Не достоин

Что, если бы он был нормальным? Он бы бил меня? Калечил? Или любил? Лелеял? Проявлял нежность? Жестокость? За что мне это наказание? Чем я помешал ему? Хотя угадать мотивы душевнобольного себе дороже Я был бы рад, убей он меня Не могу больше это выносить Зачем все это? Он получает удовольствие, издеваясь надо мной Никогда не понимал жестокость Это первобытное чувство, размывающее грань между человеком и животным Я бы хотел нормального близнеца Даже если бы он был с отклонениями, я бы любил его Да и сейчас, пусть он такой, я не могу его обвинять У каждого свои тараканы Наверно Интересно, какое сейчас небо? Фред устремил свой потухший взгляд на кроваво-рыжий горизонт. Его волосы развевает горячий сухой августовский ветер, и они сливаются с прекрасного вида закатом. Два светло-голубых глаза ярко выделяются, как маленькие тучки, не окрасившиеся в цвет солнца, а сохранившие чудесный цвет морской волны. Губы подрагивали и были алыми от частых укусов. На щеке красовалась большая ссадина, а руки все были в синяках и царапинах, некоторые костяшки были полностью сбиты в мясо. Где-то в доме западная стена, заставленная цветами, как и все помещение, была в крови и вмятинах от сильнейших ударов кулаков. Иногда он вымещал злость не на брате. Это случалось редко. После того разговора про съедение акулятами своих внутриутробных братьев, ему стало плохо. Он всю ночь сидел около унитаза, выворачивая желудок. Горло до сих пор неприятно саднило, изъеденное желудочным соком. Причины такой реакции своего организма Фред понять не мог. Еще, похоже, он словил что-то вроде апатии. Все надоело. Даже Джорджа избивать больше не хотелось. Он сидел целыми днями на балконе, смотрел на небо и изредка курил. А, ну еще избивал стены в доме. Как-то через два дня после последнего избиения Фред зашел к брату в подвал. Сказать, что Джордж после этого визита был шокирован- ничего не сказать. Фред впервые за несколько недель покормил его. И не абы чем, а стейком с жиденькой кашей. Это было словно пришествие Христа, настолько неожиданным и великодушным показался этот поступок Джорджу. Правда, стейк сразу съесть не удалось, потому что желудок отторгал мясо, но через пол часа со стейком было покончено. А теперь Фред сидел, и не знал, что делать. Ему было стыдно. Впервые за девятнадцать лет его жизни ему было стыдно. Стыдно перед собой. Стыдно перед братом. Он не мог объяснить, почему его мир так резко и круто перевернулся, но что было, то было, и с этим нужно было мириться. Глядя на закат, рыжеволосый думал, как извиниться перед Джорджем, потому что это, безусловно, было бы самой трудной задачей во всей, кажется, Вселенной. Поначалу Джорджу было тяжело. Очень. Когда тебя избивает собственный брат-близнец, говоря, что ты жалок и не должен был рождаться на свет, хочется одновременно рыдать и смеяться во всю глотку. Чудом он не сошел здесь с ума. Единственные дети не очень богатой семьи. Заперт в подвале собственного дома, перешедшего ему с братом в наследство от родителей, давно уже покинувших этот мир. Иногда ему хотелось уйти к ним, чтобы не испытывать мук. Сколько уже из него крови вытекло? Сколько костей переломано и срастается неправильно? Сколько синяков на молочно-бледной коже? Сколько кровавых подтеков и ссадин? Не счесть. Но он любил брата. В силу ли братских чувств, в силу ли своей мягкотелости, или у него уже просто развивался стокгольмский синдром- неважно. В какой момент я стал таким жестоким? В детстве я не был таким. Не избивал и не калечил животных. Не издевался над другими детьми. Меня не привлекал вид скрученного от боли тела и запах крови. Я не стремился обладать кем-то. Мне было приятно проводить время с братом. Может, это наказание вселенной за грехи прошлой жизни? Колесо Сансары вертится не переставая. Может, после извинений перед Джорджем мне нужно пойти в паломничество? А может сразу постричься в монахи? Стать буддистом? Отдать себя Богу? Чтобы он изгнал из меня бесов и простил грехи. Бог простит, Джордж- нет. Уверен в этом. После такого не прощают. Солнце скрылось за длинной лентой мира, и круг идет на возобновление. День сменяется ночью. Беспокойство сменяется покоем. Джордж… Джордж, — тихо позвал надломленный голос Голубые глаза поднимаются вверх к слепящему свету и выделяющемуся на нем черному пятну. Да?.. Пятно спускается вниз, приобретая ясные очертания. И вот перед ним брат. На его лице ни капли того безумства, что было раньше. Спокойствие индийской коровы. Два глаза-океана во время штиля. Поднимайся, — горячие руки обхватывают его, попутно натягивая на трясущиеся плечи плед, — поднимайся, пожалуйста, пойдем отсюда, — мягкий шепот, еле уловимый в звенящей тишине, обволакивавшей до этого невольного узника старого подвала. Я не могу, Фред, — непослушным голосом не произносит, а скорее выдыхает, Джордж, — ноги не слушаются… Его подхватывают, как пушинку, и выносят на белый свет. Это словно перерождение, вот, на что это было похоже. Он будто заново родился, заново в первый раз вдохнул чистый воздух и заново увидел белый свет. Теперь все будет хорошо.