Камертоном в глотку дюаристу

— Да брось, ничего не случится, если ты один раз пропустишь, — Николай бодряще бьет ботаника по плечу, пока тот топчется на месте, поглядывая на двери музыкальной школы. — У тебя были пропуски? — Только по болезни, — неуверенно отвечает Федор, сжимая в ладони лямку портфеля. — И то, не часто. Осенние каникулы они умудрились провести вместе, часто пересекаясь в библиотеке. Где-то под самый конец Достоевский даже осмелел, пару раз после заворачивая на час-другой к однокласснику почитать комиксы и поиграть в приставку. Гоголь открыл ему новый мир, совсем не похожий на тот, в котором все это время жил ботаник. И Федор впитался в этот мир, распробовал вкус юношеской анархии, в которой можно слушать то, что хочется, читать то, что нельзя и разговаривать о том, о чем никогда не поговоришь со взрослыми. И сейчас Николай тянет Достоевского дальше, за руки, прочь с крыльца музыкальной школы, во дворы и гаражи, чтобы вновь петь под гитару и смеяться, обсуждая сюжет фильма «Назад в будущее». И в этих минутах есть что-то сокровенное, что-то такое, чему Федор не может дать название, но четко осознает, что забывает дышать, смотря на Николая, когда тот с раздражением пытается зажать барэ и сыграть чистым фа-мажор. Не выходит, снова и снова, и Достоевский смеется, прижимая своими пальцами указательный палец одноклассника, помогая тому сыграть злополучный аккорд и успокоиться, подарив ботанику в ответ светлую улыбку, от которой внутри становится отчего-то тепло, хоть на улице и поздняя осень. — Я все еще не умею брать это чертово барэ, — виновато бормочет блондин. — Я все еще не научил тебя, — отвечает Федор, пожимая плечами. И продолжает слушать, как Николай поет про звезду, именуемую Солнцем, про тех, кто спасен и про то, что в глазах потерянный рай. Останавливать не хочется, не хочется уходить или прощаться, потому что именно сейчас тепло и приятно, спокойно, словно так и надо, будто это мгновение, эта встреча и это тяжкое для обоих подростков знакомство — все это стало каким-то сакральным, важным и особенным. — Может, мне проводить тебя? — резко предлагает Гоголь, когда на Питер медленно опускается угрюмый вечер. — Тебе потом идти далеко, — отвечает Достоевский, накидывая на плечо рюкзак. — Обойдусь. Все еще отвечает колко и дерзко, но с более мягкой интонацией, зная, что в ответ получит улыбку и легкое касание по плечу. — Забей, мне не сложно. И действительно провожает, увлеченно рассказывая о своей идее создать собственную рок группу. Брюнет слушает, поддакивает, но на предложение стать участником ответа положительного не дает. Пасует где-то внутри себя, все еще не в силах преодолеть стену между ним и Николаем. Его тянет вниз религия, которая крепко сидит в голове, тянет какая-то слепая и глупая преданность родителям и их идеалам. Достоевский все еще не может думать о себе, как о человеке со своими интересами и своими вкусами, все ему прививал отчим, все вбито в голову настолько глубоко, что эти гвозди никакими гвоздодерами не вытащишь. Вечером, сидя за этюдом, Федор вновь думает о Николае, о его предложении и о том, насколько все же блондин свободен. Косится на иконы в углу рабочего стола, кривит губы, но в этот раз не перекрещивается, лишь отворачивается, утыкаясь в ноты. Если Бог его видит сейчас, то он в любом случае накажет грешника за его вольнодумство. И лучше Достоевский просто перенесет это наказание, а после помолится за спокойствие в своей душе. Но не сейчас. Сейчас его горячая голова забита мыслями о Гоголе и о том, как этот юноша свободно и легко дышит. Как рассказывает, как смотрит на него, на Федора, словно и правда считает своим другом, будто эта самая дружба вообще существует в мире, который отчим всегда называл жестоким. Говорил, что здесь нет места людским страстям — они грязны, за эти страсти Господь покарает, и надо продолжать верить, молиться и учиться, чтобы стать достойным человеком, не опозорить свою семью, которая так много сделала. Достоевский давится этим «много», пытается сплюнуть куда-то под ноги, но в глотку снова и снова запихиваются ответственность и обязанность. И вроде бы можно куда-то деться, пойти против системы, но отчим, будто Большой Брат из книги Оруэлла, он бдит и следит, он видит Федора насквозь, каждый вечер за ужином тыча того носом в неправильное выражение лица, в интонацию в голосе. Во что угодно, потому что годы идут, а Достоевский все никак не становится в глазах отчима человеком. Федору обидно, он проглатывает обиду вместе с цепочкой мыслей, которая почему-то ушла в сторону от светлого лика Гоголя. Ушла куда-то в чернь, хотя, казалось бы, ведь именно родители и их наставления и есть то самое светлое, но сейчас лишь белокурые кудри Николая и его улыбка дарят то самое теплое. Спит молодой человек этой ночью плохо, много вертится, не в силах найти удобную позу. Душное постельное белье будто хватает за горло, а в груди вьется змеей тоска. Федор скучает, ловит себя на том, что часто смотрит на циферблат часов в полумраке, будто отсчитывая до утра часы и минуты. Скорей бы уйти из этой квартиры, чтобы вновь увидеть Гоголя, поговорить с ним о чем-то приземленном и обычном для подростков их возраста. О том, что не знал Достоевский до знакомства с одноклассником. — Почему ты вообще начал со мной общаться? Николай подвисает, отвлекаясь от учебника. — С чего такие вопросы? — Мне интересно, — Федор смущается, поджимая губы. Поворачивается и вновь утыкается в учебник. — Если не хочешь, то можешь не говорить. Его легонько пихают локтем. — Опять отчим что-то наговорил? — в голосе Гоголя звучит легкое беспокойство. — Ты это, не слушай его, ты крутой, понял? Слова вызывают улыбку, возможно, это и преследовал Николай, только вот Федор хотел услышать совершенно другое. — Отчим тут не причем, — страница параграфа нервно переворачивается. — Просто никто никогда не изъявлял желания со мной сблизиться. — Ну, придурки, значит, — бурчит под нос Николай, записывая тему урока в тетрадь. — Забей, ты крутой. Это не первый их разговор о том, почему они вообще общаются. И каждый раз Гоголь отвечает одинаково, заставляя на какое-то время ботаника успокоиться, но лишь на какое-то время. Федор по итогу вновь и вновь ищет подводные камни, ныряет в эту тему глубже, словно боясь и в то же время надеясь, что Николай ответ что-то другое, возможно, даже негативное. Но одноклассник всегда отвечает одинаково, меняется лишь формулировка. И каждый раз спрашивает, все ли нормально у Федора с родителями. Это выбивает из колеи. Снова и снова. — И все же, почему? — вопрос спустя несколько дней вновь летит в Гоголя. — Что? — блондин смотрит на одноклассника непонимающе. — Почему ты общаешься со мной? Федор слышит, как в его собственном голосе проскальзывает слишком осязаемое отчаяние. Ответа, который каждый раз дает ему Николай, просто не хватает. Потому что дома отчим заставляет сомневаться в себе и в том, имеет ли вообще права Достоевский с кем-то общаться. И пусть никто в его семье не знает о Гоголе, это не спасает. — Ты крутой. Достоевский каждый вечер давится вбитой в голову религией, кусает губы и зубрит уроки. Дальше по плану, забегая вперед на несколько тем, лишь бы не выходить из комнаты и не слышать, как отчим ругается на мать, и как та просто терпит, а после ничего не говорит, когда Федор все же попадает под горячую руку. И пусть в дневнике в ряд стоят пятерки, пусть в музыкальной школе он делает успехи — этого, по словам отчима, просто недостаточно, чтобы быть хорошим человеком. А если недостаточно, значит Федор не может быть хорошим человеком, значит его покарает Бог, значит он будет тонуть в кипятке котлов, значит с ним просто нельзя общаться, ведь он… — Ты крутой, слышишь? В один из зимних учебных дней Достоевского срывает. Он зажимает рот рукой и испуганно смотрит на побледневшего Николая. Тот тащит одноклассника в туалет, игнорируя звонок на урок, игнорирует даже попытки Федора вырваться. Брюнета трясет, воздуха катастрофически не хватает, в груди бешено колотится сердце, словно вот-вот выскочит через горло. Холодная рука на губах накрывается теплой ладонью Гоголя, который смотрит на Федора молча. И в его глаза нет осуждения, которого сейчас так боится Достоевский. Его состояние — слабость, его состояние было вызвано ответом Николая и тот, точно, уйдет и прекратит общение. В тот момент, когда ботаник действительно привязался и поверил в дружбу. Федор качает головой, дышит в ладонь и вновь дергается, понимая, что они не идут на русский. — Все хорошо. В ответ мычание, истеричное, смешанное с всхлипами. — Тихо, я рядом. Слова Гоголя греют, как горячий кисель из столовой. Федор любит кисель, особенно с клюквой, он намного кислее и приятнее, нежели кисель с клубникой, который дают им по вторникам. Сегодня, кстати, вторник. — Дыши медленно, — голос Николая падает до шепота. Он убирает свою ладонь с руки одноклассника, все также продолжая мягко смотреть на него. После старается убрать уже руку самого Федора. Но Достоевский вновь лишь истерично мотает головой, безуспешно хватая ртом воздух и чувствуя, как по щекам льется соль. У него истерика, только причины молодой человек не знает. Не знает и того, что делать, лишь беспорядочно бьет себя кулаком по груди, пытаясь донести до Николая, что где-то тут болит, что-то мешает нормально дышать, что-то душит его. Он видит в светлых глазах Гоголя непонимание, видит, что тот растерянно пытается понять, что надо делать, сжимает тонкие кисти, тянет Федора на себя. А после Достоевский дергается в чужих руках, чувствуя, как горячие губы одноклассника накрывают его и как воздух проталкивается в глотку. И еще. Брюнет мычит, упирается ладонями в плечи Николая, но тот держит его крепко, шумно дышит через нос и снова проталкивает воздух в легкие. Потом тепло пропадает также резко, как до этого появилось. Федор рвано дышит, но уже дышит, вытирая ладонями мокрые от слез щеки, которые горели ярким смущением и непониманием произошедшего. — Прости, — хрипит Николай, вытирая губы. — Тебе необходимо было как-то помочь вновь дышать и… — Не трогай меня больше, — истеричным шепотом перебивает его Достоевский, упираясь лопатками в холодный кафель. — Никогда не трогай.