Скользящий

Тёма выходит из раздевалки, поёживаясь от сквозняка, застёгивая олимпийку под горло. Влажные волосы липнут к шее, голове холодно. Ничего, так досохнут — главное, у него не закружится голова под струёй горячего воздуха, не потемнеет в глазах, не придётся выбираться в коридор, держась за стеночку, нашаривая в кармане блистер с таблетками. На самом деле, такое случалось только однажды, но Тёме впечатлений хватило. Он дышит глубоко, ровно, выходя в просторный и светлый холл. Подходит к автомату купить себе кофе: придётся посидеть, подождать, пока волосы досохнут. До стоянки пять минут, но соваться под двадцатиградусный мороз с мокрой головой — так себе идея. Тёма плюхается в кресло у окна, цедит горячую горькую бурду мелкими глотками. Ладно. Главное, он показал и Харитону, и себе, что аксель у него по-прежнему в порядке. На чемпионате России он должен брать золото, и на Европе, до мира ещё, конечно, дожить надо… Эх. Была бы Олимпиада в этом году — насколько меньше было бы проблем. Или чё, вот серьёзно, в феврале откатал бы — и спокойно лёг бы под нож? Зная, что после этого можно и на ноги-то не встать? Нет, профессор, вроде как, мужик солидный, и Валя в нём уверен, но… Мимо Тёминого кресла проходит тоненькая светловолосая фигурка, и Тёма привстаёт, машет рукой, радуясь, что может отвлечься от муторных мыслей. — Юлька, привет! Юлька оборачивается, и в карих глазах, совсем таких же, как у Вали, мелькает растерянность. — Тёмыч? — делает шаг, другой к его креслу. — А у тебя что, тренировка до сих пор? — Да не, видишь, поддаюсь дурным привычкам, — он махнул почти пустым стаканчиком. — Задержался сегодня, аксель отрабатывал. А ты тут какими судьбами? — Да мне по пути, — она дёргает плечом, поправляет ремешок сумочки. — Папа просил документы из дому захватить и ему занести — у них сегодня проверка, что ли. — Проверка? — Тёма удивлённо таращится на неё. — Погоди, малая, ты чё-то путаешь. Или темнишь. Твой отец сейчас не может быть здесь. — Почему это? — Так стиралка же потекла. Он сантехника ждёт. Карие глаза изумлённо распахиваются, рот сердито сжимается, а щёки, с которых ещё не сошёл румянец от мороза, краснеют ещё сильнее. Тёме и самому лицо обдаёт жаром, он досадливо морщится — это ж надо было такое спиздануть! — а Юлька упирает руку в бедро, наклоняется к сидящему Тёме и цедит врастяжку: — А скажи-ка мне, Тёмочка, откуда у тебя такие глубокие познания в жизни нашей семьи? Что-то я сомневаюсь, что мой отец рассказывает всем на катке про стиралку. Тёма с силой прочищает горло, тянется к урне — выбросить стаканчик. Несколько секунд передышки ровно ничего ему не дают, в голове лютый пиздец и паника, а Юлька складывает руки на груди, поглядывает сверху вниз насмешливо. Ой, да какого хуя? Юлька всё равно узнала бы рано или поздно. А Валентин Юрьевич секретов хранить не просил. Так что врать незачем. Если ей что-то не понравится в том, что её отец спит с Тёмой — это её грёбаные проблемы. — В общем, так, Юль, — Тёма поднимается, одёргивает водолазку. Пытается подобрать какие-то слова поточнее, покрасивее, и шагов за спиной не слышит. Не слышит их и Юля — и ойкает, когда крепкие смуглые руки обнимают её сзади и щека прижимается к её щеке. — Julya, honey, I’ve so…¹ — Харитон осекается, переводит радостные глаза с Юли на Тёму. — Ох, Арти, ты меня ждал? У тебя какой-то вопрос? — Да нет вопросов, — Тёма с усмешкой поглядывает на пунцовую Юльку. — Просто передохнуть хотел. Так вот из-за кого ты так к Москве прикипел? Харитону даже и кивать не надо — стоит, сияет. Тёма закатывает глаза. — И чё, у вас типа серьёзно всё? — Да, — Харитон приобнимает Юлю за талию, и она, как ни странно, не дёргается — ничуть не смущаясь Тёмы, накрывает ладонь Харитона своей. — Мы сейчас думаем, где и как обосноваться. Я буду рад, если Юля уедет со мной в Калифорнию, но, в принципе, я могу тренировать и в России, а у Юли здесь университет, друзья, родные. Мы можем приобрести дом… — И огород, — фыркает Юля, легонько бодает его в плечо. — Ты сейчас все наши планы выложишь — а он и так в курсе всего, что у меня в квартире происходит. — Она обвиняюще тыкает пальцем Тёме в грудь, но смотрит уже совсем не сердито. — Тёмыч. Отцу не рассказывай, ладно? — Да нафига мне рассказывать, — Тёма встряхивает головой. — А он чё, не в курсе, что ли? — В общих чертах. Он знает, что у меня есть парень. — Ладно, — Тёма пожимает плечами, проводит рукой по волосам. Вроде подсохли, под капюшоном нормально будет. — Я пошёл. Совет вам, типа, да любовь. Харитон широко улыбается, Юлины глаза искрятся усмешкой. — И вам, — певуче растягивает она, и Тёма рад отсюда поскорее убраться. Юлии Валентиновне на острый язык лучше не попадаться. Котлеты с луком Тёма с детства любил. Но на сей раз, пока мама хлопочет над ними на кухне, Тёме кажется, что масляно-луковый чад заполняет всю хату, вползает под закрытую дверь комнаты, забивается в ноздри — и с каждой секундой у Тёмы всё сильней болит голова. Проветривания не сильно помогают, а если распахнёшь окно, пока сам сидишь в комнате — так и задубеть можно. Тёма всё-таки открывает раз, другой — на полминуты, а потом идёт к матери и говорит, что, наверное, вытяжку пора менять. — А ты разве чувствуешь ещё? — она озадаченно принюхивается, переставляя кастрюлю с плиты на стол. — По-моему, выветрилось давно. Тёма хмыкает: вот так как-то, наверное, крыша и едет. Он наливает в стакан воды, возвращается к себе в комнату, раскидывается на диване морской звездой и тупит в потолок. Мама зовёт есть, он говорит — потом. Он уже нихера не соображает, остался ли в комнате этот прогорклый запах, но в затылке, в левом виске пульсирует всё сильнее. Тёма привстаёт, находит на столе блистер, глотает сразу две капсулы. Теперь просто лежать, ждать, пока боль размоется, превратится в белый шум где-то на краешке сознания, на который можно внимания не обращать. Тепло, душно, всё плывёт. В какой-то момент сквозь туман в голове прорывается мамин голос из коридора: «Тём! Я ушла». — Счастливо! Он заставляет себя произнести это бодро. С тихим стуком закрывается дверь, щёлкает замок. Тёма вздыхает. Профессор говорил, если будет совсем херово, есть ещё уколы. Но бля, ходить с исколотыми венами… А если в раздевалке кто-то заметит? В курсе только Харитон, остальным нахуй знать не надо. А если кто-то сфоткает следы от уколов, а Тёма и не заметит? Если они в сеть попадут? Тёму передёргивает, от прострелившей боли он прижимает ладонь к виску, тихонько скулит. Лучше о чём-то другом думать, не о боли. Об Олимпиаде. О том, как Тёма прыгнет четверной аксель — и никому за ним будет не угнаться. А если Тёма выдержит эти два года, выйдет на олимпийский лёд — и вот тут-то его и прижмёт, как сейчас? И будет он лежать на лавке в раздевалке и видеть круги перед глазами. Вот это, блядь, будет охуительный успех. Тёма морщится, легонько двигает мышцами на лбу — вроде понемногу отпускает, уже нет чувства, что мозг рассверливают. На столе тихо гудит телефон. Тёма, поколебавшись, закидывает руку, смотрит на экран. Щёлкает по зелёному кружку. — Валь? — Здравствуй, Тём, — голос глубокий, негромкий, от него не становится больнее. — Ты как? С тренировками на сегодня закончил? — Ага, я дома. А что там стиралка? — Подремонтировали. По-видимому, скоро новую придётся ставить. — А давно брал? — Лет семь назад. По-хорошему, ей работать ещё и работать. У Тёмы в голове какая-то вязкая густота, никакой ответ на ум не идёт, и Тёма молчит. Слушает тишину в трубке, а потом тишину прерывает короткое: — Тём? Всё в порядке? — Да, извини, задумался. — Я сегодня тренировки на весь день отменил. Не знал, когда именно сантехник придёт. Если хочешь, я могу приехать. Тёма колеблется. Много ли сейчас Вале от него, сонного, заторможенного, толку? Но увидеть Валю очень хочется. К тому же перед чемпионатом России у них, скорее всего, вообще не будет времени пересечься. — Приезжай. Только… Тёма осторожно спускает ноги с кровати, привстаёт, выжидая — не качнётся ли стена, не поползёт ли из-под ног пол? Вроде обходится. Тёма бредёт в тёмный коридор. Звонок в квартире резкий, надрывный, пронзительный — Тёма заранее морщится от боли, представляя, как он ударит по мозгам. — Валь, ты только, это, не звони в дверь. Она будет открыта, — Тёма поворачивает ручку, — заходи сразу. — Тёма? — мягко, с тревогой. — Сильно болит? — Хуйня, — Тёма тяжело опускается на диван. — Приезжай. И нет, врача не надо. — Хорошо. Тёма пытается поправить подушку, устроить голову поудобнее. В руках, в ногах какая-то слабость — наверное, не мешало бы поесть, но оторваться от дивана сейчас свыше всяких сил. Тёма вспоминает, как с утра он крутил надо льдом четыре с половиной оборота, и фыркает. Клонит в сон, Тёму будто мягко покачивает на волнах, а прибой легонько касается макушки и лба. Ласково так, бережно. Тёма облегчённо выдыхает: боль отступает совсем, её уносит морская вода, накатывает, обнимает измотанное тело. Тёма чуть-чуть поворачивает голову, подставляясь под ласковые прикосновения, моргает. В комнате темно, рядом с Тёмой кто-то сидит. Тёплая ладонь медленно, осторожно поглаживает Тёму по голове, перебирает волосы. Прежде, чем Тёмины глаза привыкают к полумраку и он различает прямой нос, узкий рот, твёрдую линию подбородка, карие глаза, тёплые, ласковые, он потягивает носом, стараясь уловить знакомый горьковато-цитрусовый аромат одеколона. Но сейчас его нет, только слабый свежий запах шампуня, едва ощутимая соль кожи. — Валя, — Тёма подаётся ближе, Валентин негромко выдыхает, пальцы на секунду задерживаются у Тёмы на макушке. — Не больно? — Нет, нет… хорошо. Давай ещё. И Валентин вновь гладит Тёму по голове, ото лба к макушке, легонько массируя. — Скажи, если что понадобится, — негромко говорит Валентин. — Воды, или ещё чего. — Да я б поел, честно говоря, — Тёма сглатывает. Мысль о наготовленных мамой котлетах вызывает никак не отторжение, а очень даже сильный аппетит. — Щас… давай только ещё немного посидим вот так. — Или полежим, — Валентин чуть-чуть усмехается. Он всё гладит Тёму, и Тёма тянет руку, кладет ему на колено, поглаживая в том же размеренном ритме. А потом Тёмина рука замирает, он весь напрягается, и Валентин смотрит встревоженно, наклоняется ближе. Прежде, чем он спросит, Тёма выпаливает: — Тебе, наверное, неприятно? Ну ты, типа, за операцию ж топил. А я на операцию не пошёл — и ты вот мучаешься теперь со мной и думаешь, наверное, какой я дятел и что я сам во всём виноват. Тёма замолкает, смотрит в серьёзное лицо Валентина, и Валентин наклоняется, сухие губы прижимаются к Тёминым, горячим и влажным. Валентин выпрямляется, ладонь так и лежит у Тёмы на лбу. — Артём, — негромко, с расстановкой. — Я могу быть не согласен с твоим решением. Я могу его жёстко критиковать. У меня внутри может всё переворачиваться при мысли о нём. Но я его уважаю, уважаю твоё право распоряжаться собственной жизнью. И я от тебя не отступлюсь из-за того, что ты сделал что-то, что я считаю неправильным. Ты всегда можешь прийти ко мне. И я, как минимум, могу быть рядом, — тёплые руки обхватывают Тёму за пояс, притягивают к твёрдой груди под плотной тканью свитера. — Даже если не в моих силах будет помочь действием. Тёма с силой втягивает воздух носом и ртом, стискивает Валину спину. Потирается щекой о покалывающую шерстяную ткань. В горле горько и сладко, в глазах влажно — но это и совсем не страшно. Они сидят так, пока Тёма в какой-то момент не отодвигается, и ладони Валентина мягко скользят по его спине, выпуская его. — Пошли? — Тёма соскакивает на пол. — Мама котлеты охрененно готовит. И ещё у нас есть морс. Валь, а тебе в носках не холодно, тапочки дать? Фоткаться после соревнований Тёма не слишком любит: всякий раз кажется, что вид у него, как будто он не четыре минуты на льду скользил, а кирпичи таскал. Лицо красное, волосы растрепались, даже лаком нормально не зальёшь, костюм весь потный. Судя по тому, как Гугл с хмурым видом поворачивается перед зеркалом, его одолевают те же мысли. — Здорово, — бросает Тёма, достаёт из шкафа олимпийку, накидывает на взмокшие плечи. — Привет, — Гугл устало улыбается и, помедлив, протягивает ему ладонь. — Поздравляю. Ты был крут. — Да ладно, — Тёма встряхивает головой, но руку жмёт крепко. — Я бы мог чище. После акселя еле устоял. — Устоял же. И вообще, — Гугл фыркает, — не прибедняйся. Сам мне когда-то говорил, что чемпион не должен переживать из-за мелочей. Дверь раздевалки хлопает, ноги обдаёт холодок сквозняка. Заходят ещё двое, здороваются на ходу — Тёма кивает в ответ. Колени гудят, и ниже до кончиков пальцев всё ноет, покалывает. Тёма садится на лавку, вытягивает ноги, смотрит искоса, как Гугл всё пытается справиться с расстегнувшимся воротом костюма. — Завидуешь? — Тёма поднимает голову, глядит вопросительно. — Думаешь, небось, теперь и на лёд выходить нет смысла, всё равно Ткачёв со своим акселем золото захапает. Тёма криво усмехается. Он ведь понимает, он всегда в такие моменты прекрасно понимает, что начинает нести хуйню — и лучше всего сразу завалить ебало. Но обычно нихуя не получается, язык так и чешется. — А ты не спеши, — он растягивает губы в улыбке, впивается взглядом в удивлённое лицо Гугла. — Я ведь в следующий раз и упасть могу. Башкой об лёд, к примеру. Охуеть как смешно будет, а? Ещё не успевает договорить, а внутри уже горячо и колко от стыда. Давай ещё, перед Гуглом сопли распусти, поплачься ему. И погромче, блядь, чтобы вся раздевалка слышала. Гугл озадаченно моргает. Помедлив, присаживается на лавку рядом с Тёмой. — Не знаю, — негромко произносит он, морщится. — По мне, суть не в этом. Ты, конечно, меня обошёл и на Гран-при, и сейчас, но я ж всё это выигрывал. И я олимпийский чемпион, а ты нет. — Пока нет. — Пока, — Гугл покладисто кивает. — Понимаешь, чемпионов много. Даже олимпийских. А вот первым прыгнуть новый элемент… Тут тебя уже не превзойдёт никто и никогда. Считай, вписал себя в историю. Тёма дёргает плечом. — Что с того? Через пару лет ещё кто-нибудь этот аксель прыгнет. Когда-то и тройные прыжки были охуенным рекордом — и кто сейчас помнит тех, кто их в первый раз исполнял? Гугл упрямо качает головой. — Это круто, Тём. Круче, чем любая медаль. Я вот сейчас думаю — может, во вращениях что-то новое попробовать, раз уж в прыжках мне не дано. В дверь быстро, дробно стучат, заглядывает парень с бейджиком на груди — его лицо Тёме смутно знакомо. — Глеб, тебя зовёт Валентин Юрьевич. Артём, и вам, по идее, не стоит задерживаться, церемония награждения вот-вот начнётся. Гугл выходит в коридор. Тёма ещё сидит, тупо уставившись на носки своих ботинок, потирая ладонью смутно ноющий затылок. Воздух спёртый, плотный — ничего здесь не надумаешь, только башка разболится. Тёма поднимается на ноги, косится на своё отражение. Волосы совсем растрепались, взгляд хмурый. А пофиг, он чемпион страны, и сейчас на всех экранах крутят, как он опять прыгнул докрученный аксель в четыре с половиной оборота, пускай и перескочил с ноги на ногу и едва не рухнул на приземлении. Пора. Тёме всё ещё жарко — от танцев, от выпитого шампанского, от духоты в залах, куда набилась уйма народу. Он закуривает прямо на крыльце, отойдя чуть в сторонку от двери, выдыхает дым вместе с морозным паром, поглядывает в высокое, ясное небо, усыпанное звёздами. Про звёзды ему когда-то рассказывал Гугл: откуда у них имена, как долго их свет идёт к Земле, что с ними будет, когда догорят. Тёма, конечно, фыркал, отпускал матерные шуточки и старался не подавать виду, что ему реально дико интересно, что там было с Персеем и Горгоной и почему свет не может выбраться из чёрной дыры. Тёма всё стоит, запрокинув голову, поправляет съехавший капюшон. В Калифорнии зимой небо совсем другое, облачное, густое, как будто сироп со сливками намешали, а в центре Москвы — просто мутное, нихера не разглядишь. А здесь — чернота, звёзды острые и яркие, воздух совсем прозрачный. Налетевший ветерок холодит Тёмину взмокшую спину, вздрагивает гирлянда, обмотанная вокруг сосновых веток. С макушки сосны тяжело сыплется снег. Всё стихает. Тёма потирает мёрзнущие руки. Можно пройтись, разогнать кровь, послушать, как снег под ногами поскрипывает. Через дорогу ничего нет, чистое поле, тёмная кромка леса. Чуть левее от него слабо поблескивает огонёк — а может, Тёме чудится, у него от черноты и белизны уже ломит в глазах. Позади с глухим стуком распахиваются двери — Тёма невольно оборачивается, видит женскую фигуру в длинном струящемся меховом пальто и парня в лёгкой курточке. — Артём? — звонкий певучий голос разливается эхом. — Ты отчего же не со всеми? — Сбежал по праву победителя, — Тёма смеётся. — Скоро вернусь. А вы уже уходите, Нонна Фёдоровна? Нонна Фёдоровна приостанавливается, хмурясь с сомнением. Слегка поворачивается к своему спутнику: — Виталик, в машине подожди. Паренёк кивает, быстрым шагом направляется к парковке. Водитель он, или приятель Нонны Фёдоровны, или ещё кто — Тёма понятия не имеет, да ему и не особо любопытно. Потянувшись к урне, он выкидывает недокуренную сигарету, и Нонна Фёдоровна делает к нему шаг, негромко, отрывисто произносит: — Я рада, что ты стал на себя похож. Было время, когда я всерьёз задавалась вопросом, не совершила ли я непоправимую ошибку. Тёма слегка щурится, вглядываясь в её сосредоточенное лицо, не зная, что на это ответить. — Ошибку? — Можно было обставить это всё чуть иначе, не так… резко, что ли, — полные губы слегка поджимаются. — Но я не могла себе представить, что ты будешь переживать свой отъезд так болезненно. Мне казалось, ты, наоборот, встряхнулся, ты выглядел вполне жизнерадостно, всё время шутил… — Нонна Фёдоровна, — он морщится, — я чё-то не понимаю, зачем к этому возвращаться. Было и прошло. Сейчас ведь всё в порядке. Полное красивое лицо чуть-чуть подёргивается, у переносицы вновь собираются морщинки. — Я просто хочу убедиться, Артём, что твоей карьере больше ничего не мешает и все недоразумения разрешились — с адаптацией на новом месте, с Лебедевым… — Не надо, — вырывается у Тёмы, и она недоуменно поднимает брови. — Не надо, — повторяет он. Горло сжимает. — Я не хочу говорить о Валентине Юрьевиче с вами. — Но я и не собиралась… — она качает головой, не в состоянии скрыть растерянность. — Артём, я не понимаю, — голос становится ниже, жёстче. — У тебя ко мне какие-то претензии? Он смотрит ей в глаза, и она переводит взгляд на свои руки, поддёргивает перчатку, и без того плотно сидящую на запястье. Разглаживает раструб, снова поднимает взгляд. Тёма сглатывает. Ну правда, о чём тут теперь говорить. Не сведи она его с Харитоном — хуй знает, где он был бы сейчас. До сих пор, может, в соплях бы захлёбывался и себя жалел. А то склизкое ощущение, которое у него давно уже в печёнках сидит — ощущение того, что его наебали, воспользовались им, чтобы через него больнее ударить близкого и родного ему человека… Так самому умнее надо было быть. Не всё, чем машут у тебя перед лицом, надо заглатывать. И уж точно нет смысла спрашивать, как так вышло, что взрослая мудрая женщина, сама в прошлом тренер, председатель, на секундочку, Комитета по этике, не взяла за шкирку девятнадцатилетнего мудака и не сказала ему, что, уходя от своего тренера, надо, по крайней мере, вспомнить про «спасибо» и «до свидания». — Нонна Фёдоровна, — звонко, отчётливо выговаривает Тёма. — Вы мне реально очень помогли, спасибо вам за это большое. — Конечно, Артём, — она улыбается словно с облегчением, но колючая цепкость из глаз так и не уходит. — Ну, не буду тебе мешать, отдыхай, веселись. Ты заслужил. Они прощаются торопливо, скомкано, и Тёма смотрит, как она медленно спускается к парковке, крепко держась за перила. Тёма закуривает, с наслаждением затягивается. Прислушивается — сквозь приоткрытое окно долбит музыка. Внутрь, в духоту и грохот, возвращаться неохота. Тем более что Вали нет, он от таких тусовок никогда не был в восторге… а Тёма вот решил ещё разок оторваться. Тёма щелчком отправляет сигарету в урну, косится на мигающее окно. Запускает руку в карман куртки, достаёт телефон, находит номер в списке контактов. Пока идут гудки, надеется, что трубку не возьмут, но что-то щёлкает, и он слышит спокойное, низкое «да?» — Алексей Игоревич, — выдыхает он, — это Артём Ткачёв. Помните, мы говорили насчёт операции… Новый год Тёма встречает за широким столом в лебедевской квартире — с Валей, Юлей и Харитоном. Ему трудно удержаться от смеха, когда отец и дочь поглядывают друг на друга строго, почти сердито — кто бы, мол, сомневался, что рано или поздно тебя потянет на безрассудства в личной жизни — но у обоих суровость тут же сменяется поддразнивающей улыбкой. Харитон рассказывает про планы насчёт дома и огорода, Юлька так и сяк вертит рукой, хвастаясь тонким изящным браслетом, спадающим на запястье. Хер пойми, из какого металла он сделан, но Харитон уверяет, что для здоровья эта штука дико полезна. После полуночи, выпив по бокалу шампанского, Юлька с Харитоном уезжают, и она предупреждает, чтобы раньше третьего января её не ждали. Валентин слегка усмехается, обнимая её у двери, прикасаясь губами к светлой макушке, и смотрит на Харитона спокойно и пристально. Без угрозы — и так понятно, что Харитона ждёт, если по его упущению с Юлькой случится малейшая неприятность. Тёма тихонько хмыкает. Харитон — мужик надёжный, да и у Юльки есть голова на плечах, разберутся. Валентин закрывает за ними дверь, на площадке стихают шаги. Тёма смотрит на него и чувствует, что рот сам собой разъезжается в улыбке. — Ну что? — Валентин улыбается в ответ уголками губ. — Что? — повторяет Тёма, бездумно разглядывая смуглую кожу в распахнутом вороте светлой рубашки, узкие бёдра, длинные ноги в свободных серых брюках. — Можем вернуться к салатам, — карие глаза чуть-чуть прищуриваются. — Кстати, мы ещё пирожные из холодильника не доставали. — Пирожные — это хорошо, — Тёма подходит ближе, тянется, ведёт ладонями по Валиной крепкой груди сквозь тонкую ткань. — Потом. — Хочешь сразу перейти к главному блюду? — Валя усмехается, но Тёма видит, как расширяются зрачки, как тёмные глаза загораются жадным огнём. — Сам напросился, Тём, — сухие горячие ладони забираются Тёме под футболку, скользят по животу, по груди, задевают соски. Рука спускается ниже, ощутимо сжимает ягодицу — и Тёма охает от звучного крепкого шлепка. — Валь, — тянется, находит губами узкие тёплые губы, пробирается языком в рот, пока Валя вжимает его в стену, толкается пахом в пах, заставляя задрожать, вцепиться в Валины плечи. Тёма прижимается к сухощавому жилистому телу, постанывает, трётся о напряжённый крепкий член, и Валя с влажным звуком отрывается от Тёминых губ. — Пошли, — выдыхает ему в рот. — Или я тебя прямо тут на коврике выебу. Тёма вот ни чуточки не против — на коврике, на столе, в ванне и на стиральной машинке верхом, но сейчас Валя ведёт его в комнату, где на экране какая-то накрашенная дама в мехах заливается про первую любовь. Валя шарит рукой по дивану, не отрываясь от Тёмы взглядом, и находит наконец пульт, вырубает телик. Стол приходится отодвинуть, чтобы ненароком не смахнуть пару тарелок, и, когда Тёма наконец оказывается под Валентином на диване, он чувствует, как пальцы ног то и дело упираются в сосновые ветки, пятки покалывает. Но жаркий рот зацеловывает его шею, пальцы расстёгивают пуговицу на джинсах, пробираются под молнию ширинки — и Тёма выгибается, вжимаясь пахом в ласкающую, дразнящую ладонь, и ему уже не до иголок. С Тёмы футболку и джинсы с трусами стаскивают быстро, а у Вали пуговицы на рубашке мелкие, поддаваться не хотят, и, расстегнув с Валиной помощью несколько верхних, Тёма просто тянет рубашку через голову, и Валя с весёлым изумлением в глазах поднимает руки, позволяя стянуть рукава — словно сдаваясь. Рубашку Тёма отпихивает куда-то в ноги, следом за брюками. Валентин вновь накрывает его собой, укладывая спиной на диван. Кожа к коже. Наконец-то. За окном бахают салюты, машины то и дело завывают. Тихонько звякают ёлочные игрушки — ветку в очередной раз задевает Тёмина нога. Тёма стонет в голос, прижимаясь к Валентину, раскрываясь для него, впуская в себя. Жаркое, тягучее, томительное удовольствие нарастает волной, Тёма подаётся бёдрами, выгибается, принимая резкие, сильные толчки, и Тёмины ногти впиваются Валентину в плечи — тот выдыхает сквозь зубы и только крепче прижимает Тёму к себе, свободной рукой оглаживая его бок, прижимая ладонь над рёбрами, там, где частит пульс. Тёма задирает подбородок, стараясь дотянуться до Валиного лица, целует куда попадёт: в скулу, в бровь, в переносицу — они чуть не сталкиваются носами, Валентин поспешно вскидывает голову. Он о чём-то спрашивает, дотрагиваясь кончиком пальца до Тёминого носа, и ведёт бёдрами как-то так, что у Тёмы из глотки вырывается долгий счастливо-мучительный стон. Тёма не слышит ничего, не понимает, он закидывает ладонь Валентину на затылок, притягивая, впиваясь в сухой горячий рот, вминаясь, вылизывая, и Тёму пронзает изнутри остро-жарким спазмом, он коротко вскрикивает, хватая воздух широко раскрытым ртом, вновь вцепляясь в Валины плечи. Тёму отпускает постепенно, его всё ещё потряхивает от удовольствия, очумелая тяжёлая голова опускается на подушку. Валентин пытается отстраниться, и Тёма машинально кладёт ему на спину расслабленно-мягкую руку, удерживая. — Тёма, — хриплый выдох, — не надо, тебе сейчас неприятно будет. Лучше так… — он медленно выходит, и Тёма невольно вздрагивает: там, внутри, всё сейчас беззащитно-чувствительное, раскрытое. Твёрдый, влажный от смазки член прижимается к его животу, скользит меж бёдер, и Тёма притирается, помогая, прижимается плотнее. Он запускает пальцы в мягкие чёрные волосы на затылке, гладит, прижимается губами к жилке на виске, пока Валентин толкается ему в пах и кончает с тихим стоном. Тёма думает, что он непременно сделает Вале что-нибудь очень-очень хорошее. Ну хотя бы отсосёт. Он никогда раньше не пробовал, и не факт, что глубокий минет ему удастся: рефлексы у Тёмы совершенно зверские, ему даже у врача горло никогда нормально не могли посмотреть. Но ведь Валя — это совсем другое. И, раз он хочет сделать Вале приятно, у него точно получится. — Ты чего? — тихо спрашивает Валя, приподнимает голову. Большой палец дотрагивается до Тёминых губ, легонько проходится между ними. — Улыбка хитрая такая. — Просто так, — Тёма выдыхает, утыкаясь виском ему в висок. — Тепло. И это тепло, обволакивающее Тёму изнутри, так и остаётся с ним на праздниках. Пока они с Валей доедают салаты, приводят квартиру в порядок, ходят по магазинам, выбираются пройтись на лыжах, а потом и съехать в овраг с горы на первой попавшейся картонке. Падают в снег, хохочут, отряхивают друг друга. Вечерами они забираются на диван перед теликом с миской попкорна, чипсов, варёных креветок, винограда — смотря кто сегодня выбирал. Запускают какое-нибудь лёгкое кинцо, Тёма залипает в телефон, вытянув ноги, непременно норовя дотронуться до Валиной щиколотки, а Валя улыбается, время от времени рассеянно поглаживая Тёмино бедро. А ночью так хорошо, так охренительно здорово ласкать друг друга до изнеможения, засыпать вместе или расходиться по комнатам, если у Тёмы настроение поваляться одному, вытянувшись поперёк кровати, или же у Вали — выспаться, не натыкаясь на беспокойные руки и ноги. В первый день после праздников Тёма собирает вещи и едет в клинику. Знаешь, Свет, это, на самом деле, прикольно: ты лежишь на койке как бревно, и вчера весь день так пролежал, и позавчера, и всю предыдущую неделю, и ещё хуй знает сколько проваляешься, а тебе хлопают по коленкам, водят по подошвам чем-то щекотным, смотрят, как твои ноги дрыгаются, и радостно говорят, что всё идёт как надо. Ну, а когда недели через полторы тебе удаётся приподнять голову и самому донести до рта пластиковый стаканчик — так это вообще красота. Палата, помню, большая, светлая, полоток выбеленный — мне казалось, ещё вот-вот — и я начну на нём глюки ловить. Ну, а что ещё оставалось? Музыку не послушаешь, в телефон не позалипаешь, книжку не почитаешь: голова сразу начинает болеть зверски. Если бы ко мне не приходили каждый день, я бы там точно одичал. Или тоской пиздецкой меня бы вконец накрыло, а при пацанах не будешь ведь хныкать и себя жалеть, да и при маме хотелось быть на позитиве. Ты не подумай, я, вообще-то, истерил нечасто. Ну вот когда от наркоза полностью отошёл и оказалось, что я рта нормально раскрыть не могу, заикаться начинаю — вот тут меня прям затрясло. Так и пролежал в каком-то колотуне, пока Лебедев не пришёл. Мне показалось, ладони у него горячие-горячие — а это просто у меня пальцы ледяные были. Он сказал, что я зря не слушаю врача: ещё до операции ведь предупреждали, что проблемы с речью — временные, но могут держаться довольно долго. Что это нормально. Что мы с ним будем вместе на скороговорках тренироваться. Ему, дескать, тоже полезно. Выписывали меня через два месяца. Лебедев как раз с чемпионата мира вернулся, а я понемногу вставать начал. В коридор, правда, ещё не выходил, зато в сортир у себя в палате — вполне. А до этого, знаешь, младенцем каким-то себя чувствовал, которому памперсы меняют. Спасибо хоть не как в анекдоте: «Сестра! Утку!» В общем, забрали меня домой, и вот я дома. Мне, на самом деле, охуенно повезло: голова моя потихоньку заживает, никакой опухоли больше нет, операцию сделали хорошо. Я уже потихоньку выхожу из дому — с тросточкой, ну, или на руку чью-нибудь опираясь. Бывало пару раз: нога сама собой подгибается, и я чуть не падаю. Ну, или голова вдруг закружится. Пока не выходил, пока смотрел из окна, как всё распускается и цветёт — мне всё чаще хотелось долбануться башкой в стекло изо всех сил. Выпрыгнуть наружу, и хоть всё пиздой накройся. Как-то ночью я из-за этого не мог заснуть, пошёл в комнату к Лебедеву, разбудил его и рассказал про это. Вернее, я не рассказывал, я орал, с матом и с дебильными каким-то наездами. Лебедев попросил меня остыть и успокоиться — я разорался ещё сильнее, ударить его попытался, и он меня отволок в ванную, запихнул под тёплый душ. Мне всё ещё херово было, но, после того, как меня вытерли полотенцем, я вернулся к себе и заснул кое-как. На следующее утро он меня вынес из подъезда на руках, мы сидели на лавочке и смотрели, как пчёлы в цветнике жужжат. Знаешь, Свет, иногда кажется, что всё совсем хуёво. Но, с одной стороны, жопа всегда может стать ещё глубже. А с другой — я вот месяц назад не верил, что пройду вдоль стены дома. А сейчас я уже обхожу его кругом. И, какой бы блядской фантастикой мне ни казалась мысль о том, что я когда-нибудь вокруг дома п р о б е г у, я знаю, что я сделаю это. И, если ты считаешь, что ради этого вывода имеет смысл писать твою книжку — пиши. По мне, что-то такое можно найти в любом пацанском или девчачьем паблике. Вся разница в том, что я это сейчас на своей заднице проверяю. Если кому-то опыт моей задницы может помочь — я только рад. Я думал, какую фотку взять последней — мне кажется, вот эта, с выписки, как раз подойдёт. Хотя у меня тут голова обвязанная и остриженная, как у зэка. В конце концов, я честно простоял у двери на своих двоих целых полминуты, пока Рус меня фоткал. Обнимаю, Юльке привет, если что — звони. Пойду, меня ждут со скороговорками. На дворе — трава, на траве — дрова, на дровах — мангал… Может, в конце недели мы с Лебедевым наконец на шашлыки выберемся, наших всех позовём. Ты на выходных свободна? _________________________________________________ ¹ Юля, милая, я так... (англ.)