Камертоном в глотку дюаристу

Закат разрывает небо как раз в тот момент, когда Достоевский переступает порог квартиры. В его семье не принято встречать с распрастертыми объятиями — и ладно. Плечи горят от тяжелого портфеля, голова гудит, а коленки трясутся от долгой и быстрой ходьбы. Тело Федора не развито физически от слова совсем, поэтому такие долгие прогулки для него, мягко говоря, шок. Поэтому молодой человек просто пытается пробраться в свою комнату как можно скорее, чтобы буквально пару минут полежать. Но его останавливают еще в коридоре. — Ты должен был быть дома еще сорок минут назад, — голос отчима спокоен, пугающе спокоен. Федор кривит лицо, вешая куртку в шкаф и идет на зов родственника, который сидит на кухне. Судя по столу, здесь уже поужинали без сына. Ничего нового. — Ты опоздал, — резюмирует мужчина. — Транспорта не было, — врет в ответ Федор, прекрасно понимая, что за правду его не похвалят, тем более не пожалеют и не помогут. Он упирается плечом в дверной косяк и слушает нотацию, которую заучил еще пару лет назад. И о том, что дисциплина — превыше всего, и о том, что ему желают только самого лучшего, и что он, Федор, должен быть благодарен своим родителям за то, что ему прокладывают дорогу в лучшую жизнь. Ничего нового. — Ты разочаровываешь меня, — вздыхает отчим, отодвигая от себя пустую тарелку. Неужели. — Извинись перед отцом, — добавляет сверху мать, не имеющая своего мнения. Конечно, аж сто раз. Достоевский кривит губы, коротко кивает и бросает сухое «простите», чтобы наконец получить подзатыльник и ярлык бездаря. Где-то в груди ноет необъятная жалость к себе, растекается по венам и доводит внутреннее состояние до трагичной эйфории. Федор идет к себе в комнату, плотно сжав дрожащие губы. Он не будет плакать, не в его стиле падать так низко, но эта жалость, такая вязкая и вкусная, согревает душу. Вечер ничем не отличается от предыдущих. Сначала все уроки, идеально выведенные задания, конспекты и дополнительный материал, затем — четыре страницы менуэта, который вчера принес отец. Достоевский давится учебой, от букв параграфа тошнит настолько сильно, что молодой человек просто зажмуривает глаза и утыкается в книгу. Голова гудит от усталости, плечи все еще ноют, тело настойчиво требует отдыха. Эта слабость раздражает, боль выводит из себя и заставляет гневно стучать зубами, продолжая вчитываться в теорему. Все понятно, ничего нового здесь не написано, но сознание путает слова будто специально. Он ненавидит учебу. Это стало понятно Федору еще в начальной школе, когда от него резко стали требовать больше, потому что обычные задания мальчику давались очень легко. Его отчим, воодушевленный тем, что сын чуть ли не гений, особенный для своего возраста, впихивал в Федю все, что только было возможно. Сверху украшая все занятиями музыкой, которые, как он подчеркивал сам, очень пригодятся в будущем, ведь его сын, пусть и не родной, сможет еще больше, чем смог он сам. А Достоевского воротило от всего этого, но больное удовольствие чувствовать себя измотанной жертвой вело за собой. Поэтому сейчас молодой человек устало зажимает струны покрасневшими пальцами и всматривается в ноты, безжалостно разбросанные по нотному стану. Интересно, о чем вообще думал это чертов Гайдн, когда расписывал свой сомнительный шедевр? Молодой человек усмехается, дергая ногтем струну. Классическая музыка отвратительна для тех, кто имеет к ней прямое отношение. Слишком тривиальна, скучна и вымученна в своей идеальности, от которой тошно. Достоевский снова и снова разучивает первую страницу, по тактам. Чтобы завтра сыграть перед отчимом, который не похвалит, а лишь снисходительно скажет о том, что его пасынок слишком мало времени уделяет занятиям музыки. Лучше бы он умер также, как умер отец. В итоге пятичасовой сон дает о себе знать уже в школе перед первым уроком, когда Федор без сил опускается на вторую парту. Портфель падает мимо крючка под столешницей, но брюнет не реагирует на это, даже не достает учебники, а лишь смотрит на доску перед собой, на которой каллиграфическим почерком учительницы выведена сегодняшняя дата и тема урока. Небрежный толчок в плечо заставляет отвлечься от собственной сонливости и обернуться на источник наглости. Достоевский кривит лицо в ответ на добродушную улыбку вчерашнего блондина, который бесцеремонно подсел к нему. — Привет, — Николай протягивает широкую ладонь однокласснику. — Ага, — вздыхает Федор в ответ, игнорируя дружеский жест. Этот Гоголь раздражает, сейчас даже сильнее, чем вчера со своим никчемным альтруизмом. Если бы Достоевский мог плюнуть в это симпатичное лицо — он бы плюнул, да репутация не позволяет, он ведь образцовый ученик. О чем только люди подумают. И отчим спасибо не скажет. Но Николая, судя по всему, не особо волнует тот факт, что его одноклассник к нему расположен вовсе не дружески. Он нагло перетаскивает свой портфель на все ту же вторую парту и вновь улыбается, встречая возмущенный взгляд Достоевского. — Лядова все равно не пришла, — пожимает плечами блондин, вытаскивая учебники. — А одному, думаю, тебе будет скучно. — Думай лучше за себя, — огрызается в ответ Федор, ошарашенный дерзостью одноклассника. — Тебя сюда никто не звал. Но его слова остаются без внимания, потому что Гоголь просто по-хозяйски раскладывает свои вещи на второй половине парты. Все возмущения летят мимо, и по итогу Достоевский понимает, что надо просто смириться, так как скандалить на весь класс — затея сомнительная. Урок Николай проводит достаточно тихо, не лезет с расспросами. Федор мельком заглядывает в тетрадь одноклассника и с удивлением подмечает, что тот спокойно пишет классную работу, не отвлекаясь и никого не отвлекая. Гоголь не является плохим учащимся, наоборот, у него достаточно высокие оценки и хорошая успеваемость, также своей обаятельностью он мастерски располагает к себе учителей и, естественно, пользуется этим. В итоге примерно за полгода новичок влился в коллектив класса окончательно, повышая с каждым разом себе репутацию и имея кучу поклонниц. Достоевский скрипит зубами, нервно отворачиваясь. В груди горит зависть. Ему не нравится этот парень, не нравится, что он так настойчиво пытается подружиться, явно же ради того, чтобы и дальше списывать домашку. Федор проклинает его, представляет красочно, как этот чертов Николай будет гореть в жерле адского огня, как его тело будет биться в агонии от вечной боли и жара за все грехи, которые он совершит за свою никчемную жизнь. Умри, просто умри, сделай милость. Звонок бьет по ушам, и Федора тянут за локоть, чтобы снова одарить его лучезарной улыбкой, от которой брюнета начинает тошнить. — Сядем на биологии тоже вместе? — Нет. Его «нет» остается без внимания, и Достоевский вновь чертыхается, когда в пятом кабинете на третью парту к нему вновь подсаживается блондин. — У тебя какие-то проблемы? — Федор приподнимает бровь, наблюдая за одноклассником. — Нет, — качает головой Николай. — Просто ты все время один, а вчера тебя еще наши за школой прижали, вот и хочу показать, что ты свой. — Да ты что, — язвит брюнет, утыкаясь в учебник. Окончание учебного дня нисколько не добавляет настроения, потому что сейчас на шею Достоевского вешается рука блондина, который приобнимает одноклассника, предлагая немного прогуляться. — Увы, у меня сегодня оркестр, — раздраженно отвечает Федор, брезгливо убирая с себя руку Николая. — Хватит уже ко мне липнуть. — А как долго ты занимаешься музыкой? — не унимается Гоголь. Сам черт проклял эту дорогу от школы до музыкалки, нервно думает про себя Достоевский, понимая, что сейчас слить парня у него никак не получится — им все равно идти в одну сторону. — Почти десять лет. — Нихуя, — тянет Николай. — И как, нравится? Нравится представлять, как здание музыкальной школы сгорает. — Терпимо. — А чем еще увлекаешься? — Ничем. Раздражает. Достоевский сжимает лямки портфеля, но сдерживается от желания повысить голос на этого самодовольного ублюдка, который словно специально действует на нервы. Далее они какое-то время идут тихо, видимо, Гоголь пытается подобрать тему для разговора. Но это сделать сложно как минимум потому, что Федор в любом случае не будет развивать ни одну из предложенных. Желание послать блондина куда подальше все еще теплится в груди, но уже не так жарко. К счастью для самого Достоевского, впереди уже маячит ненавистная ему музыкальная школа. — Мне надо идти, — монотонно резюмирует брюнет, сворачивая с дороги. — Жалко, — вздыхает Николай, вновь хватая Федора под локоть. — Удачи. — Ага. — Ты клевый. А ты гори в аду. Ненависть очень вкусная, она приятно горчит на корне языка и сладко пляшет на его кончике. Ее хочется больше, чтобы она мешалась с кровью, густела в сосудах и заставляя сердце биться сильней. Она обнимает зависть, такую теплую и ласковую, жалеющую несчастное нутро Достоевского. Все вокруг просто тупы и никчемны, а вся их значимость — не более, чем дешевый фарс, и ему, Федору, ничего не стоит стать лучше их всех, чтобы после смотреть на то, как в судный день беспомощные тела недругов корчатся в боли. Федор всегда отдает своему внутреннему миру слишком много своего времени, он буквально растворяется в нем каждый раз, когда занимается ненавистной музыкой, либо когда в очередной раз зубрит неинтересный параграф. Он всегда бережно относится к своим чувствам, особенно к негативным, ведь именно они составляют красочную часть его жизни. Достоевский не особо умеет выражать позитивные эмоции, возможно, потому что у него просто на это нет причин. В его жизни происходит все по расписанию, которое ему составляет отчим. И живя в этом концлагере, молодой человек из раза в раз анализирует лишь свои негативные эмоции, которые с каждым днем становятся все ярче. Он с большим удовольствием представляет, как все, кто делает ему плохо, по итогу будут страдать сами. Он лелеет жалость к себе. Он не считает себя неправым. Сегодня домой Федор возвращается вовремя, застав мать в слезах. Та рыдает в голос, кутаясь в махровый халат и причитает, что ее ненаглядный слишком жесток. Брюнет смотрит на все это безучастно, не испытывая никаких чувств к этой женщине, что предала его и отца, связав свою жизнь с этим алкоголиком под маской великого маэстро. А пьет его отчим частенько, после чего считает своей прямой обязанностью навязать всем вокруг свое мнение, до чертиков важное. И сейчас он стоит с ремнем в руках, подтягивая широкие брюки левой рукой. Картина классическая, ничего нового. На лице госпожи Достоевской красный след, вероятно, мужчина слишком сильно замахнулся и все же задел женщину. Она вскакивает, заламывает руки, повышая голос на своего сожителя. А Достоевский продолжает стоять в дверях и смотреть на этот дешевый спектакль, который за столько лет уже перестал его впечатлять. — Ты позволяешь себе слишком много, — ее голос режет слух, словно ножом по стеклу. — Знай свое место, женщина, — грозно рявкает в ответ отчим, вновь замахиваясь. Федор лишь вздыхает, спокойно проходя к своей комнате, но его резко перехватывают, сильно сжимая тонкую кисть. — Куда ты намылился? Достоевский вздрагивает, но взгляд на неродного отца все же поднимает. — У вас свои разборки, я не встреваю. Боль резью проходит по скуле, и молодой человек ощущает, как удар ремнем по щеке горит на бледной коже. Что-то теплое течет вниз и капает под ноги, но на это никто не обращает внимания, а сам отчим лишь сильней сжимает руку Достоевского. — Ты, выродок, я знаю, что тебя ничего не устраивает, — Федор морщится от того, что эти слова орут ему прямо в лицо. — Ты был бы отбросом общества вместе со своей никчемной мамашей, если бы я не подобрал вас. — Отпусти, — спокойно просит школьник, но кисть сжимают еще сильней. — Ты должен мне ноги целовать, ублюдок ты конченный. В нос ударяет стойкий запах алкоголя, скула горит от невыносимой боли, а в груди растет ненависть, все такая же вязкая и сладкая. Сзади отчима рыдает мать, хватает его за плечи, пытаясь оттащить от сына, а Достоевский лишь пользуется моментом и, вырвав руку из сильной хватки, запирается в комнате. Сердце бешено колотится в горле, угрожая вырваться наружу, в висках пульсирует, а само тело горит также болезненно, как и рана на щеке. Федор аккуратно касается рассеченного ремнем места и усмехается, замечая на пальцах капли крови.