Камертоном в глотку дюаристу

Портфель летит под ноги, а его хозяина с глухим ударом прикладывают к побеленной стене. Их четверо, они достаточно крупные на вид, кроме одного, вероятнее всего этот мелкий — младшеклассник, увязался за старшеками по блату, деньги с обедов приносит. Им не особо интересен тот, кого они только что швырнули на землю. Они выворачивают содержимое портфеля, топчут учебники и тетради, вероятно, в поиске чего-то более ценного. Достоевский не пытается их остановить, лишь сидит на пожелтевшей траве и думает о том, насколько сильно сейчас испачкалась его куртка. Наблюдает за действиями одноклассников без каких-либо эмоций, совершенно не заинтересованно. — Бабки имеются? — спрашивает тот, кого уже раза три, если не изменяет память, ставили на учет. Юноша в ответ лишь кривит губы. Конечно, пятнадцать рублей на проезд до дома. Какие родители вообще сейчас дают своему чаду большую сумму. Максимум накидывают десять рублей сверху на сухую булочку из столовки. — Глянь в мелких карманах, — подсказывает второй, смачно сплевывая себе под ноги и пряча руки в спортивках, которые, видимо, не переодел после последнего урока физкультуры. Мелочь звенит достаточно громко, сыпется из рук. Хулиганы победно улыбаются, пересчитывая монеты в ладонях. А Федор просто наблюдает, бесшумно вздыхая. Ничего нового, только после сольфеджио вечером придется идти добрых сорок минут до дома, а потом еще выслушивать от отчима о своей непунктуальности. И этот инцидент вряд ли кого-то вообще взволнует, а сам отличник его просто замолчит, как что-то обыденное. Все равно по итогу бог их покарает. — Херня короче, — подытоживает мелкий из шайки. — Даже на сиги не собрали. — Может тогда его треснем, чтобы не так обидно было? — Хуйня вопрос конечно, да доебутся же. — Он все равно под эмаря косит, чисто для профилактики, — мелкий ведет себя максимально вызывающе, словно мелкая псина на поводке, дергается, потирая маленькие кулачки. — А то че он такой спокойный. Достоевский закатывает глаза, ожидая претензий к себе и тому, как он выглядит, сдерживает смешок между зубами, пытаясь найти сходство между собой и представителями субкультуры, которую упомянули. Сходства нет, но вряд ли этим недалеким это важно. — Да блять, а если он завтра нашестерит на нас. Нет, тебя просто покарает бог. — Да похер, кто ему поверит вообще. И тебя тоже. — Да че вы очкуете, вмажьте ему и пошли. А тебя, мелкий, особенно. Взгляд падает на четвертого, который небрежно откидывает от себя портфель. Он не особо разговорчив, лишь хмурится, да пихает по карманам трофеи. Молчание не спасет, за тобой бог тоже смотрит. И хочется посмеяться над всей этой ситуацией, да чувство самосохранения все еще работает на максимуме, поэтому Федор лишь смотрит на своих обидчиков, красочно представляя, как горят их тела в адском пламени. — Вы чего тут, — слышится где-то дальше, за спинами хулиганов. Те оборачиваются. — Да ботаника нашего обчищаем, — мелкий все также отвратителен, и только сейчас Федор про себя отмечает, что и голос его с гнильцой, писклявый до тошноты. — Интересно, — пожимает плечами блондин, подходя уже ближе. — Так он же свой, матешу дает мне списывать. Николай Гоголь. Достоевский про себя усмехается, наблюдая за тем, как эта звездочка класса поясняет за него, отговаривая этих недалеких от дальнейших своих действий. Действительно, человека, который помогает с домашним заданием — ценить необходимо хотя бы потому, что именно это и держит статус Гоголя в параллели, как паренька с мозгами и понятиями. Да и учителя от него тоже в восторге. Эдакий красавчик с обложки, приехавший издалека, за короткий срок ставший со всеми на короткой ноге. Отвратительно. Обидчики без базара уходят, не трогая ни Федора, ни его портфель, а сам спаситель сияюще улыбается, протягивая руку однокласснику. Тот игнорирует столь открытый жест, поднимаясь самостоятельно. Затем также молча, не обращая никакого внимания на Гоголя, притягивает к себе портфель и пихает в него разбросанные учебники. Те выглядят плачевно, но ситуацию исправить можно, жаль времени на это уйдет достаточно долго. — Не сердись, — с лица Николая не сходит улыбка, когда тот протягивает отличнику учебник алгебры. — Их ошибка, я поговорю с ними еще раз, если не отстанут. — Ага, — кивает безэмоционально Федор, забирая учебник. — Все нормально. Одноклассник не отстает, вопреки всем мольбам Достоевского. Плетется следом, пытаясь вкинуть какую-нибудь тему для разговора. На улице постепенно начинает темнеть, и молодой человек морщится, понимая, что уже опаздывает на урок в музыкальной школе. Пунктуальность всегда была его вторым именем, но сегодня эта проклятая шпана слишком долго с ним тягалась. Гоголя он игнорирует, сколько бы тот не пытался завязать с ним беседу. Не до него, нет желания, да и вообще эти приземленные грешники только сильней раздражают и без того замученного учебой и музыкой юношу. Спину ломит от увесистого портфеля, лямки которого настойчиво давят на худые плечи, и Достоевский оттягивает их большими пальцами, сворачивая с заднего двора школы к воротам, которые, слава всевышнему, еще не закрыл охранник. — А тебе куда сейчас? — не унимается Николай, на ходу застегивая джинсовку. — В музыкалку, — со вздохом отвечает Федор, убирая черную прядь за ухо. Блондин на секунду замолкает. — Это в какую сторону? — На Луначарского, — брюнет небрежно указывает влево по дороге. — Туда. — Ого, — радостно восклицает Николай, подхватывая худощавого Достоевского за локоть. — Блин, я ж там живу недалеко. Не знал, что в этом районе есть музыкалка. — Ты ж переехал вюда пару месяцев назад, — голос Федора все также монотонен, одному богу известно, почему одноклассник все еще от него не свалил. — Неудивительно, что не знаешь. Не надо быть Нострадамусом, чтобы понять, что Николай напрашивается проводить отличника. Отказываться бесполезно хотя бы потому, что обоим будет некомфортно идти по одной дороге, пытаясь контролировать между друг другом расстояние, поэтому Достоевский соглашается. Но разговор все также не поддерживает, не имея никакого желания общаться с этим надоедливым молодым человеком. Гоголь рассказывает о своем переезде, о том, что сейчас на его родине не особо спокойно и о том, как проблематично получить гражданство. О семье, в которой все хорошо. А Федор про себя лишь язвительно комментирует все сказанное, подытоживая тем, что этот блондин все равно будет гореть в аду. От столь радостной атмосферы вокруг себя становится невыносимо тошно, и Достоевский практически срывается на крыльцо музыкальной школы, бросая короткое «увидимся в школе» и не особо отвечая на прощания одноклассника. Надежда на то, что этот самодовольный новенький больше не заговорит с ним по собственному желанию, уютно теплится в худой груди, а сам Федор лишь сосредоточенно разыгрываясь гаммами в четыре октавы. Пальцы прижимают твердые струны уверенно, не замечая боли, игнорируя усталость. Далее — пара этюдов для разогрева и две части сюиты для виолончели. Достоевский окунает свое сознание в музыку, тяжелую и размашистую, отключая свои проблемы, которые всегда в стенах кабинета музыка кажутся незначительными. Его отчим — один из лучших виолончелистов России, заслуженный артист СССР, помешанный на музыке, буквально захлебывающийся в своем желании сделать из неродного отпрыска звезду классической музыки. Он считает часы, которые тратит Достоевский на обучение, оплачивает ему лучших учителей, и требует, требует много и настойчиво. Мать же просто молится за здоровье и талант сына, который в свои шестнадцать уже имеет ряд наград и грамот, неустанно катается по концертам и стирает пальцы в кровь каждый вечер за повторением материала. Виолончель сидит в печенках, музыка — тоже, но Федор неустанно ловит какое-то болезненное удовольствие от своего измученного состояния. Все это украшается чрезмерной религиозностью его семьи и множеством икон, понатыканных в квартире в каждом светлом углу. Они молятся перед едой, благодарят бога после еды. Его семья — образцовая до мозга костей, до тошноты и едкой сладости, но Достоевский смотрит на все это сквозь призму юношеского безразличия ко всему. Ему чужды проблемы с родителями банально потому, что ему все равно на все происходящее в семье, и на отношение к себе в том числе. Когда его родной отец умер, возможно, вместе с его смертью умерло и желание сделать в своей жизни что-то для себя. Отчим в его воображении тоже не раз и не два варился в котле Преисподней. Достоевскому казалось, что такому человеку, как его неродной отец, в принципе уготована именно такая судьба после смерти, потому что фанатики, пусть даже фанатики музыки — тоже грешники, и сколько бы этот мужчина не отмаливал свои грехи каждый раз перед тарелкой невкусного супа его гражданской жены, с которой он за десять лет так и не удосужился расписаться, его душа уже давно проклята. И об этом действительно приятно думать. На сольфеджио — скучно. Потому что весь материал Федор уже успел усвоить самостоятельно за летние каникулы. Потому что те, кто находятся в классе вместе с ним — откровенные неучи, на ошибки которых смотреть забавно, но периодически подкатывает раздражение. Он часто смотрит на девочку, что сидит впереди него, светленькую, с типичной ангельской внешностью, хоть сейчас иконы пиши, и морщится, понимая, насколько этот лик не вяжется с ее откровенной тупостью. Она спотыкается на разрешении интервалов, делает грубые ошибки и все это оправдывает своим плохим состоянием. Но ничего, в аду это состояние для тебя будет перманентным, милая. Улыбка тянется на бледном лице, и Достоевский лишь утыкается обратно в нотную тетрадь, в которой идеально ровно расписаны правила и разрешения всех необходимых к уроку интервалов. Представлять муки грешников — уже фактически хобби, хорошо помогает справиться с усталостью и головной болью, периодически даже поднимает настроение. Но оно с грохотом рушится, когда Федор оказывается на крыльце музыкальной школы с осознанием того, что денег на дорогу домой у него нет.