Морфий

Одинокое сердце скорей остывает.(с)

- Тебе нужно остановиться! Уйти с этой проклятой работы, отдохнуть, да полечиться, наконец. - У меня всё в порядке! - Твой отец говорил так же, а теперь его нет! Женя взбежала по ступенькам, заставляя железо под ногами дребезжать и стонать. Всё для того, чтобы заглушить голос Бергича – ласковый, настойчивый, с ноткой беспокойства – звенящий в голове; так говорят с детьми или безумцами, и Женя Роднина уже не знала, к кому её причислял Бергич. Но голос не утихал. Звенел и зудел, как противный писк комара, цепляющий такие струны души, о каких она предпочла бы забыть. Женя хлопнула тяжеленной железной дверью с той же целью, но и это не помогло. Дважды хлопнув по стене в поисках выключателя и зажегши свет, открыла холодильник, достала оттуда ополовиненную бутылку водки и, поразмыслив, упаковку сосисок. Щедро плеснула водки в стакан, сделала внушительный глоток и откусила сосиску. Ей пришлось допить этот стакан и налить ещё, чтобы голос Бергича в её голове наконец замолчал. Жуя сосиски в полной тишине и запивая их водкой, Женя рассматривала схему расследования. Бумажки с записанными на них обрывками мыслей, совершенно кошмарные фотографии были прикреплены прямо к кирпичу канцелярскими кнопками, соединены между собой неровными меловыми линиями. Её отцу всего этого не требовалось – такая вот схема с комментариями всегда была у Меглина в голове. У Жени когда-то получалось так же, но с некоторых пор в её мозгу стало слишком много собственных дурных мыслей, и они мешали логическим рассуждениям. Что-то в деле не клеилось, и Женя упорно не могла взять в толк, что. Её к расследованию привлекли не сразу, лишь когда стало ясно, что без «особого подхода» это будет очередной висяк. Улики собирали без неё и что-то упустили. Что-то очень важное, может быть, решающее. Она попыталась выяснить подробности у следователей, но те крайне неохотно говорили с нею. Так было с тех пор, как она вернулась к работе после смерти отца: люди, с которыми ей приходилось работать бок о бок, сторонились бледную, с тёмными тенями вокруг глаз, нелюдимую девушку. Прежде Женя нередко язвила в ответ и подтрунивала над своими коллегами, но теперь часто бывала попросту груба: нерасторопность одних, глупость других, откровенная жалось у всех и каждого в глазах, растущее отчуждение выводили её из себя. Прежде она была спокойна и хладнокровна, выдерживала самые нелёгкие споры и неизменно выходила из них победительницей, а сейчас ей слишком часто застила глаза ярость, и она срывалась. Наверняка её уже бы выставили из Комитета, если бы она так сильно не повышала им раскрываемость. Коллеги, должно быть, думали, что, как и отец, она постепенно сходит с ума. Но Женя думала, что дело было в другом, много худшем: она сломалась. Из-за него. - Женя, послушай! Я лишь хочу тебе помочь. - Мне не нужна помощь, спасибо. Я справлюсь. - Истинно Меглин! Такая же упрямая. Вот, взгляни на его упрямство. Хочешь закончить, как он? Она тогда едва не рассмеялась дяде Вадиму в лицо. Словно бы он не знал, как умер Родион Меглин! Не мог не знать, а значит, просто лгал ей. Но Женя-то знала… Стояла прямо там, всё видела своими глазами… Поэтому, чтобы не закончить, как отец, она твёрдо решилась на две вещи: не заводить возлюбленных и на пушечный выстрел не приближаться к психбольницам. А в остальном Бергич был прав: она была истинной дочерью своего отца. Родион Меглин вырастил её, воспитал; и, как генетически передал безумие, так и вложил в неё единственную свою страсть. Маньяки, убийцы, садисты – она, как и отец, глубоко презирала их, но где-то в тёмных глубинах своего существа Женя, как и он, была сродни им. Понимала их. Чувствовала. И это давало ей возможность безошибочно идти по следу и настигать преступников. Женя отпила ещё водки, закурила сигарету и откинулась на кровать. Да, она становилась своим отцом – в худшем его проявлении. Сколько раз она просила его не пить так много или хотя бы пойло выбирать получше; сколько раз волевой рукой отталкивала его дрожащую в приступе ломки руку, сгребала марихуану пополам с седативными в мусорник, завязывала тугой узел на пакете и с размаху выбрасывала прямо в окно. Она знала, когда для Родиона Меглина наступал момент, когда надо было поступить именно так. Теперь она сама стала такой. Из-за него. Всё из-за него. Она ведь просила, умоляла его остаться, одуматься, не бросаться в омут с головой; оглядеться и увидеть, что ему ещё есть, ради чего – кого! – жить. Может, не она, но Есеня этого точно заслуживала. Её скупые мольбы, Есенины слёзы Меглин эгоистично отринул, всё за всех решив сам. Он утверждал, что хотел спасти дочь, но лишь столкнул Женю с края обрыва в самую пропасть. И ухватиться ей было не за что. Да, это из-за него она упала. Из-за него. И у неё едва ли хватит сил на то, чтобы подняться. Женя никогда не искала у Меглина того, что другие девушки ищут в своих отцах – сильного плеча, защиты, поддержки, широкой тёплой груди, в которую можно выплакаться. Её отец ненавидел и презирал слёзы и жалобы, не смог бы найти слов, чтобы утешить, пожалуйся она ему, например, на разрыв с парнем. Зато он научил её стрелять. Пить коньяк без головной боли наутро, не бояться крови и трупов, быть нечувствительной к чужой боли и страху. Никогда не просить помощи. Быть самой по себе, как и он сам. Всё это великолепно удавалось Жене, пока её отец был жив. А потом что-то пошло не так. И за это она ненавидела его. Женя и не предполагала, что можно так страдать о человеке, с которым, порой, не виделась месяцами. А она страдала. Даже смерть матери не тронула её так сильно, хотя тогда она была ребёнком. Но у неё всё ещё был отец – странный, порой страшный. Теперь же Женя чувствовала буквально у себя за спиной зияющую пустоту, и она пугала до чёртиков. Безумие это было или забвение, она не знала. Но ей было адски страшно. Она плакала – от страха, бессилия, ярости; водка или коньяк то и дело вышибали у неё слезу, и Женя плакала по ночам. Она ненавидела себя за это, за то, что не может справиться, устоять. - Ты думаешь, я не вижу, что ты делаешь с собой?! Алкоголь. Наркотики. Что: травка? Или что-то потяжелее? Если ты думаешь, что так справишься, то ты совсем идиотка… Не вздумай отрицать – я тридцать пять лет работаю с этим, я вижу. - Я и не собиралась. Но, дядя Вадим, даже моему отцу было плевать, сколько я пью и сколько сигарет выкуриваю в день. - Я знаю. Но он теперь мёртв. А я, Женя, единственный, кому теперь есть до тебя дело. Рывком поднявшись, Женя подошла к столику. Среди грязных стаканов и чашек, нерабочих уже зажигалок, карандашей, кактусов в разномастных горшках, смятых сигаретных пачек и разбросанных, изломанных сигарет она нашла маленькую табакерку, несколько обрывков папиросной бумаги и шприц. Рука на миг зависла над ним – Женя почти чувствовала, как светло-коричневая жидкость бежит по венам – и опустилась на табакерку. Женя сцапала её, бумагу и поспешно отвернулась. Сыпанула слишком много марихуаны, стряхнула излишки прямо на пол. Пальцы дрожали, пока она скручивала косяк, несколько раз тонкая бумага рвалась, девушка осыпала её и собственную неловкость ругательствами и проклятиями сквозь зубы. Она не могла перестать думать о морфии в шприце, но знала, что нельзя поддаваться искушению, если она не хочет погибнуть слишком быстро. Это только на крайний случай. И это тоже началось с него. Шприц с морфином достался ей в наследство от Меглина. Вместе с безумием, местом в Следственном Комитете, развалюхой-машиной, обшарпанным лофтом, коллекцией кактусов и дрянного алкоголя. Самое верное отцово средство, эдакая красная ядерная кнопка, которой он, впрочем, так и не успел воспользоваться. Сперва она хотела шприц выбросить, ненавидя его как напоминание о безумии и зависимости, которые свели Меглина в могилу. Но что-то остановило её. Потом, в минуту наивысшего отчаяния, которое невозможно было утопить в алкоголе, она поддалась искушению и впервые укололась. Слишком хорошо зная, куда может завести эта привычка, Женя расходовала морфин крошечными дозами, борясь со жгучим желанием до последнего. Но в какой-то миг первый шприц кончился, и Женя нашла поставщика. Случались мгновения, когда доза морфина была единственным, ради чего она жила. Он подстёгивал разум, стирал дурные воспоминания и отчаяние – пусть и ненадолго. Она всегда действовала аккуратно, помня об ответственности. Но употребление наркотиков начало оставлять следы на её внешности, и Женя была уверена, что Бергич догадался. Могли догадаться и на работе – всё же следователи, а не институтки. Но пока они молчали: не то боялись, не то жалели и списывали это всё на горе Жени, а может Бергич был прав, и им попросту было плевать. - Человек, который играл в эту игру с отцом… Он поплатится. Я поклялась довести дело до конца. - Не вздумай, Женя. Он опасен. Думаешь, этого хотел твой отец? - Он хотел, чтобы это чудовище исчезло с лица земли. Я сделаю это, чего бы это мне ни стоило. Экран телефона засветился в полумраке, сквозь дым пробилось жужжание виброзвонка. Женя скосила взгляд на телефон, раздражённо выдохнула сквозь зубы. Незнакомый номер мог означать только одно. Дотянулась до телефона, нажала кнопку приёма вызова и, не дожидаясь, пока собеседник произнесёт хоть слово, рявкнула: - Пошёл нахрен! Быстро отключилась, чтобы не успеть услышать даже вздоха с той стороны. Парадоксально, но это неуловимое чудовище, повелевающее преступниками, как пляшущими на ниточках марионетками, было единственным живым существом, которое звонило Жене с завидной регулярностью. Он то ехидно интересовался её жизнью и здоровьем, то угрожал, то манил. Он говорил, что она своя, а Женя скалилась и рычала в трубку, надеясь и страшась одновременно однажды встретиться с ним лицом к лицу и доказать, что он не прав. Но это пришло не сразу. Сперва она боялась этих звонков, боялась до умопомрачения. Она разбила не один телефон и сменила не один номер, но он всегда находил её снова. Шёл по пятам, и Женя постоянно в страхе оглядывалась, ожидая вот-вот увидеть за спиной страшную тень. Пока жив был её отец, эта тень была его заботой, Меглин стоял между Женей и этим страшным безумцем, и Женя могла позволить себе не бояться. Потом она вспомнила навыки стрельбы, научилась владеть ножом. И страх ушёл, а вместо него пришла странная злая, граничащая с безумием решимость. Найти и отомстить, довершить дело, которое не закончил отец. Больше она не боялась. Страшнее были её мысли, образы, созданные её мозгом, воспоминания. Вот против них оружия у Жени не было. Телефон смолк, и она с облегчением выдохнула. Случалось, что после такой вот ночной беседы этот сумасшедший не беспокоил её неделями. Может, и в этот раз случится так. Но вместо нового телефонного звонка раздался решительный гулкий стук в дверь. Женя напряглась, приподняла голову. Сердце сделало сальто в груди, тошнота подступила к горлу, и девушку прошиб холодный пот. К телефонным звонкам она уже привыкла, но не ожидала, что он доберётся до неё в её конуре. Стук повторился. Чуть помедлив, Женя поднялась с постели, схватила со стола нож с длинным и очень острым лезвием – им она резала хлеб, но вообще-то нож был охотничий – и отправилась к дверям.