угольный;

      Когда на его запястье появилась первая чёрная звезда — Вова не помнит. Она была всегда — кажется ему, это произошло в пять — говорят родители. Они ещё давно рассказали ему о той девочке из соседнего двора, с которой они дружили и ходили в один детский сад, только вот он отчего-то о ней нихуя не помнит, даже ее имени не знает. Хотя Семенюк, откровенно говоря, из детства помнит вообще мало что — наверное, события были не такими яркими или просто решили не запоминаться, — ебать самостоятельно, — он не знал, а впрочем, было и неважно.       Мама всегда рассказывала о появлении его первой звезды как-то сбивчиво, словно с чужих слов — мол, не углядели, не доследили, — однажды просто вернулись домой с сыном из детского сада, а на руке Вовы, весь день скрытой рукавами тёплой водолазки, — уже звезда. А на следующий день они долго спорили с родителями той самой девочки — кто прав, кто виноват, — хотя винить кого-то уже было поздно.       Больше Вова в тот детский сад не ходил ни дня — возможно, поэтому нихуя о нём и не помнит, — родители невнимательной воспитательнице не доверяли, а с бывшей подругой их разлучили на всю жизнь — пиздец, Ромео и Джульетта в ёбаные пять лет.       После этого звёзд не появлялось очень долго — родители ему хороший урок преподали в первый раз, который Вова, конечно, к хуям забыл, но самое важное — запрет поцелуев и хранение их для «особенных», «истинных», тех, кто, по чужим словам, примет и полюбит тебя любым — в памяти отложилось. Отправляться куда-то на небеса тоже пока не хотелось — слишком много неизведанного ещё в этом мире.       Вторая звезда появилась у Семенюка только в рекордные пятнадцать. Именно в те годы все его ровесники начали активно влюбляться и пытаться найти пару, предназначенную судьбой. Вове, в общем-то, было похуй, но отставать от друзей не хотелось — он, блять, основал свою компанию, в которой являлся негласным лидером, «Братишкиным», как его прозвали, и носил на руке лишь одну метку — и ту из детства — для того, чтобы тебя считали авторитетом, этого мало. Ситуацию нужно было исправлять — Семенюк понимал.       И тогда он встретил её.       Она была на полгода младше — и, Вова помнил, всегда старалась обратить на себя его внимание, чем в какой-то момент подзаебала. Амина была отличницей из параллельного класса — полная противоположность Семенюку, — и единственной, к кому он мог обратиться, чтобы не получить от директора — её папаши — за свои школьные драки и прогулы пиздов, а то и исключение. И Мирзоева помогла. Она вообще всегда ему помогала. И Вове это нравилось.       В тот день, когда он обратил на неё своё королевское внимание, — по крайней мере, впервые ответил ей не резкостью и даже постарался улыбнуться, что вышло, кстати говоря, хуёво, — Семенюк ей даже немного завидовал. Он бы сам хотел быть таким счастливым, смотря на кого-то, но стоило ему посмотреть на Амину — он чувствовал лишь жалость. И эта жалость погубила его — когда они, уже привычной компанией «элиты» двух параллельных классов, сидели в гостях у Стародубцева и играли в семь минут в раю. И, по иронии судьбы, — в лице то ли Вадима, то ли Славы, — ему досталась именно Мирзоева.       Они говорили — пару минут, возможно, а потом Вова встретился с её взглядом. И та решительность, с которой она на него смотрела — заставила Братишкина замереть и сделать шаг назад, впервые от чего-то отступая. Но уже через мгновение он почувствовал неловкое прикосновение к своим губам и жжение в руке. Она отстранилась — быстро, отпрянув назад, бросила взгляд на запястье, на котором проявлялась лишь первая, — Семенюк даже на мгновение почувствовал какое-то подобие гордости, не каждый день ставишь человеку первую метку, — звезда, и выбежала из комнаты. Вова, кажется, услышал звон её разбитого сердца.       И хлопок двери из прихожей.       Следующий поцелуй он проиграл — просто проспорил, где-то внутри будучи уверенным, что так и произойдёт. Ему было даже немного жаль — он делал это лишь ради повышения авторитета, — Ксю не заслужила из-за такого мудака, как он, лишнюю метку. Хотя у неё она, кажется, только первая или вторая — он не знал. В конце концов, она же не умерла на его руках — лишь эта мысль успокаивала его просыпавшуюся периодически совесть — ту ещё тварь.       Ещё два поцелуя Семенюк и вовсе не помнил — он просыпался на утро после пьяных вечеринок, во второй раз проснулся даже с той — как же её, блять, звали — шлюхой Наташей с параллели, а на запястье уже обнаруживал новые чёрные звёзды.       А потом у него наконец-то появилась девушка.       Братишкин помнил это — он, девятнадцатилетний, уже с рекордными для своих лет пятью звёздами на руке, — у многих и к тридцати столько нет, но ему как-то похуй, — и она — ей было всего восемнадцать, и она скрывала своё запястье миллионом разноцветных браслетов. Вова находил их даже забавными и никогда Лесю о метках не спрашивал — в конце концов, это было полностью её дело — и если девушка не хочет, то и не нужно принуждать. В конце концов, для некоторых звёзды — слишком личное, чтобы их видели все подряд. Даже родители, лучший друг или парень — и это было абсолютно нормально.       Их первый поцелуй случился после года, — плюс-минус, Вова точную дату в хуй не ебал, — отношений. Последние несколько месяцев Леся говорила ему, что устала гадать, и хочет решить всё раз и навсегда, а Семенюк от этих слов каждый раз злился. Злился на неё, на себя, на весь ёбаный мир соулмейтов, — и в конце одной из таких ссор не выдержал — прижал её к стене, посмотрел ей в глаза с такой яростью — и поцеловал. И они целовались так, словно хотели друг друга убить, уничтожить этим поцелуем, испепелить изнутри — и рука горела адским пламенем у обоих, сжигая-сжигая-сжигая.       На следующий день, вопреки ожиданиям Вовы, Леся не ушла (Вова думает: совершенно точно ненормальная). Наоборот — она сидела на краю кровати в его рубашке, с подносом в тонких руках, и грустно улыбалась. Не ушла Леся и через неделю, и через месяц. Она, кажется, даже любила его — пусть никогда и говорила этого вслух — Семенюк всё равно знал.       Знал и позволял любить себя в ответ.       Их второй поцелуй у Семенюка в груди, в районе сердца, до сих пор отдаётся острой болью. Он помнит это утро и часто вспоминает до сих пор — её потухшие глаза и тихое «поцелуй меня». Вова знал, что для него это закончится уже седьмой звездой — ещё три и за ним захлопнется крышка гроба, — но всё равно Лесю поцеловал. Почему-то он хотел, чтобы она всегда улыбалась — пусть Братишкин и не может ответить на её чувства.       Его руку, кажется, сжигало к хуям, — словно Вова наебнулся в лаву в сраном «Майнкрафте», — и ему даже показалось — он умирает. Леся отстранилась первой — и наконец-то улыбнулась.       А потом схватилась за горло и захрипела.       Он не помнил, что было дальше, — лишь пепельные волосы между его пальцев, как он прижимал её к груди и шептал извинения, как сорвал браслеты с её руки и увидел там десять обуглившихся меток — и понял всё. Она знала, что так произойдёт, что этот поцелуй с ним станет её последним, но всё равно сделала это. И Вова не понимал, почему.       И лишь потом он нашёл её письмо, в котором извинялась уже Леся — за причиненную боль, за то, что не сказала ему раньше, за то, что вообще поступила так. Она просила его не чувствовать себя виноватым, через строку повторяла, что это её выбор — осознанный, она не могла по-другому, не хотела, — но за смерть человека, — тем более Леси, чёрт, это же Леся, — Вова простить себя так и не смог.       После этого Семенюк для отношений закрылся полностью, игнорируя любые попытки знакомства. Он в себе замкнулся напрочь, из дома почти выходить перестал, но пришедшая со временем популярность, — а ведь он просто хотел отвлечься от хуёвости жизни, потому и занялся стримингом — а у него ещё и получилось, да так, что он взлетел за эти три года, — требовала, звала наружу, насмехаясь. И он шёл — потому что приходилось, потому что не мог иначе, потому что единственное, что Вова любил в свои двадцать три — это аудиторию, ради которой вообще существовал.       Жизнь проносилась — новые знакомства, конференции, турниры — Вова едва успевал следить за всем. Но, блять, как же ему это нравилось. Похоже, не зря он родился в Москве — к быстрому темпу жизни Братишкин привык ещё с детства, и не представлял её как-то иначе, сейчас — тем более. Ничего нахуй больше и не нужно — лишь постоянно торопиться куда-то и бежать-бежать-бежать.       И в этой спешке Семенюк встретил её.       У неё были очень красивые глаза — они снились ему по ночам, преследовали, — он просыпался — и везде видел их: на постерах, плакатах и даже в чужих зрачках ему чудилось их отражение. Кажется, тогда впервые в жизни Братишкин задумался о красоте чьих-то глаз — не груди или задницы, как обычно, — а о глазах. И Вова понял — ему пизда.       Алине ему хотелось подарить весь ёбаный мир (Вова думает: его жизнь можно описать названием сериала на ненавистном «Нетфликсе», вот же хуета). Но он мог подарить лишь украшения — исключительно золотые, розы — ровно восемьдесят девять каждый раз, — и каждый её выходной обязательно ужин в ресторане. Он делал для неё всё, что было в его силах — и она отвечала ему тем же.       После смерти Леси он закрылся в темной комнате внутри самого себя, и никто вытащить его оттуда не мог. Он думал о жизни, о том, каким мудаком был в школе — и понимал, что это пиздец. Ему и жить моментами не хотелось, мысли доходили до того, чтобы погибнуть, как сделала это Леся — но он понимал, что это будет еще хуже. И боль никому причинять не хотел — он всё ещё помнил.       Его взгляды менялись — и менялись резко. Смерть девушки задела в его душе что-то, что Братишкин всю ебучую жизнь старался скрыть — чувства. И эти чувства Вова в себе запер, не показывая их никому, пока стримить не начал. Но и тогда никто не смог его раскрыть — даже те поклонницы, с которыми ему периодически приходилось пересекаться. Они видели лишь то, что Вова позволял, но не больше.       Но Алина была особенной.       Она вообще была не такой как все. Её хотелось оберегать и защищать, но Вова знал — она и сама прекрасно с этим справится. Её ненавидели — она смеялась в лицо. Её обсуждали — она давала новые поводы. И Семенюка это восхищало — это его женщина, его, блять, пососите все, нахуй.       Целовать Алину он боялся — она была идеальна, полностью подходила ему, но вдруг — опять не то? Вова заебался уже знатно. Он семь звёзд на руке скрывать от чужих глаз начал, и пусть все думают, что ему охуенно, что с Алиной, — на чьей руке три звезды он зацеловал уже до отметин — ему своими руками убить хотелось каждого из тех, кто оставил на её запястье эти метки, заставил её страдать, разбил его девочке сердце, — он счастлив наконец-то. Семенюк не простил себя за смерть Леси — и целовать никого не хотел больше, нахуй, никогда, а Алина тянулась к нему каждый раз, обнимала за шею, прижималась к его груди, но всё понимала — и не настаивала.       Вова мог сказать даже, что он её полюбил — с ней было всё не так, она под сердцем его жила, мысли о ней — в голове всегда, но вот целовать — Братишкин боялся пиздец. Может, это и глупо было, и совершенно в образ его дерзкий и харизматичный не вписывалось — он ссался как первоклассник перед перекличкой.       — Поцелуй, не мучай себя и её, не сложно же, — советовал Макс Шабанов, близкие отношения с которым удалось сохранить ещё со школы. Каждый раз, каждую их встречу он повторял одно и то же — Вова уже устал, наслушался знатно, но нихуя нового так и не услышал. Может, и не сложно — хотя у Макса вообще была Неля, вряд ли он мог понять, — но не для того, на чьих руках уже умирал человек из-за блядского поцелуя.       Алина же словно чувствовала его нерешительность и с каждым днём медленно отдаляться от него начала, они даже ссориться стали — в разы чаще, чем раньше, хоть поводов, вроде, особо не было — пустые места. Вова уставал — и совершенно не знал, что ему делать. И терял себя почти каждый вечер после непродолжительных стримов, а находил — в каком-то из московских баров.       — Что, всё хуево, да?       Вова взгляд пьяный поднял на бармена, понимающе ему улыбающегося — высокий, красивый. Волосы, правда, слишком прилизаны — так и хочется растрепать нахуй, но в целом экземпляр интересный. А значит, и ответить можно было — может, у них даже получится диалог.       — Хуёво, — Братишкин сделал ещё глоток и поморщился. Охуенный диалог — и не скажешь нихуя. Ебать поддержал.       — Уже понял, — бармен кивает на его руку.       Вова взгляд опускает. Он и забыл, что рукава задрал — опускает их быстро, семь звёзд скрывая спешно, и озирается — не увидел ли кто. Но, кажется, всем похуй — Семенюк выдыхает.       — Да не бойся, здесь это вполне нормальное явление, — пожимает плечами парень. — Ко мне приходит много отчаявшихся — их истории всегда отличаются, но посыл всегда один. А после они уходят — решаются на очередное геройство. Но каждый поцелуй… — он делает паузу, доливая Вове бокал, — приводит их снова ко мне.       Вова думает — нихуя себе Танос.       — Ты и мою выслушаешь?       Бармен усмехается.       — Если захочешь рассказать.       Вова делает глоток — и рассказывает. Всё, что его волновало и тревожило: и про Алину, и про то, каким мудаком был раньше — благо, осознал, и про смерть Леси не забывает — а парень напротив молчит, не перебивает. И Семенюк ценит — его, блять, наконец-то слушают.       — Я в полной пизде.       Бармен качает головой.       — Каждую неделю ко мне приходят люди с «девяткой». И говорят, что любят, да так, что умереть ради этого готовы. Говорят, что пришли поговорить с кем-то, кто поможет им решиться. И я помогаю. Они уходят — уверенные, счастливые, обещающие вернуться. И знаешь, что самое страшное? Когда они не возвращаются.       Парень проводит рукой по волосам и задумывается.       — Я знал её. Лесю. Хорошая девушка была. И путь свой выбрала сама, даже зная, чем он закончится. И знаешь, я уверен — она ни на секунду не пожалела. А ты… у тебя даже не всё плохо, вроде бы. Умереть не умрёшь, но хоть на вопрос ответишь. Хотя бы для неё.       Вову как будто ударяет от этого — блять, у него на запястье всего семь звёзд, он, вроде как, смертельной хуйнёй не болеет, любит даже, кажется, у него аудитория в тысячи человек, для которых он друг-брат-кумир — хули ему нужно, блять. И он смеётся — алкоголь голову кружит, но то, что в его жизни плохого нет — он понимает. И ему наконец-то становится немного легче.       И Лесю он, похоже, наконец-то готов отпустить.       — А зовут тебя хоть как? — Семенюк уже уходить собирается — но оборачивается.       — Можешь звать меня Хес.