиться из круга наружу, на волю. Мы эхо друг друга и (не)бесконечная цепь возрождений, разбитых зеркал и кривых отражений, в которых мы всё же находим удачу. Я верю? Конечно. А как же иначе? Орбит-без-сахара

      Солнце вышло из берегов. Оно лилось отовсюду, оно затопило сад и накалило камни, оно иссушило мелкие водоёмы и чуть ли не до пожара сжигало траву и цветы. Тень и ветер словно перестали существовать. Несколько дней кряду солнце опаляло своим ярым жаром всё вокруг, загоняя любое живое существо в спасительную прохладу ветвистых крон или самых нехоженых закоулков замка.       Работать сносно не получалось. Стоило выйти на улицу, как тело и разум мгновенно плавились, нечего было и думать о том, чтобы в такую нестерпимую жару выполнять фасадные работы или заниматься озеленением. Дни превратились в одну сплошную послеобеденную сиесту.       Гарри слонялся по коридорам школы, не зная куда себя деть. Так некстати обрушилась иссушающая стихия. Ведь как было бы хорошо именно сейчас погрузиться в труд, в суету строительства и работать до изнеможения, чтобы не оставалось ни времени, ни сил на размышления и терзания.       А Гарри терзался. Он сходил с ума от собственной дерзости и трусости одновременно. Тот поцелуй… Тот поцелуй перевернул в нем всё. Всё, что он представлял о себе и о своих чувствах. Беспощадный сель сошёл с невиданных гор его стойкости, снёс все установки и убеждения, погребая под собой все разумные объяснения и спокойствие души. Всё. Всё было не так. Он больше не мог думать о стройке и помощи дорогой школе. Не думал о предстоящих хлопотах в собственном — боже, в кои-то веки что-то своё — собственном доме! Не мог сосредоточиться на мыслях о предстоящем выборе профессии или хотя бы просто подумать о своём дне рождения. Нет. Все мысли в итоге скатывались к одному. К Драко. К его острому профилю, к прозрачным рукам и одной-единственной робкой улыбке. К его суровому молчанию и разбитому потерей семьи сердцу. И тут, как черт из табакерки, выпрыгивали романтичные, почти девчачьи, неуместные мысли: «Я буду твоей семьей! Я заменю тебе всех! Я укрою тебя от всего, заслоню собою, заберу, спасу, увезу. Я сделаю свой дом твоим. Я верну твоему телу былую здоровую утонченность, я заставлю тебя смеяться и шутить, говорить, петь... стонать».       Тут в компанию к романтике добавлялась страсть и багряная похоть: «Я сделаю твоё тело мёдом, я зацелую каждый твой шрам, каждую хрупкую косточку, я буду носить тебя на руках до конца своих дней и целовать твои чудесные ступни — они ведь только для этого и созданы». И тут разум совсем делал Гарри ручкой, потому что он взаправду представлял Драко Малфоя в белоснежном костюме, слава Мерлину, хоть не в платье, и как Гарри его несёт на руках, переступает порог их дома на Гриммо и целует, целует без конца, не может остановиться. И, как в Голливудском фильме, поднимается по лестнице со своей драгоценной ношей на руках, открывает с ноги дверь в спальню и там... исчезает. Исчезает навсегда в этих руках, губах, в этих разведённых коленях, в жаре его стройного тела. «М-м-м-а-а-а-а!»       «У меня солнечный удар, — говорил сам себе Гарри, — или я в девчонку превращаюсь», — пинал он с досады стул, но не мог остановить все эти мысли, не мог перестать ругать сам себя на чём свет стоит за эти ванильные лирические судороги. Ему было ужасно стыдно. Ну кому еще придёт в голову вся эта сопливая чушь, и это всего-то после одного поцелуя! Поцелуя с человеком, который знать его всегда не хотел, а сейчас так и вообще болен и разбит. Стыдно было за всё разом. И за мысли, и за поцелуй, и за свадебный марш в голове, и за то, что из-за всего этого он вот уже неделю к Драко не ходил. Оставил его совершенно одного. Но пойти туда, пойти к нему, когда в голове розовый кисель кипит… Нет!       Он был так погружён в свои терзания, в своё смятение, что не заметил того факта, что уже несколько дней мадам Помфри не присоединялась ко всем за обедом, появляясь лишь к ужину, и то ненадолго. Но в один из дней она пришла позже всех и, быстро расправившись с едой, вдруг так громко и отчаянно всхлипнула, что не только Гарри, но и многие другие повернули свои утомленные жарой, головы.       — Что с тобой, Поппи? — расслышал Гарри со своего места встревоженный голос директора.       У мадам Помфри был очень усталый вид, осунувшийся и чрезвычайно расстроенный, глаза покрасневшие, будто она много и долго плакала. Что она ответила Минерве Макгонагалл, Гарри не услышал, но всё внутри у него сжалось и похолодело. Ужасающая, страшная догадка осенила его, и он вскочил с своего места и бегом устремился в больничное крыло.       На полпути его догнала мадам Помфри и буквально двумя предложениями подтвердила то, чего он так боялся. Он даже пошатнулся и ухватился за её руку. Всё так. Всё так. Он глупец, глупец. С того дня, как Гарри сбежал, Драко больше не соглашался принимать укрепляющие зелья, он совсем перестал есть и двигаться, не давал проводить никаких процедур, начиная страшно кричать и выть как раненый зверь, и успокаивался, только когда медсестра отступала. Лишь иногда ей удавалось смочить ему рот водой, буквально насильно влить хоть несколько капель в потрескавшиеся упрямые губы.       — Он умирает, Гарри. Теперь уж точно. Он убивает себя каждой минутой, и я ничего не могу сделать, ничего. Его родовая магия так сильна, что я не могу принудить его, не могу повлиять.       — Я пойду к нему, — голос Гарри дрогнул, он закусил губу, сдерживая свое горе.       — Иди, милый, иди. Попрощайся хотя бы... — Поппи ласково сжала его руку, подтолкнув в сторону палат.       Внутри было тихо и на удивление прохладно, словно сюда уже начал проникать могильный холод, и тишина тоже была звенящей, страшной, такой, какая бывает в месте, где лежит обречённый больной, где всё уже решено и сказать нечего. Гарри решительно подошёл к кровати. И сердце его не выдержало — всё, что он так долго держал в себе, весь нерв, всё встало разом огромным комом в горле. Он уже не стеснялся, не сдерживался, не думал о том, как это выглядит, а просто плакал большими, долгими, длинными слезами. Он сел прямо на пол у кровати и осторожно, чтобы, Господи, да, чтобы не сломать ненароком в своих дурных медвежьих лапищах, взял истончившуюся ледяную ладошку и поднес к губам.       — Не уходи, — всхлипывал Гарри, — прошу тебя, не уходи. Не надо так, — он орошал фарфоровые пальцы своими слезами и ненавидел себя, проклинал.       Это он виноват, он. Пока, как глупый индюк, он метался в своих романтических бреднях, представлял всякую чушь и занимался самоедством, Драко... Драко здесь умирал, просто умирал. Один, совсем один часами лежал и смотрел в плавящееся небо и… и, возможно, ждал. Ждал идиота Поттера, а он... Боль стала просто непереносимой. Гарри взвыл и стал осыпать руку Драко поцелуями. И пусть, пусть все всё узнают, пусть ОН знает, пусть высмеет, прогонит, только бы живой, только бы не это забвение, только бы остался.       Пальцы на мгновение шевельнулись будто слабо-слабо оглаживая горящую щеку Гарри. Тот встрепенулся, почувствовав это легчайшее движение.       — Драко! — замотал он головой. — Драко, я не уйду, никогда больше, слышишь? Не уйду, хоть убей, спать тут на полу буду, никуда не сдвинусь.       Ладошка вновь чуть шевельнулась, будто пытаясь выскользнуть из руки Гарри, отстраниться.       — Не веришь мне больше, да? — очень точно понял этот жест Гарри. — Я докажу! — резко встал он. — Я сделаю! Вот увидишь. Я смогу! — он лихорадочно зашарил руками по карманам. — Где же она? — наконец-то найдя уже всю измятую бумажку, он развернул список Панси. — Вот! Тут написано, что больше всего ты любишь снег! — он в отчаянии откинул бумажку на пол и с тоской посмотрел в окно, где даже под вечерним, уже садящимся солнцем воздух все равно плыл от жары и безветрия. — Я докажу тебе! Я смогу, — сурово свёл он брови.       Гарри чуть отошёл от кровати, закрыл глаза, раскинул руки, глубоко вдохнул… Он знал, читал где-то, а может, и просто слышал, как всегда, от Гермионы, что нестихийные маги могут творить такого рода волшебство лишь на грани, на самом краю, когда от этого зависит жизнь, под угрозой смертельной опасности, то есть это всегда был отчаянный, последний всплеск, магический выброс такой силы, что после него или пан или пропал, так как сил у мага после призыва стихии не оставалось ни на что, и он еще очень долго не мог полноценно колдовать, восстанавливая свои силы по крупице.       Из раскинутых рук Гарри полилось серебристое свечение, вокруг него словно взметнулся небольшой вихрь, вздымая его одежду и волосы и кружа пылинки вокруг. Сильные потоки воздуха набирали обороты, и занавески заколыхались на окнах, книги раскрылись, шелестя страницами. На шее Гарри вздулись вены, а челюсть сжалась так, что скрипели зубы. Серебряный свет окутывал его уже целиком, и в этот момент сквозь безумную надежду, сквозь всю щемящую нежность, сквозь всё своё отчаянье он исступленно крикнул:       — Для тебя!       Прогуливающиеся в саду студенты и отдыхающие после тяжелого жаркого дня преподаватели все как один с удивлением и восторгом поднимали головы и смотрели ввысь на нежно-голубое темнеющее небо, откуда, наперекор жаре и всем законам природы, начали вдруг падать, словно белые лепестки шипастых цветов, крупные сверкающие снежинки. Они кружились, парили, плясали в замершей восхищением тишине и опускались на землю, устилая выжженную, местами пожелтевшую июньскую траву ровным серебристым настом. Это был снег. Настоящий снег. Снег — чудо. Снег — признание. Снег — любовь. Через окно палаты больничного крыла снег залетал на подоконник и пол и тут же таял, образуя холодные лужицы.       Гарри рухнул у кровати Драко тряпичной куклой. Он почти не чувствовал своего тела, его бил озноб, и казалось, что вся кровь разом сейчас вытекла из него через кончики пальцев вместе со всей магией, но он всё равно тянулся рукой к Драко, к напряженным сжимающим простынь пальцам. Пальцы эти тут же обхватили его запястье, огладили бессильную руку, и хриплый, севший голос, прорвавшийся сквозь вереницу молчаливых дней, словно пробуя первые звуки, сипло сказал:       — Гарри. Спасибо.       Гарри с трудом подтянулся и положил голову на край постели. Ласковые хрупкие руки коснулись запутанных вихрем магии волос.       — Ты такой придурок, — шелестел неузнаваемый голос, — совершеннейший идиот, — а пальцы медленно, слабо перебирали черные пряди.       — Будешь теперь поправляться, — зажмурился Гарри, пытаясь ближе притереться макушкой к нежной руке, но сил не было, не было совсем.       — Буду, — сквозь долгожданную улыбку ответил Драко, — мне ведь надо тебе кое-что сказать. Но... — он выдохнул и облизал иссушенные губы, — но не здесь. А в яблоневой беседке.       Гарри чуть приподнял голову и ткнулся лбом в раскрытую ладошку.       — Вот поправишься и скажешь, — шепнул он.       — Хорошо, — почти беззвучно ответил Драко.       Гарри потерся носом о тыльную часть ладони и чуть шмыгнул, пытаясь уловить запах мягкой бархатной кожи.       — Мне тоже очень надо тебе сказать... Очень.       Он коснулся губами самой середины ладони и поднял наконец глаза на Драко, на его осунувшееся, бледное лицо и, словно силы вновь стали медленно вкачивать в него, возвращать дыхание, тепло и сердцебиение. Потому что острое болезненное лицо, сухие потрескавшиеся губы, впалые серые глаза — всё улыбалось, светилось радостью и весной.       Гарри сумел подняться, опираясь о кровать, и чуть пошатываясь пошел к выходу.       — Поправляйся скорее, Драко, — тихо попросил он, — мой Драко.       И увидел, как бледные впалые щеки украсил теперь еще и румянец.        — Гарри, я … — остановил его робкий голос, когда Гарри стоял уже в дверях.       — Т-ш-ш-ш, — прикрыл тот на секунду глаза, млея от нежности тихого позвавшего его голоса, от тепла его глаз и этого смущённого румянца, от этой ямочки на щеке и худой торчащей из-под простыни лодыжки, — т-ш-ш-ш, мой. Я тоже.       А за окном жаркий, выжженный, полыхающий июнь отсчитал свой последний календарный день, запомнившийся всем как день, когда пошёл снег.