***
Он сказал, что она сможет спасти Гурда. Была ли это шутка или… Оля не терялась в догадках лишь потому, что для этого нужны догадки, а у неё их не было. У Оли теперь ничего не было, кроме четырёх стен темницы, периодически издающих не самые приятные звуки соседей по несчастью и Лакаша, приносившего новые порции еды и новые порции страхов. От скуки и тревоги можно сойти с ума. Как там Яло, добралась ли она до ставки Вела, и, если добралась, то почему Олю до сих пор никто не попытался спасти. А Гурд? Хоть бы в ставке догадались, что первым делом нужно спасать его, ведь пока Олю держат здесь, его сто раз успеют сбросить с Башни Смерти! Что бы там ни говорил Нушрок. А, может быть, Яло не удалось удрать? Вдруг она тоже сидит где-то здесь, в одной из камер… Чтобы опровергнуть это, Оля попыталась звать подружку, но на её крики пришёл Лакаш и, злорадно скалясь, заявил, что темница де имеет несколько ярусов и уходит глубоко под землю, так что молчание в ответ на зов ещё не значит, что Яло здесь нет. Главнейший министр ведь не такой дурак, чтобы позволить двум смутьянкам общаться. Оля решила, что Лакаш просто хочет довести её до отчаяния. Думать о другом она себе не позволила, хотя, стоило признать, что образы кровавых пыток как-то не вязались с тем Нушроком, который приходил к ней последний раз. С вежливым, обходительным Нушроком. С Нушроком, который отчитал надзирателя за след от кнута на её щеке. Оля, конечно, далеко не дура. Она читала «Военную тайну» и даже «Судьбу человека» читала, а потому быстро пришла к выводу, что хитрый Нушрок хочет её подкупить или обмануть. Думает, что за пару добрых слов, за бочку варенья и корзину печенья (Оля любила варенье, но эта черта осталась в Яло) она размякнет и тут же сдаст своих. Не на ту напал! У Оли кулаки чесались, когда она думала об этом, так хотелось поскорее увидеть на лице коварного министра жёсткое разочарование. Что бы он ни говорил, как бы сладко ни пел, Оле плевать. И пусть потом орёт, брызжет слюной, грозит страшными карами. Оля больше не повторит своей ошибки. От воспоминаний о страхе перед Нушроком во время его визита к ней в камеру становилось стыдно. Да, по меткому замечанию министра, это было её первое попадание в плен, но Оля не была уверена, что это её оправдывает. Зоя Космодемьянская не репетировала свой подвиг. И Зина Портнова не репетировала. А она — ну не позор ли — тряслась, как былинка! Ну ничего, самое главное: она никого не выдала. А показать Нушроку, на что способны пионеры она ещё успеет. Как только он придёт к ней. Скорей бы это уже произошло, что ли. Оля думала, что готова, но когда в начале коридора раздалась нехарактерная для Лакаша поступь, её охватила минутная паника. Хотелось так встретить проклятого коршуна, чтобы он с первого взгляда понял, какая она независимая и неподвластная ему. Что же делать… Лениво подняться с подстилки при его появлении или вообще не подниматься, сделав вид, что не заметила его? А, может, встать, как памятник Ленину, и сразить врага осуждающим взглядом, чтоб аж отскочил? Долго думать времени не было, так что выбор пал на последний вариант. Оля застыла, надеясь, что её взгляд достаточно осуждающий. — Что это с тобой? Похоже, осуждающий взгляд не получился. Нушрок смотрел на неё так, будто увидел что-то нелепое. Обидно. Оля насупилась. — Ничего. Зачем пришёл? — Это общество Лакаша так дурно сказалось на твоих манерах, или тебя в принципе им не обучали? И как же всё-таки злит эта привычка Нушрока разговаривать с ней насмешками. Уж лучше бы орал! — Меня другому обучали. Ещё увидите, чему. — Да, тебе придётся это продемонстрировать. Собирайся. Впрочем, о чём это я, что тебе здесь собирать. Давай-ка на выход. Мы с тобой немного прогуляемся. Первым порывом было немедленно заявить, что никудашеньки она с ним не пойдёт, но и секундного размышления хватило, чтобы понять, насколько это глупо. Нушрок хитёр, но и ей следует проявить хитрость! Пусть он выведет её из темницы, пусть поверит, что она непрочь предать. Там глядишь и возможность для побега подвернётся.***
— Вы… Вы… — тётушка Аксал задыхалась, тыкая пальцем то в окровавленную шпагу, которую министр Тукреб равнодушно вытирал о штанину наказанного оскорбителя, то в Топседа, то непосредственно в несчастного Такируса, — Вы совсем с ума сошли?! Что вы устроили на моей кухне?! Тукреб медленно повернул голову в сторону тётушки Аксал и даже, кажется, сделал шаг назад, когда кухарка перешла в наступление. — Вам что здесь, поле боя?! Или, может быть, скотобойня?! Как вы смеете приходить сюда с обнажённым оружием и резать моих подчинённых, словно индюшку ко Дню Единства? Кто вам дал такое право? Думаете, надели золотые шпоры и теперь вам всё можно?! Министр Тукреб вложил шпагу в ножны и несколько секунд молча наблюдал за подпрыгивающей от возмущения кухаркой. Топседу показалось, что маршал прикидывает: стоит ли вообще тратить время на эту раскудахтавшуюся особу. — Я не позволю вам чинить здесь беззаконие! — не успокаивалась тётушка Аксал, — Немедленно убирайтесь, или я… Или я… Тукреб выживающе скрестил руки на груди, у тётушки Аксал на глазах выступили слёзы. Топсед подумал, что должно быть, ужасно обидно угрожать тому, кому лень даже что-нибудь ответить на твои угрозы. — Вы закатили не ту истерику, — всё-таки отреагировал Тукреб, — вам бы следовало молить о пощаде. Тукреб брезгливо искривил уголок губ, словно тётушку Аксал тошнило у него на глазах, как это не раз случалось с главным поваром, и направился к Топседу. О нет, неужели прямо к нему! Конечно, министр Тукреб всегда был к нему добр, намного добрее, чем все остальные министры вместе взятые. Да что там добр — Тукреб всегда почитал и даже боготворил его, чего не делал абсолютно никто в королевстве. То есть, никто, кроме Тукреба, не делал этого искренне. Но сейчас пол кухни был покрыт человеческой кровью, в пролитии которой был повинен именно Тукреб, а Топсед и на гусиную-то спокойно смотреть не мог! Стук сапогов будто отдавался в стенах, а исполинский рост маршала заставлял думать о великанах, давящих маленьких ничтожных муравьёв типа Топседа лёгким нажатием каблука. Топсед отшатнулся от надвигающейся фигуры Тукреба, но, забыв, что всё ещё сидит на стуле, повалился вместе с ним на пол и тут же инстинктивно сжался от ужаса, подняв руку в защитном жесте. Тукреб остановился резко, как по команде от вышестоящего. — Ваше Величество? — Оставьте бедного мальчика в покое! Тукреб выдохнул, и от драконьего его дыхание отличалось только отсутствием дыма. — Истинная верность встречается редко, и я не требую её от вас, но вам бы следовало хоть немного исправить своё положение должным отношением к Королю. Как долго вы будете упорствовать в своих заблуждениях? — А вы в своих? Бога ради! Вы что, слепой? Посмотрите на него! Он всего лишь несчастный, искалеченный гнусным воспитанием человек! Я пытаюсь помочь ему! — Нет, это я пытаюсь помочь ему, — голосом Тукреба можно было потрошить индеек, — Ваше Величество, — его голос смягчился, и он протянул Топседу руку, — я заберу Вас из этого ада и больше никому не позволю так с Вами обращаться. Топсед дрожал всем телом. Никогда ещё министр Тукреб не внушал ему такого страха. Мёртвый повар на полу, словно кричал: «Берегись! Он и с тобой однажды сотворит то же самое!» — Оставьте его, — видя, что Топсед не стремится к своему спасителю, тётушка Аксал успокоилась, присела возле него и обняла, позволив вцепиться в свой передник. — Посмотрите, господин министр, воля короля очевидна. Уважьте её и уйдите. — Мой Король, проявленное смирение достойно Вашей святости, но Вас ожидают трон и венец Ваших предков. Вы — Топсед VII Веерохвостый, столп Королевства Кривых Зеркал. Вы — утренняя звезда и вечерняя, не отрекайтесь от своей судьбы и от своей страны в тяжкий час бедствий и лишений! Вы — господин, так будьте милосердны к своим рабам; Вы — чудо, так разорвите полотно серости и уныния. Я взываю к Вашей чистоте, к непорочности Вашей души и сокрытой в них силе. Я взываю к Вам, как к печати вечности, как к узлу, связавшему мир идеальный и мир материальный. У Топседа перехватило дыхание. Разве он не игрушка в руках министров? Разве насмешки над придворными и наслаждение пищей, отлично заглушающие чувство собственного ничтожества — не лучшее, что может предложить ему жизнь? Топседу показалось, что между грудью и животом у него завязывается тугой сладкий узел. Тукреб смотрел на него требовательно, но с таким трепетом и торжественностью, что Топсед на мгновение забыл и о своей роли марионетки в руках Нушрока и Абажа, и о галошах с грязным передником, и уж тем более о трупе Такируса. Он даже как будто поверил во всё сказанное. На секунду. Ровно до того момента, как тётушка Аксал иронично рассмеялась. — Ну и чушь вы городите, господин министр. Вы себя слышите? Вы видите, кому вы это говорите? Если у него были такие учителя, как вы, неудивительно, что он и зад себе не умел подтирать до встречи со мной. Он ребёнок, господин министр. Вы же портите его! — И это говорите мне вы! Я даже не могу сразу придумать кару для вас за все унижения, которым вы подвергли Короля. — Я попыталась хоть немного исправить его печальное положение! Ему нужно учиться, трудиться над собой. Только так он сможет чего-нибудь достигнуть в жизни. — Достигнуть? — Тукреб удивлённо вскинул брови, — Но ему уже всё дано. — Вы имеете в виду трон, но как человек-то он из себя ничего не представляет. — Это ложь. Весь мир принесён ему в дар, он владеет всем. Ведь он — святой. Тётушка Аксал открыла рот. Потом закрыла. Потом повторила это ещё раза два. Министр Тукреб заходил по кухне, утварь затряслась. — Вы не понимаете. Таким, как вы, не дано постичь, потому вам и не объясняют этих вещей, а просто ставят перед фактом. Да, ему дана святость. Просто так, даром, от избытка. Вас оскорбляет мысль, что кто-то может быть поцелован Небом, не прилагая никаких усилий, ничем не заслуживая этого? — Он — несчастный ребёнок, не способный нормально помыть посуду! Он даже не может вынести мусор без того, чтобы не вляпаться во что-нибудь. — Не говорите мне, что измеряете святость умением выносить мусор. — Хорошо, что он может из всех этих ваших высших материй? Может быть, он владеет науками или был гениальным правителем? Докажите, что он святой! Наговорить громких, пустых слов всякий не дурак. — Вы измеряете человека тем, что он может и чего не может. Приравниваете к пользе и вреду, что от него исходят. Но бытие необязательно должно быть выражено через что-либо. Иногда вещи просто есть и не перестают быть от того, что вам нужны доказательства. — Ах, как удобно! Скажите это нашим придворным, и они будут иметь идеальное оправдание своей никчёмности. Они, мол, учёные по праву рождения, и это не меняется от того, что свою учёность они не выражают. Тукреб улыбнулся. До этого он и тётушка Аксал беседовали на повышенных тонах, но маршал вдруг перестал нарезать круги по кухне и говорить таким тоном, словно едва сдерживается от превращения тётушки Аксал в гору безмолвного мяса. — Как вы понимаете, что Солнце это Солнце? — спросил маршал, — Вы определяете это, потому что оно светит, греет, и оно жёлтое, верно? — Что вы хотите этим сказать? — Если Солнце утратит или изменит какое-нибудь из своих качеств, скажем, его свет перестанет греть, или оно вдруг станет красным, разве оно перестанет быть Солнцем? Да, его влияние на мир и на вас в мире изменится, но само его бытие… — О Боже! — тётушка Аксал уронила лицо на ладонь, — Да как вы-то сами поняли, что он святой, скажите на милость?! Тукреб ответил не сразу. Он подошёл к Топседу, смотрящему на него почти больным взглядом, и снова протянул руку. — Я верю в это, — маршал отвечал тётушке Аксал, но смотрел вовсе не на неё, — На том стою и не могу иначе. — Безумие, чистое безумие, но кажется, вы — совершенно безнадёжный случай. Впрочем, это не так уж важно, ведь король в любом случае не желает с вами идти, а посему… — Министр Тукреб? Тётушка Аксал дёрнулась, взглянула на Топседа и только теперь заметила произошедшие в нём перемены. — Да, Ваше Величество? — Святой должен что-нибудь делать? — Да, Ваше Величество. — Тётушка Аксал? — Да, Ваше… Кхм, то есть, что, милый? Топсед опустил голову и шмыгнул носом. — Тётушка Аксал, я не смог привыкнуть. У меня ничего здесь не получается. У меня никогда ничего не получается. — О, милый, — тётушка Аксал снова обняла Топседа, — ты просто мало старался, и времени прошло тоже не очень много. Ты обязательно научишься. — У меня ничего не получается не только здесь. Отец приглашал учителей и… Я старался! Долго и много. На ста площадях по сто зеркал, сколько будет всего зеркал… Но я не могу. Просто не могу, — Топсед отстранился, первый раз со дня попадания на кухню проявив свою волю, — Тётушка Аксал, у меня никак не получается быть не святым. Тогда я попробую быть святым. И он взялся за протянутую Тукребом руку.***
— Мы едем к Гурду? — всё-таки спросила Оля. До кареты, стоящей во дворе замка, их с Нушроком провожал Лакаш, так что о побеге и думать не стоило. Олю радовало уже то, что дело обошлось без кнутов, кандалов и ошейников. — Боюсь, что нет. Нушрок распахнул дверь экипажа и жестом предложил Оле занять место. Вот оно! Оля покорно залезла на мягкое сиденье, а потом вдруг резко рванула к противоположной двери, намереваясь выскочить наружу и дать дёру… Не-ееет! Ручка со скрипом ходила вверх-вниз, но дверь не поддавалась. Нушрок равнодушно уселся рядом и дал отмашку Лакашу, который, отвесив поклон, занял место на козлах. За каретой вереницей потянулся отряд каких-то солдат. — А где Бар? — вопрос вырвался сам собой, Оля вовсе не собиралась отвлекать внимание от своей попытки сбежать. — Бар? А Нушрок, похоже, не собирался привлекать к ней внимание. — Бар, ваш кучер! — Тебе лучше знать. Не вся прислуга Дома Коршунов оказалась достаточно верна или достаточно умна, чтобы остаться. — Достаточно умна, — фыркнула Оля. — Да. Кучер Бар сейчас грабит мелких лавочников, а мог бы грабить богатое поместье, пусть и с меньшим пафосом. — Вы бы отправили его в Башню Смерти! — Ну во-первых, Башня Смерти не резиновая, там уже сидит Гурд, а во-вторых, до изобретения кривых зеркал многие аристократы достаточно лояльно относились к нечистым на руку слугам, если пользы от них бывало больше, чем вреда. Не могу сказать, заслуживает ли подобного терпения твой Бар, поскольку не обязан помнить по имени каждого кучера. — А после изобретения кривых зеркал? — А после изобретения кривых зеркал нечистых на руку слуг не стало. Не смотри на меня так, я имел в виду, что они получили каждый своё ощущение счастья и потому потеряли интерес к воровству. — Не верю я вам, — буркнула Оля, наблюдая за разворачивающимся за окном печальным пейзажем. Солдаты в чёрных мундирах, чем-то напоминающие монахов, постоянно маячили перед глазами, окружая карету кольцом, но в общем, это несильно мешало Оле увидеть, во что превратилась столица. — Чему ты опять не веришь? — скучающе осведомился Нушрок. — В то, что кривые зеркала работают именно так, как вы сказали. — Замечательно! — Что? — Если бы ты верила, наша поездка оказалась бы бессмысленной. Рад, что это не так. Ты удивишься, но часть освобождённой из-под моей длани людей самолично захотела вернуться обратно. — Быть не может! Вы их заставили! — Дорогая, если бы у меня были ресурсы прекратить этот бардак, я бы давно ими воспользовался, но их нет, а до народа, порой, ужасно медленно доходят некоторые вещи. Однако сегодня у тебя будет возможность убедиться в правдивости моих слов. Мы с тобой едем в северные горы на месторождение чёрной крови. Я покажу тебе всё, но ты должна мне кое-что пообещать. Нушрок взял Олю за подбородок и поймал её взгляд. Оля вздрогнула то ли из-за бархатного прикосновения перчатки, то ли из-за блестнувших в полумраке кареты глаз. — Что пообещать? — Всего лишь быть справедливой. Ты не будешь отрицать очевидные факты и выдумывать фантастические объяснения, доказывающие их порочность. Ты не станешь устраивать истерик и постараешься на холодную голову обсудить со мной все свои тревоги. А я обещаю рассказать тебе всё и даже больше. Это ведь подходящие условия для такой хорошей девочки, как ты? Оля сглотнула. Нушрок выглядел так внушительно, так непоколебимо в своём спокойствии, что любая истерика в его присутствии казалась непростительным ребячеством. Оле стало стыдно. То, что прежде казалось глаголанием истины, теперь воспринималось, как крик недовольного ребёнка. Оля решила, что больше не позволит себе этого. — Хорошо, — кивнула она.