***
Первое, что поразило Олю, едва она переступила порог главного здания Нушроковского завода, это зеркала. Казалось бы, очевидно, но нормальные (пусть и кривые) зеркала должны стоять в рамах или висеть на стенах, а эти были вмонтированы в пол и стены так, что любая поверхность становилась похожа на шахматную доску с той лишь разницей, что порядка в расположении зеркальных фрагментов не было, или он был непонятен Оле. Задохнувшись от возмущения при виде такой подлянки и едва не поскользнувшись на одном из зеркальных квадратиков, Оля крепко зажмурилась. Вот и провалился её побег, а так же раскрылся коварный план Нушрока, ведь здесь просто невозможно не посмотреть в какое-нибудь зеркало! Неужели теперь она превратится в куклу вероломного министра?! Вот-вот он зайдёт сюда, снова вцепится в неё своими пальцами-когтями и задурит мозги одной из стекляшек! А даже, если и не задурит, то всё равно устроит на заводе образцово-показательную экскурсию с хорошими условиями работы и счастливыми рабочими, обожающими зеркала. Ну уж нет! — Девочка? Что ты здесь делаешь? — Оля тотчас повернулась на голос и увидела женщину в изящном приталенном платье, сидящую за стойкой под надписью «Информация». — Я-а... — начала Оля, но в голову не приходило ничего убедительного. Искусство ловко врать, похоже, осталось в Яло. Впрочем женщина не особенно настаивала на ответе, по-своему истолковав покрасневшие Олины щёки. — Ты не похожа на дочь кого-нибудь из рабочих, — заметила она, перегнувшись через стойку и с интересом разглядывая странную гостью. — Я дочь... министра Торка. Приписывать себе родство с министрами Королевства уже стало какой-то традицией, причём крайне неудачной. В этот раз результат оказался не лучше предыдущего. — Если бы у меня была дочь, я бы об этом знала, — засмеялась женщина, но её смех оборвался так же неожиданно, как и начался. А потом на прекрасном лице смешалось столько негативных эмоций, что Оля даже не стала пытаться вычленить из этого коктейля что-то конкретное. — Ну я ему... Женщина бросилась на выход с таким видом, что Оле стало жаль бедного, невинно подставленного министра Торка, хоть тот и является представителем прогнившего империализма. Однако стратегия с фальшивым родством не такая уж и неудачная! Оля осмотрелась — других препятствий вокруг не наблюдалось, зато имелось несколько дверей, и все без надписей. Что ж, если разницы нет... На самом деле Оля понятия не имела, что забыла на заводе Нушрока без самого Нушрока. «Думай, как революционер», — приказала она себе, и единственный вариант, который подбросила ей фантазия, был связан с невероятной по силе речью, которая в один миг заставила бы рабочих повернуться к народу лицом, а не тем, чем повёрнуты они сейчас вместе со всеми гнусными угнетателями. Значит, надо найти рабочих. Выбранная Олей дверь вела в коридор, стены которого были испещрены очередным набором дверей. На этот раз с надписями, но, подойдя ближе, Оля убедилась, что ей от этого не холодно, не жарко. Ну что, скажите на милость, могут означать слова «газофракционирующие установки» или «установки для изомеризации». Неужели так сложно между «обезвоживанием» и «обессолеванием» впихнуть дверь с табличкой «Люди. Для революционеров, желающих толкнуть речь». Смирившись с тем, что речь придётся отложить, Оля вместо неё толкнула ближайшую дверь с пометкой «Атмосферно-вакуумная перегонка» и попала в ад. Правда, люди здесь были, но утешало это не слишком. По центру зала, размеры которого не мог охватить Олин взгляд, располагалась здоровенная труба, увитая трубками поменьше, и эта конструкция явно была центром жизни всего зала. Вокруг неё сновали бесчисленные рабочие и надсмотрщики с бичами, звучали окрики «Нагревай! Ещё! А ну подбавить топлива, ленивые боровы!» Да, чего здесь имелось в избытке, так это топлива. По крайней мере, от трубы шёл такой нестерпимый жар, что Оля почувствовала его у самых дверей. Что испытывали рабочие непосредственно возле печки воображать было страшно. Если бы Оле сказали, что эта адская машина топится людьми, она бы не удивилась. И тем не менее, завладеть вниманием местного пролетариата было необходимо. Иначе, зачем она вообще сюда пришла. Оля попыталась смешаться с толпой. В голову пришла разумная мысль найти сперва какого-нибудь недовольного типа Гурда и действовать в связке с ним. — Девочка? А шо ты тут делаешь, ты потерялась? — отчётливо прозвучало за спиной. Оля замерла, как вкопанная. И снова здорово. — Я? Не-ееет, — протянула она, поворачиваясь к изоблечившему её рабочему, — что вы, я просто... Гуляю здесь... А рабочий-то был отнюдь не рядовым. Хоть к надсмотрщикам он не принадлежал, бича Оля у него не заметила, но рубаха у него была относительно чистая, а штаны целые (вокруг трудилось достаточно простых работяг, чтобы она могла сравнить). Мужчина примерно пятидесяти годов от роду с живым интересом рассматривал Олю. — Погоди-ка, — он по-старчески сощурился, — красный галстук. Девочка в красном галстуке... У Оли появилось странное ощущение, что она близка к провалу, но рабочий не выглядел ни настороженным, ни подозревающим. — Ты из ихних, что ли? Оля приготовилась дать стрекоча, но рабочий добродушно усмехнулся. — Ну не бойся, у нас тут есть и другие ихние, правда, для чего господину Нушроку могла здесь понадобиться девчонка, ума не приложу. — Ихние? — не поняла Оля, — Правильно говорить «их». — Ихние, они и есть ихние, — не согласился рабочий, — Веловские. Немного их у нас, но хватает, а ты мне давай баек-то про гулянья свои не рассказывай, я староста этой группы, и мне о тебе ничего приказано не было. Куда тебя господин Нушрок определил? — Никуда он меня не определял. — Господин Торк определил, значится... Оля уже собралась повторить байку про близкое родство с министром финансов, но по странному велению интуиции решила приберечь её на крайний случай. — Меня никто никуда не определял! — Шож ты шляешься тут тогда? — пожурил Олю староста без малейшего признака раздражения (в отличие от самой Оли), — Не место ведь для детей. Ещё влезешь куда, механизму спортишь или сама искалечишься. Давай-ка на выход. Он взял её за руку, но Оля упёрлась пятками в край одного из зеркальных фрагментов пола. — Не могу я на выход... А вы вот тут про ихних говорили, а что они здесь делают? — Веловские-то? А батрачат, как и все, шож им ещё делать. От преступников откололись и к господину Нушроку. Как смута началась, мы все сперва за вилы взялись, но настоящими Веловскими не были никогда, так только... А настоящие Веловские, что, как ты, рудые да упрямые, таковых немного. Вон Драпоел чешет, она была ихней. Проходящая мимо женщина как нельзя лучше соответствовала своему имени, её руки и шею покрывали красноватые пятна, а вместо левого глаза была намотана тряпка. — Что это с ней? — едва смогла выговорить Оля. Рабочий-староста молча проводил взглядом фигуру Драпоел. — Беда, — протянул он, — она с тех пор и в зеркала может глядеть только одним глазом. Что он сказал? Оля не могла поверить, что ей это не послышалось. Покраснев от гнева и впав таким образом в полную гармонию с любимым галстуком, Оля закашлялась, слишком глубоко вдохнув противные нефтяные пары. — Что?! То есть, вы поэтому считаете, что она попала в беду?! Да, если на то пошло, то с лишением глаза ей очень повезло, хоть так она будет дурить себя поменьше! Ну как, как вы могли попасть под власть Нушрока так сильно да ещё и по доброй воле! Идиоты! Хоть бери и вам всем глаза выкалывай! Ой... Оля прижала к губам ладонь, ужаснувшись собственным словам, а староста и вовсе отпрянул, уставившись на неё, как на полоумную да ещё и опасную в своём безумии. — Что ты, детонька? — спросил он ласково, как старый дедушка из деревни. Оля растерялась. Не так она планировала ораторствовать, ой не так. Теперь на неё смотрели, как на больную. — Простите, но вы с этими вашими зеркалами... — А шо зеркала, — голос старосты сделался несколько мечтательным, — зеркала... — Зеркала лгут! И пудрят вам мозги! — Ну шо ты, детонька, кому ж повредит, если благодаря им, я скоро женюсь. Да на такой раскрасавице, ты бы видела! Будет у нас с нею конь пегий, хата справная и детишки один краше другого... — Какой конь, какие детишки? — Оля перестала думать, что она сошла с ума, и начала думать, что сошёл с ума её собеседник, — Да с чего вы это взяли? — Как же, я видел... — В зеркалах, да? — И знаю. — Но это ложь! Это козни Нушрока! Староста взглянул на Олю с жалостью. — Я знаю, что видел, понимаешь ты? Как ты знаешь собственное имя. — Того, о чём вы мечтаете никогда не наступит, если вы не оторвётесь от зеркал. — Наступит, — староста улыбнулся, и его глаза заблестели от слёз, как бриллианты, — оно уже здесь, при дверях... Его взгляд пересёкся с одним из зеркал, которыми здесь так же были напичканы стены и пол, но Оля резко дёрнула его за руку. — Подумайте, вспомните, как долго оно «уже здесь, при дверях»? Ведь прошло уже много времени. Староста смотрел не в зеркало, а на Олю, но имел при этом такой вид, будто Олины глаза превратились в два зловредных осколка. Похоже, времени он не чувствовал. Оно для него просто не существовало. — Не надо, — прошелестело поблизости. Оля резко повернулась на голос. Он принадлежал тощему рабочему в запятнанной чёрными разводами рубахе, ничем не примечательному, одному из многих. — Это ты, Узнауб, чего тебе? — спросил староста, словно и не было этой отчаянной Олиной попытки открыть правду. — Хотел сказать, что она не понимает, — всё так же тихо, едва различимо на фоне работающих механизмов пробормотал, опустив голову, Узнауб. Произнеся эту короткую фразу, он, всего секунду назад выглядящий довольно решительно, сразу сгорбился и словно бы очень удивился собственной смелости (хотя Оля не понимала, в чём она заключалась). Похоже, Узнауб моментально пожалел о том, что высунулся, и теперь желал только оказаться как можно дальше от старосты. — Конечно не понимает, — спокойно кивнул староста, — это знание, оно вот здесь. Он ударил себя кулаком в грудь. — И оно хранится там, как... Ай, что ж мы совсем, некогда мне с тобой возиться, идём скорее к господину Нушроку. Но идти к господину Нушроку Оле совершенно не улыбалось. Она быстро окинула взглядом рабочий зал в поисках какого-нибудь ориентира и выцепила ссутулившуюся фигуру Узнауба, удаляющуюся шаркающей походкой. Вот, кто настоящая жертва режима и точно не станет защищать Нушрока. Оля ломанулась к нему, не обращая внимания на зов старосты. — Дяденька Узнауб, дяденька Узнауб! (Буанзу? Что такое буанзу?) Узнауб неохотно остановился, и Оля тут же поняла, что ошибалась на его счёт. Узнауб не дрожал, он не был напуган, а только хотел... Чтобы его все оставили в покое? — Ты сбежала, — равнодушно констатировал он. — Ага. — И ты из Веловских. Так как вопросительной интонации эти реплики не содержали, Оля даже не знала, стоит их подтверждать или нет. — Уходи, — велел тем временем Узнауб. Оля уже открыла рот, чтобы что-то сказать, но на неё вдруг навалилась ужасная, едва выносимая усталость. Сколько долгих часов она провела в напряжении, в борьбе. Размышляла о побеге, об отпоре Нушроку, о том, как произвести на него сильное впечатление, и спорила, спорила, спорила... И, возможно (всего лишь возможно!), что не только с Нушроком, но и с собой. Как тяжело... Такое настроение куда больше подошло бы Яло, но Оле вдруг захотелось свернуться калачиком и плакать так долго, пока не придёт мама, или папа, или бабушка и не заберёт её домой, в нормальный мир, в школу... Кто бы мог подумать, что Оля, так любящая сказки и не любящая школу, будет мечтать вернуться из сказки в школу. Несколько секунд Узнауб, приподняв руки, растерянно смотрел на маленькую девочку, обнимающую его и рыдающую ему в живот. — Ну и к чему это? Ладно, идём. Всё равно сейчас перерыв на обед. В коморке, куда Узнауб привёл Олю, стояла крайне узенькая кушетка, один стол и один стул. — Я дружу с охранником отделения АВП, и он пускает меня сюда. Ну иногда. А то мне сложно всегда в толпе... Последние слова Узнауб произнёс смущённо, но тут же усадил Олю на кушетку. — Погоди, я обед принесу. — Ой, не надо! Оля испугалась, что добрый рабочий сейчас будет отдавать ей последний ломоть хлеба, но обед оказался вполне нормальный. Кроме хлеба был ещё овощной суп и какой-то горячий напиток, напоминающий чай. Всё равно мало, конечно, но жить можно. От супа Оля вежливо отказалась, а вот горячую чашку обняла ладонями с большим удовольствием. Весь мир словно сузился до этой чашки и хмурого человека, проявившего участие. — А ведь вы несчастны, несмотря на зеркала. Узнауб, до этого спокойно хлебавший суп, остановился, прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Упоминание зеркал и в нём что-то пробудило? — Ты тоже счастливой не выглядишь, хоть и Веловская. Оля только сильнее стиснула чашку, а Узнауб продолжил было есть, но снова остановился и проговорил хрипло: — Я тоже был Веловским. И не из последних. Оля едва не пролила чай (ведь чай же?) себе на колени. — Вы?! Но вы же... Скажем так, имя Бара Узнаубу подходило куда больше его собственного. — Да вообрази себе, — усмехнулся он и добавил почти шёпотом, — я его брат. Ах ты ж! Да твои руки кривее всех зеркал Королевства. Где я теперь новое зелье возьму? Всё-таки пролив кипяток к счастью на пол, а не на себя, Оля уже не знала, чему удивляться в первую очередь: информации о новом знакомом или тому, как этот новый знакомый назвал чай. — Снова зелье дадут только к ужину, — продолжал сокрушаться Узнауб, — а до той поры... — Какое ещё зелье? Снова Нушроковские придумки? — При чём здесь господин Нушрок? — Узнауб хотел поднести чашку с остатками зелья к губам, но Оля вцепилась в неё чуть ли не зубами, — Да это травяной отвар, который повар в шутку зельем кличет. — Ааа... — Оля отцепилась, и Узнауб повалился на пол, произведя грохот, достойный серьёзной поломки на промышленном предприятии, но Оля почему-то не чувствовала раскаяния перед кряхтящим рабочим. — Ну извините, — саркастично протянула она, разведя руками, — после таких заявлений я не удивлюсь, если вы сейчас скажете, что ученик чародея или тоже из другого мира! — Тоже? — Неважно, товарищ брат Вела, — отмахнулась Оля, довольная, что хоть отчасти отомстила за своё замешательство. — Не хочешь — не верь, — пожал плечами Узнауб, — я даже и не держу тебя. Ступай, куда сама знаешь. — Хорошо, вы брат Вела, — устало вздохнула Оля, не чувствуя себя в состоянии спорить ещё и с ним, — Тогда вы, получается, предатель. — Почему? — Переметнулись на сторону врага, предали брата и ваше общее дело, — начала загинать пальцы Оля. — Нет-нет, я никого не предал! — испуганно замахал руками Узнауб. — Как бы вы себе это ни объясняли... — Я не говорил господину Нушроку, что Вел... Что я... Я ничего не говорил господину Нушроку. Узнауб впервые показался по-настоящему испуганным, и Оле стало его жаль. — Так вы просто пришли на фабрику и попросились в рабочие? — Ну да. — Но зачем?! Страх снова ушёл, уступив место странному равнодушию, казавшемуся Оле иногда тупым, а иногда даже каким-то... мудрым. — Я больше не хотел ничего этого. — Чего не хотели? — Этого... Того, что вам всем надо. — Свободы? — Оля не могла удержаться от лёгкого ехидства, но Узнауб ничего не замечал, потому что смотрел в себя. — Я хотел кошку. И домик. Чтобы пироги с малиной, салфетки белые с узорами и запах скошеной травы. Кошку бы Кичулом назвал... Оля хлопнула себя ладонью по лбу. — Так ведь Вел и борется, чтобы у вас были пироги с кошками и салфетки! Настоящие! А не как сейчас! — А у меня сейчас и нет ещё ничего, видишь же, что на заводе работаю. Но будет. Совсем-совсем скоро... Оле захотелось колошматить стол головой Узнауба столько, сколько понадобится, чтобы у него все винтики в черепе встали на место. — Да ведь это всего лишь пустые обещания Нушрока! И даже не самого Нушрока, а его проклятого изобретения! — выпалила она, прекрасно понимая бесполезность своих криков. От повторения одного и того же у Оли скоро мозоль на языке вскочит, а что толку? Только усталость усилилась. — А разве у Вела есть что-то, кроме обещаний? — Пффф, вы серьёзно? Да Вел же... — Что убеждает тебя верить, будто после его победы будет лучше? Оля открыла рот, чтобы заявить, что Вел — изъявитель народной воли, но осеклась. Нушрока с Абажем ведь тоже кто-то называет справедливыми правителями. Вел кажется мстителем от имени простого люда, но если он похож на Ильича, это ещё не значит, что мотивы у него такие же благородные... Что она знает о Веле по сути? Поднял восстание вместе с Аревом, у которого были такие правильные мысли... Уже одно это заставило Олю проникнуться к нему симпатией, а ведь Арев мёртв. И брат вот этот ещё откуда-то вылез. Оля считала Вела товарищем и другом, всё рассказывала ему, кроме своего иномирного происхождения, а у него, оказывается, столько тайн... Вел сказал, что Арева убил Нушрок, но можно ли этому верить? Оля помотала головой. Кажется, атмосфера недоверия ко всему вокруг начала забираться ей под кожу и пропитывать разум. Извилины в мозгу скрипели, пыхтели и отказывались работать. Что ты знаешь и почему думаешь, что знаешь это. Внезапно Оле вспомнился случай из недавнего (и такого далёкого) прошлого. Однокласснику Петьке, завалившему очередную контрольную по арифметике, пионер вожатая назначила помощь в лице Оли и обязала её приходить к Петьке каждый день и решать вместе с ним задачи. А в один из дней произошло нечто очень странное. Оля пришла к Петьке, как обычно, в четыре часа дня, но только они сели за умножение двузначных чисел, как в дверь позвонили. Краем уха Оля расслышала походку Петькиной мамы, затем щелчок замка... И коридор содрогнулся от обрушившихся на него рыданий. Петька вылетел в прихожую, как самолёт-истребитель, а вслед за ним, поддаваясь любопытству, из комнаты выглянула и Оля. — Папка, папка, — повторял Петька, зарываясь лицом в драную куртку тощего и пепельно-серого незнакомца. Тогда Оля была куда трусливее, но её и теперь бросило в дрожь при одном воспоминании о стоявшем в прихожей человеке. Его ввалившиеся щёки, длинные руки с выступающими сухожилиями, впавшие глаза в ореоле синих кругов... Оле хотелось бежать без оглядки. — Вы болели и вернулись из больницы? — тихо спросила она, но Петькина мама тут же заявила, что урок окончен, и выставила Олю за дверь. Целых три дня Оле приходилось уламывать Петьку, но тот так и не сознался, что случилось с его отцом. А через неделю в очередные четыре часа Оля столкнулась на кухне с Петькиной мамой, такой же серой и бледной, как и её муж. Глядя прямо перед собой она натирала полотенцем тарелку снова и снова, хотя та уже блестела и скрипела от чистоты. В этот день Оля узнала, что Петькин папа умер. А уроки арифметики скоро пришлось прекратить, Петька всё равно ничего не соображал. Мысленно вернувшись к тому необъяснённому кошмару, Оле не сразу удалось вспомнить, зачем она воскресила в голове то, что так старалась из неё изгнать. А дело было в том, что Узнауб выглядел куда лучше Петькиного папы. И староста выглядел лучше. И даже Гурд. Нет, возможно, Петькин папа страшно болел, но почему тогда учителя в школе и Петькины соседи по коммунальной квартире тут же начинали шушукаться, стоило Петьке или его маме пройти мимо них? — Вел обещает, что хорошо будет где-то там, в будущем, — тихо произнёс Узнауб, будто комментируя олино воспоминание, — а министр Нушрок делает так, что хорошо уже сейчас. Я выбираю второе. Оля нахмурилась, подстёгивая извилины. Увы, но у неё нет времени пестовать усталость. Если отбросить на секунду всё, что она прежде знала, в словах Узнауба была своя правда. С одной стороны. Но с другой, Оля вдруг вспомнила выражение, которое Петькина мама как-то сказала своей приглашённой в гости подруге: «Бог представляет возможности для инвестирования, а дьявол даёт в кредит». Тогда Оля подумала, что это какие-нибудь глупости из-за того, что во фразе звучали слова «Бог» и «дьявол», но теперь она, кажется, поняла, что дело не в них. — Тут она, господин Нушрок, как есть туточки. В дверной проём просунулось одноглазое лицо Драпоел. Позади маячило лицо старосты и... Нушрока. И, главное, бежать совершенно некуда.***
Усталость навалилась на Олю с новой силой да так, что даже за рухнувшего на колени Узнауба было не стыдно. На это попросту не осталось сил. Ох, ну почему Нушроку нужно было появиться именно сейчас, когда Оля не то, что не готова к новому раунду, а даже не чувствует под ногами привычной моральной правоты. И разрыдаться снова тоже нельзя, хотя очень хочется. И наверное скоро захочется сильнее, ведь Нушрок не оставит побег без наказания. — Что ты наговорила Тсугнам, жестокая девчонка? Оля резко подняла взгляд, чтобы убедиться, что у неё не галлюцинации. Нушрок действительно почти смеялся. — Какому ещё Цуг... — Тсугнам, жене Торка! Мы с ним битых полчаса не могли разобрать суть выдвинутых претензий, потому что разъярённая женщина... О, она могла многое. Могла ограбить одного из моих солдат, отобрав у него меч, могла носиться за несчастным Торком с оружием наперевес и только внятно объяснить причину своих м-м... огорчений — не могла. Оля тоже не могла. Не могла удержаться от усмешки, представляя себе эту картину. — Однако, — продолжил Нушрок, — каково же было наше удивление, когда мы всё же вычленили смысл из воплей Тсугнам. Послушай-ка, племянница Абажа, идея породниться со всеми Благородными Домами Королевства прекрасна, но не за счёт же невинных людей. После клоков волос, которые Торк потерял по твоей милости, ты больше не посмеешь называть меня злодеем. У него их и так немного. Нет, это было выше её сил. Оля уронила лицо на стол и всё-таки разрыдалась, подвывая, как раненый зверь. Спустя несколько минут, когда первый приступ отступил, она обнаружила в коморке только себя и Нушрока. Узнауб и прочие зрители исчезли. — Ну, дорогуша, думаю, после такого раскаяния чета Дома Могер тебя простит. Оля снова усмехнулась, вытирая глаза кулаком. — Я просто так устала от всего этого, — тихо призналась она, чувствуя невольную благодарность за то, что Нушрок не глумится и не угрожает наказаниями. — Если хочешь, можем отложить прогулку до другого раза, — любезно предложил главнейший министр, но Оле почему-то стало стыдно от мысли, что она доставит такое неудобство занятому человеку, выкроившему для неё время. — Спасибо, но не стоит. А потом они, словно старые друзья, гуляли по заводу, и Оле даже удалось разобраться с атмосферно-вакуумной перегонкой, не говоря уже об обезвоживании и обессолевании. Правда, теперь надо было разбираться с другими вещами, которые прежде казались очевидными. Например, кем они с Нушроком приходятся друг другу: врагами, друзьями или... Ой, а не наплевать ли? Думать об этом ужасно не хочется, а ведь сейчас так спокойно, мирно, и даже два огромных резервуара, в которых проходят обезвоживание и обессолевание, кажутся уютными, почти домашними. Да и разговор, несмотря на серьёзность, не напрягает. — ... Так я и выяснил, что нет для человека ничего слаще чувства предвкушения счастья, и на том основал формулу моего первого зеркала, — Нушрок положил локти на перила, глядя сверху вниз на рабочих, суетящихся вокруг резервуаров. Оля встала рядом. — А сами зеркала вам понадобились, потому что люди, не способные тратить свою свободу с пользой, этой свободы недостойны, я правильно поняла? — после рыданий голова словно очистилась и стала легче. Беседа с Нушроком перестала казаться борьбой, хотя остроты диалог не потерял. — Признаю, звучит довольно неприятно, но представь себя в моём положении хоть на секунду. До чего невыносимо было смотреть на всех этих людей... На моих людей! Которые тратят уйму сил впустую, когда столько всего ещё не сделано и не изведано. Это мучительно! Мы двигались с черепашьей скоростью, я должен был это исправить. И исправил. Хотя, поверь, зеркала мне для этого были совсем не нужны. Зеркала были нужны людям. Лично я бы с большим удовольствием использовал другие методы. Мгновение назад Нушрок казался Оле непонятым печальным гением, но его последние слова совпали с незначительными, но ощутимыми изменениями в облике. Нушрок напрягся, весь будто заострился, а в уголках его губ появилась та самая злая насмешка, за отсутствие которой Оля была так благодарна... Но вот странность — теперь это её не задело. Даже раззадорило. — Что ты любишь больше всего? — спросил Нушрок голосом фокусника, и у Оли возникло ощущение, будто он в самом деле способен достать из-под плаща пушистого зайца или кулёк конфет. От этого в Олиной голове взорвался маленький фейерверк, и почему-то очень захотелось обнять Нушрока. Зарыться лицом в ткань его плаща, мягкую, как летняя ночь. И чтобы он обнял в ответ... — Эй, девочка, ты уснула? Он пощёлкал пальцами, и Оля вздрогнула. — А? — Что ты любишь больше всего? — терпеливо повторил главнейший министр. — Варенье, — ответила Оля, сглотнув. — Ну вот. А теперь представь, что вокруг тебя целая куча варенья и совершенно никакого контроля. Оля добросовестно представила. Ох уж это варенье... Дома за доступ к любимому лакомству приходилось платить долгими выслушиваниями родительских нотаций. А вот так, чтобы и варенье, и без нотаций... Так, стоп. Оля изо всех сил попыталась взять себя в руки. К чему здесь это варенье, а? Её что, уже начали соблазнять? Хорошо, конечно, что она вовремя это заметила, но почему-то стало обидно. Зачем, Нушрок, ведь нормально же общались... Однако главнейший министр повёл разговор совсем не в ту степь. — И вот, посреди этого изобилия ты добровольно решаешь лишить себя большей части варенья. Никто тебе ничего не запрещает, никто не имеет права тебя наказать, но ты ходишь среди гор варенья и чинно клюёшь из вазочки жалкие крохи. Нушрок снова засмеялся, явно наслаждаясь выражением Олиного лица. — И зачем я это делаю? — спросила она, даже не надеясь понять ответ. — Это делаешь не ты, это делаю я. — И зачем вы это делаете? — Потому что моё варенье это... Возможность поговорить с людьми предметно. Ну да, Оля так и знала. Непонятно ничего. — Помнишь мою темницу? Ещё бы не помнить. — Застенки Лакаша, набор для... Творческого времяпровождения. ЧТО?! Оля сначала не поняла, а потом как поняла. — А я-то надеялся, ты оценишь мой подвиг и по-другому взглянешь на всех этих сброшенных с Башни Смерти, — Нушрок скрестил руки на груди с оскорблённым видом, — Незачем шарахаться от меня, как от прокажённого. — Подвиг? Подвиг?! — Ты вообще меня не слушаешь? Я для кого здесь пыжусь? Из потока затопивших Олю эмоций выделялась только обида. Потому что всё же шло так хорошо. Было так спокойно, мирно, и резервуары вон так уютно булькали. А теперь ничего не осталось. Кроме совести, конечно. — Я понимаю, тебе нужно переварить эту информацию. Перевари. Просто держи в разуме тот факт, что, во-первых, я в появлении этого увлечения не виноват, а во-вторых, несмотря на это, я создал облегчающие страдания кривые зеркала, и тебе будет проще восхититься моим самоконтролем. Оля несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. А ведь верно... — Выпьем кофе? — с улыбкой предложил главнейший министр.***
Конь ржал, нервничал и переминался с ноги на ногу. Топсед тоже нервничал, держась одной рукой за седло, а второй за гриву несчастного животного. Всё это только тревожило коня, не особо помогая влезть на него, но Тукреб, удерживающий своего короля под филейную часть, разумеется, не жаловался. — Сколько нам ещё ехать? — простонал выдохшийся Топсед. Если бы не срочное желание посетить ближайшие кусты, ему бы и в голову не пришло спускаться вплоть до самого поместья Тукреба. Во дворце влезть на проклятое животное было проще, но там и слуг было больше. — Часа три, Ваше Величество, — ответил Тукреб, делая вид, что ему на лицо не сваливается задница Топседа. Эскорт деликатно отвернулся. — Ой, а нельзя куда-нибудь поближе, — в голосе короля зазвучали нотки капризного ребёнка. — Нельзя. Я везу Вас в самое дальнее из трёх моих резиденций, где Вы останетесь до установления в Королевстве прежних порядков, — заявил маршал почти приказным тоном, но, вспомнив, с кем разговаривает, добавил: — Если только Ваше Величество не желает чего-нибудь другого. Его величество не желал. Вернее, желал, но все его желания в данный момент сводились к проклятой животине, на которую во что бы то ни стало нужно забраться, иначе Тукреб ну никак не сможет никуда его отвезти. — Ах, Тукреб, неужели мы не могли взять экипаж, — снова заныл Топсед, выдохшись. На лбу маршала тоже выступили капельки пота, но он отважно предпринял ещё одну попытку закинуть грузное тело самодержца на единственный доступный вид транспорта. — Никак нельзя, Ваше Величество, с ним мы были бы куда менее мобильны, а значит, потребовалось бы больше охраны, которой у меня сейчас нет. Топсед тяжело вздохнул, поднатужился и... Всё-таки втащил на скакуна свой толстый зад. Несколько секунд тишину прерывала только одышка всех троих, и Топсед, пожалуй, дорого бы дал за то, чтобы оно так и продолжалась, но вместо этого, из-за угла вынырнул летящий на всех парах всадник. Эскорт напрягся, положив руки на рукояти мечей. — Господин маршал, господин маршал, — парнишка-гонец, которым оказался всадник, свалился с коня прямо в руки Тукреба, — там... покушение... на министра Абажа... Тукреб отреагировал хладнокровно, а вот Топсед сжался, стараясь казаться как можно меньше. Абаж был одним из двух столпов, на которых стояло не только Королевство, но и психика Топседа. — Он жив? — только и спросил Тукреб. — Да, то есть... Когда я уезжал, был жив. Тукреб перевёл взгляд с гонца на Топседа и снова на гонца. Болезненно поморщился. — Мне нужно доставить Его Величество в поместье. — Господин маршал, восставшие сильны, им будто прибыла свежая сила... Разве о короле не может позаботиться один из ваших офицеров? — Это даже не обсуждается, лучше скажите, кто сейчас защищает наиглавнейшего министра? — На помощь господину министру была направлена шестая рота Золотого полка, но она попала в засаду... Полководец Кажов разделил роту... Одна половина осталась отражать атаку, а вторая... Много офицеров погибло... Мы не можем потерять министра Абажа! Последнюю фразу гонец выкрикнул со всем отчаянием, на какое был способен, и лишился сознания. Тукреб передал его тело одному из сопровождающих. — Что будем делать, господин маршал? — робко поинтересовался он. Тот не ответил, напряжённо сверля взглядом горизонт. — Тукреб, — подал голос Топсед, — вы... — Не сейчас, Ваше Величество, — отрезал маршал резче, чем когда-либо. — Но... — Ваше Величество, я прошу Вас, мне очень нужно... — Тукреб, выслушайте меня немедленно! На Топседе разом сконцентрировались все глаза в радиусе километра. Оставалось только удивляться, как гонец после такого не пришёл в себя. — Простите, — снова стушевался король перед превратившимся в сплошное изумление маршалом, — но я хотел сказать, что вы, Тукреб, можете ехать на выручку Абажу вместе со мной. — Но, Ваше Величество, совершенно недопустимо подвергать Вашу персону... — Вы ничему не подвергаете мою персону, Тукреб. Вот Нушрок на моём месте подвергался бы опасности. Да и вы сами куда больше рискуете, а моя персона слишком ничтожна, чтобы на неё покушаться. Не смотрите на меня так... Все прекрасно понимают, что я ничего не значу. Едемте же.