Скользящий

— На лёд приглашается Артём Ткачёв, Россия! По трибунам прокатывается рокот, смолкает, разбивается, как волна о берег. Тёма шумно выдыхает, одёргивает рукава. Он отталкивается легко, плавно, едет к центру катка. Лёд залит бледным светом, собственная кожа на ладонях кажется Тёме синеватой, в тон комбинезону. За бортиками темно, в зале ничего не разглядеть. Тёма опускается на одно колено, прикладывает ладонь к глазам. С этой позы начиналась его последняя произвольная программа, которую он не докатал до конца сезона. Костюм другой. Тоже комбинезон, льнущий к телу второй кожей, но тёмный, почти чёрный — под светом прожекторов по нему пробегают синие блики. Свет гаснет. Так тихо — несколько секунд Тёма в полной темноте слышит, как стучит в грудной клетке. Начинается дождь — мягким шорохом, перестуком. Первые осторожные нотки. Тонкий ломкий луч ловит Тёмину застывшую фигуру — и Тёма отводит руку от лица, делает шаг, ещё один, катится всё быстрее и быстрее. Дорожка шагов — чтобы размяться, свыкнуться с собственным телом. Заход на первый прыжок. С каждым шагом, с каждым движением Тёма всё отчётливее чувствует, насколько отвык. Ну да — тренировки, тот же ритм в ушах, та же ткань, облегающая тело, но… на него смотрят. Вот прямо сейчас. Ждут, облажается или нет, хотят знать, годится он ещё хоть на что-то. В темноте не видно ни лиц, ни силуэтов, но сухощавую фигуру у бортика Тёма различает будто наяву. Карие глаза смотрят пристально, внимательно, но вместо хищного азарта в них спокойная отрешённость. Короткий стук зубца об лёд — тело в воздухе обдаёт холодом, всё закручивается в спираль, Тёма приземляется, толчки под рёбрами больно отстукивают две секунды, и он наконец подставляет вторую ногу. Есть. После первого удачного прыжка тело уже не кажется таким дурацки неуклюжим, не так сильно хочется вжать голову в плечи. Руки-ноги понемногу становятся мягче, гибче, мышцы отпускает, и мелодия, набирая силу, по капле вливает в них тепло. Пережить каскад, дальше будет легче, дотерпишь до конца. «Смеёшься? — голос у Тёмы в голове колючий, резкий, полный издёвки — так Тёма когда-то докапывался во дворах до мажоров и тупых качков. — Ты посмотри, блядь, на себя, мышц не осталось, одни кости, как ты вообще…» «Посмотри на себя», — повторяет другой голос, размеренный и властный. Тёмин живот и бедро будто обжигает жар ладоней. Тёма начинает вращение: не потерять скорости, не сбиться, додержать позу, досчитать обороты. В висках выстукивает: смотри на себя, какой ты красивый, смелый, сильный. Смотри так, как я на тебя смотрю. Чувствуй. Запоминай. Тёме горячо и сладко, он выныривает из этого голоса через силу. Нельзя терять концентрацию. Вот сейчас — оттолкнуться, выпрыгнуть, прижимая руки к груди. И ещё раз. Есть каскад. Дальше аксель, и на секунду Тёму обжигает шальная мысль: что, если попробовать четверной? Тёма хмыкает. Четверных прыжков сегодня в программе вообще нет, он их и не тренировал толком. И надо быть полнейшим долбодятлом, чтобы всё проебать ради одной попытки. Нет, года два назад он бы, может, и попытался. А сейчас — тройной аксель, короткий проезд перед трибунами в спирали, тройной лутц. Тело до сих пор не привыкло к тому, чтобы крутиться в воздухе — после лутца Тёму пошатывает, ладонь проскальзывает по льду, он поспешно выпрямляется. И спина упорно не хочет гнуться, кораблик получается не таким глубоким, как два года назад. Но музыка течёт сквозь Тёму, наполняет собой, и, пытаясь отдышаться после прыжков, он дышит, кажется, так легко, как не бывало уже давно. Финальное вращение — на нём тоже пару раз кружилась голова, не удавалось додержать позицию, но сейчас всё получается, и с последними радостными аккордами Тёма вскидывает руки вверх. Его обдаёт восторженным рёвом зала, он кланяется, прижимая ладонь к груди. Сердце колотится быстро-быстро, под рёбрами тесно и почти больно. Прожектор бьёт по глазам — Тёма моргает, трёт глаза костяшками пальцев. Калитку он с трудом находит взглядом, едет к ней на негнущихся ногах. В глотке щиплет. На самом деле, хорошо, что здесь такой едкий свет: влажные дорожки у Тёмы на щеках никого не удивят. Даже Руса. Хули тут думать, Рус, мы с тобой из Чертаново. Никаких соплей. На Тёму набрасывают олимпийку, легонько хлопают по спине — это Харитон. Харитон говорит что-то про то, что Тёма молодец и справился — Тёма кивает молча. То ли ещё не продышался, то ли дело в коме, забившем горло — нормально разговаривать сейчас не получится, он это чувствует. На показательных выступлениях нет оценок, уже вызывают следующего, но зал всё не умолкает, скандирует «Тёма! Тёма!», и он шумно втягивает воздух, перед глазами опять всё мутнеет, расплывается. Он наваливается ладонью на бортик, чувствуя, как начинает мелко дрожать левая коленка. — Харитон, — выдавливает пересохшим горлом, — погоди, я щас… пройдусь. — Если хочешь, можешь ехать в гостиницу, — Харитон наклоняется к его уху, чтобы было слышно. — Пресс-конференцию как-нибудь без тебя переживут. — Да ты чё, — Тёма фыркает, мотает головой, — там только обо мне и должны говорить! И чтоб я такое пропустил?! Я щас, короче, — он хватает свою сумку, проскакивает мимо Харитона к лестнице. В раздевалку не заворачивает, там сейчас наверняка много народу. Он просто выходит в коридор. За окном — трасса, жёлто-красные огни, сквозь двойное стекло доносится гул. Тёме кажется, будто он чувствует ладонями, как подоконник слабо вибрирует. А может, это его самого до сих пор не отпустило. «Выступить на Олимпиаде — спустя два года после операции? Не хотелось бы вас обескураживать, Артём Романович, но, судя по нашему опыту, это уж слишком смелый прогноз…» Тёма хмыкает, тычет кому-то невидимому средний палец. Этого не хотите? Он бы мог и за медаль бороться, вообще-то. Въёбывать этой зимой ещё сильнее, восстановить четверные прыжки. Ну, или убиться на них и смотреть Олимпиаду из инвалидного кресла. Ладно, если уж по чесноку — он зассал. И ему нихуя не стыдно. Тёма хмыкает опять, сглатывает слюну. Сейчас бы покурить. За углом балконная дверь — интересно, открывается? Хотя какая разница, сиги он в сумку не клал. Не дымил уже лет сто, дыхалку берёг. Может, возле катка их где-нибудь продают? В сумке тренькает мобильник, Тёма достаёт его, открывает смс-ку. Быстрым шагом идёт к балконной двери, тянет её на себя, на ходу запахивает олимпийку. Валентин в шерстяном расстёгнутом пальто стоит, опершись бедром о перила. Увидев Тёму, шагает ему навстречу, и блеснувшие глаза тут же прищуриваются в неодобрении: — Переоделся бы хоть, простудишься. Он берёт Тёму за локоть, тянет обратно к двери, но Тёма мотает головой, смеётся: — Да нормально всё со мной будет, Валентин Юрич, что ты как мамка моя. — Балбес, — буркает Валентин, но останавливается. Сильнее распахивает пальто, притягивает Тёму к себе крепко, тесно, стараясь укрыть полами, и горьковато-цитрусовый запах щекочет Тёме ноздри. Тёма жадно вдыхает, прижимаясь щекой к щеке, прохладной и гладкой. Они стоят так, Тёма старается не ёжиться под порывами ветра. Ладонь Валентина ложится ему на спину, гладит медленно, размеренно. — Как тебе? — тихонько спрашивает Тёма. Валентин вздыхает. — Рисковал ты, конечно. Ну да что с тобой делать. — Я про программу, вообще-то, — фыркает Тёма. — Она мне нравится. Очень в твоём духе — страсть и нерв за внешней непробиваемостью, — Валентин задумчиво кивает. — На следующий сезон её оставишь? — Погляжу, — Тёма морщится от капелек, падающих на лоб, на нос. Вроде и не дождь — так, морось какая-то. — В следующем сезоне, по идее, я уже буду прыгать четверные. — Будешь. Не торопись только. Смуглая ладонь, влажная от дождя, поглаживает Тёмины пальцы, и он поворачивает руку ладонью вверх, сжимает пальцы Валентина. — Ты всё-таки мёрзнешь, — хмурится тот, — пошли. — Да не, давай ещё постоим. Если только… Твои тебя там не хватятся? — Ребята уже откатались, — Валентин пожимает плечами. — Я сказал, что перед пресс-конференцией они могут отдохнуть. — Вот и круто, — Тёма улыбается во весь рот. — Слушай, Валь, а у тебя покурить нет? Чё-то прям тянет. Тёма спрашивает больше наудачу: после операции Валентин смотрел косо, стоило ему увидеть Тёму с сигаретой. Однако Валентин тянет руку в карман пальто. На ладони у него оказывается яблоко — зелёное, твёрдое, наверняка горьковатое. Тёма вгрызается в яблоко с готовностью, жадно, так, что сок брызжет из-под зубов. Так, на самом деле, ничуть не хуже курева. Во рту горько и сладко, одному боку холодно и мокро, зато другой прижимается к тёплой груди сквозь толстую ткань свитера, под пальто. Ладонь сжимает ладонь. Сыро, по щекам сечёт не то дождь, не то снег, ветер несёт с трассы бензиновые выхлопы, гарь, откуда-то солоновато тянет рыбой. Сквозь всё это — пахнет весной.