hatred

      Почему такой человек, как Юрий Хованский, вообще должен существовать? Больше четверти века он не давал о себе знать, и нет бы продолжить оставшиеся сколько бы там ни было. Диме Ларину и без него хватало соседей и коллег по основной работе, хватало гряземесов в сети — вот уж кого ненавидеть в самом деле было приятно и взаимно. Диме Ларину не нужен совладелец его души, как, в общем-то, и сама душа, не нужны непонятные гормоны в крови, не нужны неконтролируемые приступы ярости.       Когда первые вспышки эмоций угасают, а осколки разбитой в желчно-остервенелой агонии тарелки теряются среди прочего мусора в черном пластиковом пакете, Дима начинает думать, что, в общем-то, стоит снова начать бегать по утрам или — даже — записаться в какой-нибудь старенький спортзал, а то так посуды не напасешься, да и хозяева съемной квартиры вряд ли довольны останутся.       Как отходняк или похмелье, приходит досада — и в первую очередь на самого себя. Несчастная тарелка, в конце концов, не виновата в том, что Юрий Хованский — не осужденный на три пожизненных в Мексике наркоторговец, а всего-то сравнительно безобидный видеоблоггер из Петербурга. Нелепо и чуть ли не кощунственно упрекать его в этом, но какая-то часть Димы требует этого, да так сильно, что противиться попросту невозможно. Собственная необоснованная иррациональность больно ранит самолюбие, пуская под шумок все мировоззрение по пизде. Ларин, правда, этого пока еще не видит, но первые тревожные звоночки даны.       Никто не замечает перемен в поведении Димы — или, может быть, вернее будет сказать, что замечать некому. Впрочем, в настоящих условиях оба варианта устраивают, так что в теории волноваться не о чем. Это как умело спаивать друга-трезвенника крепким виноградным соком на какой-нибудь вписке — постепенно увеличивать градус яда и высокомерной небрежности в немногочисленных разговорах так, что от обычного ни за что не отличишь. Лариным особенно не интересовались, да и он не стремился ни с кем сближаться, а уж проводить черту между деловым и личным он умел на отлично.       Дима убеждает себя и других в своей особенной взвинченности из-за долгой упорной работы, которая вот-вот должна подойти к концу — остается лишь вывести окончательную формулу и закончить описание, после отчет отправится на стол научному руководителю, а уж тот найдет применение бумагам. Наличие научного руководителя — это на самом деле сущая формальность и фактическая легализация своды деятельности. Дима не лез в чужие проекты, но и требовал то же самое в отношении себя. Тут уж лучше принцип «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы работало», а ведь работало оно вполне себе очень.       Химики — они как компьютерщики и физики: нужны практически всем и везде, а научная работа все равно лучше. Несколько раз за семестр Дима читает лекции третьекурсникам, а все то время, что он не тратит на имитацию бурной и разнообразной жизни элитарного ютубера, провисает в своей (читай, заботливо выделенной университетом) лаборатории — там тоже своего рода «бурная и разнообразная жизнь». Разве что без людей, но разве ж это такой большой минус?       В нынешних условиях Ларин не может мечтать о чем-то большем.       До дэдлайна еще пять дней, а отчет заканчивается только на середине второго. Дима прикрывает крышку ноутбука и подается вперед, локтями упираясь в стол и устало массируя веки. Все попытки с головой уйти в работу с треском проваливаются в тартарары вместе с последним писком принтера, неслышным скрипом ручки по свежеотпечатанной краске, назойливым шуршанием файловых пакетов — каждая мелочь скручивает нервные окончания все сильнее и сильнее, доводя Диму до такой кондиции, из которой не выведет даже восхитительная Селин Дион с ее не менее восхитительным голосом.       Осознание — окончательное и окончательно бесповоротное — приходит слишком уж внезапно; не сказать, чтоб Ларин до этого надеялся в последний момент отступить, но некая внутренняя сила все равно оставляла надежду — абсолютно лживую и ненужную, и потому такую болезненную сейчас. Осознание ощутимо въедается в остатки здравого смысла, как будто кислотой выжигает своеобразную черту в абстрактном понятии судьбы, разделяя ее на «до» и «после», оставляя Диму уже не в радужном розовостекольном «до», но все еще не в пугающем неизвестностью «после», а где-то в паршивом «между». Паршивым настолько, что Ларин перестает отдавать себе отчет в действиях — руки словно на автомате возвращаются к ноутбуку, аккуратные пальцы скользят по тачпэду — нахуй мышки — и несильным двойным ударом открывают браузер.       Осознание того, что ничто больше не будет как раньше, что даже работа не спасет (причем даже не важно какая именно), что даже остатки друзей, семья, потенциальные отношения не помогут исправить искалеченное жестокостью непреклонного мироустройства нутро, есть безумие в чистом виде, и сейчас Дима, сам того не осознавая, херит эту жизнь своими же собственными руками — впрочем, куда уж больше. Так себе отмазочка, но хотя бы что-то, хотя бы перед собой не так стыдно смотреть, как его персональное проклятье улыбается на камеру и травит невероятно отбитые шуточки, не так страшно выхватывать в размытом отражении на оконном стекле собственное отрешенное лицо, не так хочется верить, что все это взаимосвязано между собой.       Юру Хованского абсолютно точно не за что любить. Дима повторяет это ежечасно, и эта своеобразная молитва въедается на кончик языка сильнее так полюбившейся ему теории о конкуренции за душу.       Абсолютно точно его невозможно любить за его лицо — камера и порой отсутствие должного освещения на записях со стримов во всей красе преподносят его ебалище (иначе и не скажешь, ебалище — оно и в Африке ебалище, не путать с лицом) аудитории. Одутловатое, нескладное, с ущербной гаденькой улыбкой-полуоскалом, с надменностью в мелких глазенках.       Тело тоже не блещет изысками — слишком много лишнего веса, очевидно нездорового образа жизни и, скорее всего, проблем с печенью, розоватая кожа явно отвратна на ощупь. Этому существу с замахом на звание человека не поможет, кажется, даже пять лет интенсивных тренировок в спортзале под наблюдением консилиума лучших тренеров мира.       Пискляво-визгливый, режущий шепелявый голос дробью дрожит на барабанных перепонках, заползает в мысли. Он настолько противен, что Дима не может найти идеальное сравнение. Он — это словно высшая степень компиляции самых уродливых вещей в мире.       Сам Юра есть та самая компиляция, он, его слова, его идеи, его эго — все. И, нет, ненависть никак не повлияла на восприятие, Дима уверен — разве можно хоть как-то иначе видеть этого человека?..       Это похоже на зацикливание, на навязчивую идею, на помешательство — зовите как хотите, в целом ничего не поменяется. Следующие два дня проходят как в тумане, Дима всю ночь просиживает за ноутбуком, не отключая его от зарядного устройства и убрав громкость до минимума. Его ночи наполнены голосом Хованского из динамиков, а вены — медленно убивающей ненавистью. Она странная, пугающая, методичная — такие только маньяки да безумцы прячутся по теням старых неухоженных двориков Питера, в которые не забредают даже самые тупые туристы. Она как будто выжидает чего-то, накапливается, тяжелеет, бродит, густеет, словно вино, чтобы в определенный момент вспыхнуть. Дима не ночует дома, а днем отлеживается на диванчике в своем химическом мирке, пребывая в некоем подобии полудремы, в которой обычно рассматривает, как блеклые солнечные лучи многоугольниками света преломляются от стекол пробирок и сосудов на стены и столы. Дима устал думать, устал пытаться убедить себя в целесообразности своих нецелесообразных чувств.       Ненависть тяжелеет в крови, оседает на стенках сосудов, кажется, проникает в легкие — Ларину трудно дышать и порой он задыхается в своем подобии сна, беспомощно вскидывает руки и долго ловит ртом воздух; мужчину бьет мелкая дрожь и пустота сновидений, и уж лучше бы ему приснился кошмар — было бы не так обидно. Уж лучше бы ему никогда не видеть Юру. Уж лучше бы ему самому раствориться в одной из пробирок. Что угодно.       Не видеть, не слышать, не знать.       Не видеть, не слышать, не знать.       Не видеть, не слышать, не знать.       В одиночестве пыли и реагентов, в атмосфере приглушенного шума процессора и голоса из динамиков, в ловушке самого отвратительного чувства Дима понимает, что напуган как никогда ранее. Медленный, осторожный ужас пронизывает его насквозь, наполняет каждую мысль, сводит нутро. Новизна ощущений, не поддающихся словесному описанию, страшат так сильно, что не представляется возможным даже пошевелить пальцем. Ларин смотрит в пустоту перед собой, уже и не понимая, день за окном или ночь, дома он или в лаборатории. Единственное, что имеет хоть какое-то значение в этом мире, сейчас жжется в сосудах, кажется, они вот-вот лопнут от переизбытка… чего бы там ни было.       Дима прикрывает глаза и тяжело дышит сквозь плотно сжатые зубы. Только бы не сорваться. Только бы не пасть в собственных глазах еще ниже.       Девушка смотрит на него с неподдельным страхом, но это не тот страх, что подстерегает Диму в его лаборатории — этот страх живой, понятный, правильный. Девушка боится, потому что гормонов в крови Димы слишком много, потому что не стоит не смотреть по сторонам, пока идешь куда-то, потому что любому терпению однажды приходит конец.       Ну подумаешь, миловидная брюнетка просто засмотрелась на своего спутника, не заметила идущего ей на встречу человека. Да и в перепутанных бумагах нет ничего страшного, просто… Внешний раздражитель врывается в сознание слишком внезапно, Дима не успевает проанализировать ситуацию и отреагировать правильно. Кажется, он говорит ей что-то крайне грубое, на что и девушка, и ее спутник — парнишка работает в кабинете на другом конце коридора — страшно бледнеют, непонимание отпечатывается на их лицах.       В голове шумит. Дима распихивает ребят локтями и пулей чуть ли не бежит к себе, и только когда щелкает замок, он позволяет себе медленно выдохнуть. Правую руку неимоверно жжет. Ларин переводит затуманенный взгляд на нее и отстраненно смотрит, как по кулаку с зажатым в нем бумажным стаканом из-под кофе до локтя сбегают капли свежесваренного напитка. Горячо, но даже физический дискомфорт не способен привести Диму в сознание.       Скорее на автомате он на ватных ногах подходит к раковине, включает холодную воду и подставляет под нее обожженную руку. Осознание боли и произошедшего приходит лишь спустя пару часов, и стыд перекрывает на мгновение даже ненависть — к, в общем-то, ни в чем не повинному шепелявому алкашу и к самому себе.       Горечь подступает комком к основанию языка, и на несколько мгновений перехватывает дыхание. Дима, обессилев, опускается на пол, спиной прислоняется к стеклянной дверце шкафа с реагентами, в отчаянии обхватывает ладонями голову, рвет на себе волосы, до крови кусает губы. Сердце, сжавшееся в крошечный упругий комок, болезненно пульсирует под решеткой ребер.       Это плохо. Очень. Хочется канцелярским ножом для бумаги вспороть тонкую кожу на запястье, пустить кровь, словно бы это незамысловатое действо пусть даже иллюзорно, но все равно поможет снизить концентрацию бесполезных гормонов в сосудах, заменить эту полуморальную боль физической. Хочется выброситься в окно, оставив на стекле кровью вымученное, выстраданное от первой до последней буквы «ненавижу». Хочется вздернуться на заряднике от ноута, кряхтеть и извиваться в предсмертных конвульсиях, задыхаться под приглушенные звуки чужого голоса.       Хочется все прекратить, не имеет значения как.       И Дима держится, потому что, пожалуй, более этого хочет оставаться сильным, пускай и только в своих глазах. Борьба и смерть, такие разные стремления мешаются в нем, разрывая сознание на кусочки.       Солнечный свет пробивается сквозь щели жалюзи и белесыми полосами расчерчивает ламинат под ногами. Раньше Дима презирал самоубийц, а теперь ему кажется, что собственный силуэт белого мела под окнами института — не самый плохой выход. Дима хочет засмеяться, но то ли в этом действительно нет ничего смешного, то ли он сам окончательно растерял все чувство юмора — смех застревает в горле и комкается на губах тихим поскуливанием.       Какой смысл в принципах, жизненных позициях, взглядах, убеждениях, вере, если все это так легко ломается под давлением иррациональных чувств и бесполезных гормонов?       Свои бумаги Дима находит под дверью только вечером, и общая подавленность чуть ослабляет свои позиции — ему все еще очень стыдно за свою несдержанность, крошечный акт чужой доброты приятно греет душу, заставляя поверить, что не все в этом мире так уж совсем отвратительно и неправильно. Аккуратно сложенную у порока кипу страниц отчета венчает задорный зеленый стикер — девушка шутливо извиняется, что не может разложить все это безобразие правильно, и оставляет номер «на случай, если понадобится помощь». Рядом стоит бумажный стакан с давно остывшим кофе.       Дима осторожно поднимает находки и вновь скрывается за дверью лаборатории. Не особенно хочется признавать, но, похоже, он сам виноват в том, что довел себя до такого состояния. Можно было, в конце концов, взять неделю выходных и рвануть домой в Архангельск, к семье, или хотя бы позвонить. У Димы нет друзей, которым можно было бы довериться, которые бы понимающе похлопали его по плечу со словами: «Наконец-то ты нашел эту сучку», которые бы не бросили, узнав, что сучку зовут Юрой и она мужчина; но это не значит, что он совсем-совсем одинок.       Раскладывая страницы отчета в правильном порядке, Дима рассуждает, что делиться личным с миром — глупо и крайне опасно, хотя от этого и становится в некотором роде легче. Сегодня он, например, с головой выдал себя перед парой потенциальных коллег, но нисколько не пожалел. С легким удивлением Дима понимает, что и дышать проще, и жить легче да веселей, и прыгать за подоконник как-то уже и не особо хочется. Возвращенный отчет и холодный кофе в конечном счете — лишь приятное дополнение.       Стикер не отправляется в мусорную корзину, но и пользоваться номером Ларин пока не спешит. На экране ноутбука — все тот же комик, у которого из смешного разве что сам факт его наличия. Дима вертит в руках несчастную зеленую бумажку и смотрит куда-то сквозь пиксельные изображения олицетворения своей ненависти.       Что бы ты ни делал, что бы ни говорил, как бы ни пытался выглядеть, обязательно найдутся те сученята, которым это покажется неправильным, и таких сученят, на самом деле, большинство. Так было и так будет, и Дима почти смирился с их наличием. Как бы он ни поступил дальше, его обязательно осудят, он обязательно в чем-то оступится и выдаст себя с потрохами, но какая разница, если это способно вернуть его к иллюзии нормальной жизни?..       Перспектива слишком заманчива, чтобы отказываться от нее, так что Дима наспех оставляет свою персональную колыбель науки и мчится домой с невиданным ранее энтузиазмом. Весь последний день перед дэдлайном Ларин собирает информацию, продумывает тезисы, выводы и снимает.       Ночью Дима впервые за последние несколько недель спит крепко и спокойно.