***
Взъерошенный Нушрок сидел перед горящим камином, нахохлившись, что в сочетании с клетчатым пледом смотрелось довольно комично и даже… мило. Последняя характеристика принадлежала авторству Анидаг, и Нушрок подозревал, что исключительно ради неё дочь и принесла ему именно этот плед. Хотя изначально речь о пледе и вовсе не шла, Анидаг настаивала, чтобы отец не просто наскоро принял ванну и сменил один чёрный костюм на другой чёрный костюм, но и отправился в постель для полноценного отдыха. Однако её план потерпел сокрушительное фиаско в виду вопиющего нушроковского упрямства. — Вы действительно думали, что я надену белую сорочку с колпачком, которую Асырк приготовила по вашему приказу*? Простите, но в чём-то подобном вы увидите меня только в гробу. — Да, отец, если вы изволите отбросить сапоги от переутомления, то можете быть уверены, что будете лежать в моей лучшей шёлковой сорочке с кружавчиками. В открытом гробу. — Как вы жестоки, — тихо посмеивался Нушрок. Но на сей раз Анидаг пришлось смириться с поражением в споре, поэтому теперь она сидела на брошенных прямо на пол подушках, положив голову на колени отца, и смотрела, как пляшет пламя за покрытыми копотью узорчатыми решётками. Анидаг видела в пёрышках огня закатное солнце, разливающее жидкое золото по вершинам и склонам родных гор; особый сорт красных водяных лилий, выведенных министром Абажем; залежи гематита, которые они с отцом нашли в день её шестилетия, а потом рисовали им на всех встреченных по пути камнях, перепачкав руки. Она видела всё это и знала, что в воображении отца, должно быть, взрывается порох, и летят искры от наковален, на которых выковывается оружие. Он ведь не может успокоиться, не может забыться, но она привыкла останавливать его, задерживать в мгновении и заставлять дышать полной грудью, растворившись в «сейчас». Она ведь помнила, как заразительно он смеялся, пока она раскрашивала ему нос красным порошком гематита. А Нушрок смотрел в одно пламя и видел совсем другое. «Вы делаете их, чтобы обманывать народ и наживаться на его труде! Из-за вас люди голодают, работают с утра до ночи, а знать жирует!» Глаза, голос, галстук на шее, осанка — всё горит ослепительным горячим светом, энергией безудержной, настоящей праведной яростью. Жизнью требовательной и буйной, как извергающийся вулкан. Чистой, как снег с вершин в северных горах. Что-то подобное Нушрок видел прежде лишь в одном человеке. «Мы высказываемся за войну, но она приведёт к миру; мы воплощаем божественное право, чтобы восторжествовало естественное. Мы идём к белизне прекрасного через пурпур великолепного!». Эти слова принадлежат писателю Огюгу, но не он оживил их, вложив свои разум и душу. И кровь алую, как языки пламени за узорчатой решёткой. Навеки въевшуюся в руки Нушрока… Какая глупость. Нет, это, право, смешно. Никто в его возрасте и с его жизненным опытом не может позволять себе подобные наивные мысли. Лавочник мёртв, и это имеет такое же значение, как и десятки других лавочников, сброшенных с Башни Смерти. То есть, никакого. Никакого значения не имеют подрагивающие крылья носа и срывающийся от волнения голос. — Истина и свобода тем замечательны, что всё, что делают для них и против них в равной степени им служит. — О, Арев, как вы с этим вовремя, ведь я всё ещё ищу инвесторов, которые пожелали бы вложить капитал в мой проект с кривыми зеркалами. Вам идея страшно не понравилась, и потому я вас не спрашивал, но теперь вижу, что напрасно. Для вас ведь всё едино. — Смейтесь, пока можете, не в моей власти мешать вам с вашим проектом, но будьте уверены: эти слова — приговор вам и вашим зеркалам. Они проложат путь к свободе, ибо станут последней каплей. Слова звучали, как трубы Нохиреи, как ангельский хор. Непорочные, как слеза младенца; грозные, как полки со знамёнами; свежие, как ветер на вершинах гор и тёплые, как ветерок в горных долинах. Нушрок так любил это, он сам не слишком чётко понимал, что именно, но ему хотелось смеяться, хотелось одновременно упасть и взлететь. Хотелось… — Отец, да у вас жар! — Нет-нет, Анидаг, не надо, пустяки… Хотелось… Он так любил… Любил? Какого чёрта. — Это правильно, что вы встали, больше никаких отговорок, немедленно в постель. Асырк заварит вам чаю с мятой. И забудьте о том, чтобы куда-то ехать, пусть Абаж справляется без вас, в конце концов, он наиглавнейший министр или кто. К-куда вы пошли? Дверь в другой стороне. Что вы делаете, что вас так взволновало? Какого чёрта, какого чёрта, какого чёрта… Арев, его голос, как трубы Нохиреи, и невинные глаза ангела… Неужели он, Нушрок, главнейший министр мог… Лавочника. Мужчину, в конце концов. Нет! Бред! А девчонка? К чему тогда здесь девчонка и её глаза ангела? В отличие от Арева, она не знает, кто такой писатель Огюг, но можно ведь научить… Нет! Это невозможно. Немыслимо. Нушрок рухнул в кресло, раскинув клетчатый плед, как прежде свой чёрный плащ. — Всё, я посылаю за Адималепом. — Адималеп мёртв. Как и Арев. Как и его, Нушрока, понимание самого себя. — О Господи. — Прошу вас, хватит причитаний. Мне пора. И Нушрок стремительно вылетел за дверь.***
Абаж отложил перо и надавил двумя пальцами на глазные яблоки. Дела шли вовсе не так дурно, но он смертельно устал. Шутка ли, только час назад он вернулся из южных провинций, куда пришлось наведаться самолично, несмотря на всю опасность передвижения по стране. Дело в том, что управляющий «Рисовых полей» вместе со всеми своими помощниками, вопреки всякому здравому смыслу, присоединились к мятежникам, и, если бы не так вовремя подоспевший Второй Титановый корпус да оставшаяся лояльной трону часть персонала, вся продукция компании Абажа пошла бы на снабжение восставшей черни. И это было бы чертовски хорошим подспорьем для неё. Довольно и того, что у черни со снабжением и так проблем нет. Вот взять хоть то же оружие. Переоборудованные зеркальные мастерские мятежники потеряли, но что-то не похоже, чтобы это как-то сказалось на качестве их вооружения. Абажу хотелось бы думать, что здесь какая-то ошибка. Что просто ещё не прошло достаточно времени, чтобы заметить ослабление неприятеля, но в голову настойчиво лезло другое объяснение этому феномену. До зубного скрежета правдоподобное объяснение. Абаж сложил руки на столе перед собой и задумчиво уставился на колыхающиеся пламя свечи, отбрасывающей на стены неровные, преувеличенные тени. Отражения в нормальных кривых зеркалах могли бы быть похожи на них. Возможно. Абаж не помнил точно, ведь нормальных кривых зеркал он не видел с самого детства. Любопытно, как продвигаются дела с созданием новой модели ненормального кривого зеркала, и сделал ли Нушрок, помимо этого, хоть что-то полезное. Нет, не так. Сделал ли Нушрок в принципе что-то полезное, пока Абаж выдворял мятежников из «Рисовых полей», организовывал компании защиту и, что самое важное, снова возвращал компанию в рабочий режим. «Рисовые поля» не должны прекращать работу не только потому, что остановка лишает лояльные трону силы самого крупного поставщика продовольствия, но и из-за угрозы дышащему на ладан ВВП. Торк обещал вырвать Абажу сердце, если оный опустится ниже двадцати тысяч диоптрий на душу населения. Впрочем, умаслить Торка было так же легко, как убедить желающих вернуться к кривым зеркалам в необходимости прислать на неквалифицированные виды труда своих детей. Министр экономики едва не прыгал от радости, когда в северные горы вернулась часть трудоспособного населения, и добыча-переработка чёрной крови возобновилась. Вот только восстание набирало обороты, несмотря на плохое сообщение между городами. Кроваво-красный стяг зеркальщика Вела заменил людям кривые зеркала и даже само солнце, имя зеркальщика Гурда беспрерывно слетало с их уст. Какого чёрта только Нушрок тянет с казнью мальчишки, может, хоть это деморализовало бы народ… За спиной раздался робкий стук, и в кабинет бочком просочился Афорд. — Господин Абаж, к вам там посол Ганъята. Ну разумеется. Ему было велено оставаться на территории посольства, но было бы очень глупо решить, будто он действительно останется там. — Я не принимаю. И кроме того, Афорд, вы министр иностранных дел или кто? Сами решите все вопросы с послом ханства. — Да можно, можно. Афорда бесцеремонно оттеснили в сторону. — Ах, господин наиглавнейший министр, я так давно не бывал у вас, что успел позабыть, насколько прекрасно ваше поместье. Увитые лианами колонны, орхидеи по периметру стен, геликонии в кадках. Не уверен, но я кажется заметил несколько кактусов с уже созревшими плодами питайя, похожими на вырванные сердца. Абаж повернулся и едва заметным движением руки отправил Афорда прочь. — Вы вломились в мой дом. Ганъята невинно похлопал ресницами. — Ваш милый мальчик… То есть, господин министр иностранных дел любезно, хоть и не совсем добровольно, проводил меня. Абаж подавил вздох. Почти невольно он отметил, что ханский посол бодр и свеж, как новорождённая кувшинка. Попугайский сюртук сидит, как влитой, манжеты белоснежны и выглажены, платочек в нагрудном кармашке накрахмелен, туфли начищенны, и на их пряжки днём лучше не смотреть — настолько хорошо они отражают свет. Ещё одна монетка в копилку подозрений. А Ганъята тем временем продолжал распинаться, по-актёрски взмахивая руками. — А эта непривычно тёплая для вашего королевства атмосфера! Хорошо вам служат аппараты, регулирующие климат, которые вы закупили у моего повелителя Тильвои? А, впрочем, почему бы аппаратам, купленным в нашем ханстве, не обеспечивать идеальные условия для растений, купленных там же. Абаж сцепил руки в замок. — Что вы здесь забыли, Ганъята? Кажется, вам надлежало бы сидеть на посольском дворе и не высовываться ради вашей же безопасности. Раскосые глаза посла недобро сузились. — Хорошо, что вы сами завели об этом речь, иначе я не знал бы, как и сказать. Страшно не хочу вас огорчать, господин Абаж, но… — О чём вы? Ганъята сунул руку запазуху. Потом похлопал себя по бокам. Покрутился вокруг своей оси, попрыгал, задумчиво постучал пальцем по подбородку. Нервы Абажа потихоньку раскручивались и к моменту, когда Ганъята хлопнул себя ладонью по лбу и извлёк из какого-то потайного кармана письмо, совсем превратились в натянутые канаты. — Санкции?! Торк точно сожрёт его мозги на десерт. — Угу, — удовлетворённо кивнул Ганъята, тщетно пытаясь казаться расстроенным, — за репрессии в отношении посольских работников. — Какие репрессии?! — Ну к примеру, запрет покидать посольский двор… Моему повелителю страшно не понравилось, что вы позволяете себе лишать свободы его подданных. Абаж медленно поднял взгляд на посла. — Да вы не нервничайте так, господин Абаж. Да, с заменой старых аппаратов регуляции климата на новые придётся подождать, а цены на экспорт вашей продукции — снизить, но согласитесь, это мелочи в сравнении с тем, что вашему прекрасному поместью действительно угрожает. Абаж иронично искривил губы. — Угрожает? И как вы с вашей наблюдательностью не заметили очевидного? Моя компания, как и компания министра Нушрока, возобновили работу, несколько крупных сражений в столице у повстанцев выиграны, на стороне трона большинство населения. — Это какие же сражения? Разве дворец не в осаде? Абаж открыл было рот, чтобы высокомерно заявить о военном преимуществе министра Тукреба, но тут же его закрыл. Не хватало ещё перечислить Ганъята содержимое порохового погреба и оружейного склада. — Вы меня совсем за дурака держите? Ганъята рассмеялся. В полумраке блеснули два ряда белоснежных, как манжеты, зубов. — Сколько яда, сколько яда, да вы настоящий древолаз*. — И потому не рекомендую вам меня трогать. Ганъята усмехнулся и медленно протянул вперёд руку в лазурной перчатке с чёрными крапинками. Абаж скосил на неё недовольный взгляд и подумал, что это-то куда больше похоже на древолаза. Ладонь аккуратно легла на плечо. Абаж ожидал едва ощутимого, невесомого прикосновения, но хрупкий, не признающий грубую силу посол неожиданно стиснул пальцы наподобие клещей. — Вы не дочитали письмо. Ощущение давления на плечо пропало, явно переместившись в область сердца. — Это… Это объявление войны… — Ну что вы, как можно. Если бы повелителю даже и пришла в голову невозможная мысль обрушить на столь удивительное поместье всю мощь нашей артиллерии, я бы отговаривал его со всей страстью моей бедной души. Ганъята лихо запрыгнул на письменный стол и, болтая ногами, принялся крутить в пальцах перо. — Войска Ханства Восходящего Солнца пересекут границу, но. Ганъята лёг на стол и щёлкнул Абажа пером по носу. — Но только вам решать, в каком статусе они будут. Бумага затрещала под пальцами Абажа. — Ваш повелитель очень рискует, давая такой повод к объединению нашего народа. — Вам же лучше, — просиял посол, — я всегда в вас верил, господин Абаж. Несколько секунд тишину нарушало лишь тяжёлое дыхание Абажа. Они ведь ждали. И дождались. Дождались, когда восстание захватит всю страну, а не только столицу и центральные провинции; когда всё зайдёт так далеко, что объединение станет очень сложным, почти невозможным. Да даже, если бы и получилось объединиться. Их разодранная, окровавленная страна с дрожащим ВВП и откормленное, полное сил войско ханства. Проклятье. Проклятье, проклятье, проклятье. Кончик пера скользил по основанию его нижней челюсти, но Абаж этого почти не замечал. — Вы уже говорили с госпожой Анидаг? — Что? — С госпожой Анидаг. Относительно её брака с шехзаде Ичкилом. Абаж отмахнулся от пера и улыбнулся. — Конечно. Она обещала поразмыслить, но пока не дала чёткого ответа. Скажите вашему повелителю, что я уведомлю его о решении госпожи Анидаг в ближайшее время.***
Он должен понять. Должен разобраться. В этом ведь ключ, вся соль злой шутки, которую сыграла с ним жизнь. В этом секрет его нового зеркала. Гордо вздёрнутый подбородок девчонки, осуждающий взгляд, но дрожащие губы. Страх. То, чего он так хотел добиться от Арева, но не мог, а теперь… Ладони противно вспотели, и Нушрок принялся судорожно стаскивать прилипшие к пальцам перстни. Один из них выскользнул и маленькой зарницей покатился вниз по длинной винтовой лестнице, но Нушрок не обернулся, продолжая шагать вперёд. Хотя, похоже, что совсем не вперёд, а по кругу. Это, как кататься на карусели, надеясь приехать из точки А в точку Б. Нушрок пришпоривает лошадь, погоняет её, но лошадка пластмассовая, а кругом играет музыка, переливается иллюминация, плотной стеной стоят зеркала, создавая иллюзию бесконечности, скачут уроды… Карусель ведь не будет вращаться без уродов. Один пролёт винтовой лестницы сменяется другим. Нушрок любит высоту. Любит пронзать небо, любит, чтобы облака прижимались к его плечу. Странно, он и небо. Небо, которое просит о снисхождении караемая им чернь. Они видят в нём выходца из ада, а он любит небо… У девчонки глаза тоже голубые. Как и у Арева. Были. — Вам должны были сообщить, что последний экземпляр — мусор, — Нушрок отодвинул тяжёлую кованую дверь на самом верху башни и вошёл. Склонённый над пробиркой Аблок поднял голову и поправил пенсне. — Мне сообщили, господин Нушрок. Я повысил концентрацию гормонов в амальгаме и поэкспериментировал с углом наклона. Желаете взглянуть?