Камертоном в глотку дюаристу

О Николае Федор думал почти все начало каникул. Постыдно ловил себя на том, что ищет логику в действиях Николая, отчего становилось мерзко от самого себя — все выглядело, как банальное проявление слабости, которую он никогда в себе не принимал. И сейчас, идя вдоль похороненных временем многоэтажек, Достоевский опять думает о том, что произошло в последний учебный день. Хмурится, вновь и вновь прогоняет по новой сцену с извинением и эту легкую улыбку на пухлых губах одноклассника. Словно тому действительно было жаль. Думает и о том, что Гоголь вновь спас его от местной шпаны, натянув на себя роль героя и спасителя. О том, как тот легко и непринужденно заводит знакомства и находит общий язык. Николай все еще что-то очень светлое и прекрасное для остальных, но Достоевский уверен, что все это - лишь оболочка, за которой скрывается черное и грешное нутро, которому суждено гореть синим пламенем. Из мыслей жестко выбивает подставленная подножка, а после на Федора падает град из идиотского смеха, слишком грубого, с яркими нотками издевательства. Взгляд цепляет нескольких — примерно четверо. Одеты в потрепанные спортивки, явно донашивают после старших братьев или других родственников. Лица быдлячьи, аж тошно смотреть, а в поросячьих глазках — искры превосходства. Местная шпана, которую явно периодически поколачивают шишки постарше и поавторитетнее, а эти, злясь, поколачивают таких, как Федор. Главный из них уверенно идет ближе, даже приседает рядом, с интересом заглядывая в морщащееся лицо брюнета. — Гони бабки, — требует наигранным басом. Тривиально. Федор на эти слова лишь хрипит, пытаясь подняться, но его ощутимо больно пинают, давая понять, что встать ему не дадут. — Бабки, я сказал, гони. Достоевский закатывает глаза. Видимо, этому уникуму не понять, что его услышали и в первый раз, а попытка добавить себе грозности провалилась изначально — слишком омерзительно выглядит. А в котлах Преисподней его глазенки бы лопнули, коротко думает про себя ботаник, готовясь к порции тумаков и к лекции от отчима вечером, но всю банальщину ситуации прерывает голос. Слишком знакомый голос. — Вы че, вообще страх потеряли? Ах, ирония, бессердечная ты сука. Достоевский закатывает глаза, думая о том, насколько глупо третий раз попасть в подобную ситуацию и своим спасителем вновь увидеть Николая. Ладно, Федору стоит признаться, что так твердо и уверенно при нем Гоголь еще не говорил, поэтому, увидеть его в подобном амплуа было чем-то новым и даже интересным. Поэтому брюнет оборачивается, смотря на до омерзения красивое лицо, сейчас не украшенное улыбкой вовсе. Николай серьезен и достаточно заметно напряжен, видимо, готов к тому, что придется сцепиться с четырьмя сразу. Только вот здесь явно видно, за кем будет победа, поэтому геройство блондина Федор не оценивает вовсе, кривя губы и про себя отмечая, что лучше бы тот вовсе не встревал и не позорился. — Ты вообще кто? — главный из шайки шпаны сплевывает себе под ноги и, сунув руки в карманы, наглой походкой идет в сторону Гоголя. — Друг Сеньки Шалого, — Николай складывает руки на груди, смотря сверху вниз на хулигана. — Думаю, слыхал о таком? Федор шумно вздыхает. Сейчас точно окажется, что этот самый Шалый — не авторитет вовсе, и придется ему лицезреть неумелый мордобой. Но шпана молчит, слегка опустив плечи. — И ему очень не понравится, что такая свинья, как ты, — Гоголь тычет пальцем в сторону главаря. — Имеет наглость катить бочку на моего друга. Звучит тошно. Достоевский качает головой, прикидывая, что после ему вновь придется играть в дружбу с этим выскочкой, ведь Николай же его спаситель, герой и далее по списку, хотя его сюда не звали и ему вовсе не рады. Только вот когда Гоголь мельком переводит взгляд на все еще распластавшегося на асфальте брюнета, тот, поджав губы, взгляд отводит, сглатывая комок какого-то необъяснимого для него самого волнения. Это же самое волнение предательски проходит волной по телу, когда после слива шпаны, блондин подходит ближе и протягивает руку, высказывая желание помочь однокласснику подняться. Достоевский теряется. Он не знает, что в такие моменты говорить, как себя вести, да и совесть где-то под ребрами скребет слишком ощутимо, не позволяя мыслям о геенне огненной вообще появляться в голове и уж тем более соединяться со светлым образом Николая. — Я снова тебя спас, — лыбится Гоголь. — Словно какую-то принцессу. Его рука теплая и на удивление мягкая. Достоевский был уверен, что ладонь будет грубой, ведь, судя по всему, Николай часто дерется в дворах, подобных тому, в котором они сейчас находятся. Ботаник поднимается молча, опуская взгляд себе под ноги, неловко оттряхивает пальто и поправляет рюкзак, не зная, как ему себя теперь вести. — Не больно? Вопросы Гоголя сейчас — словно капкан, в который тот загоняет Федора. Последний же лишь беспомощно открывает рот, пытаясь сказать, но обнаруживает, что слова застряли в глотке, в пальцы, сжимающие лямки рюкзака, подрагивают. Поэтому, Достоевский лишь отрицательно качает головой, все также не рискуя поднимать взгляд на человека перед собой. Николай все еще недруг, вернее даже враг, тот, кто оскверняет его жизнь, и кому стоит больше не лезть и не подходить. Достоевский уверенно вбивал себе это в голову все время после того, как так эпично поставил точку в их общении и, довольный собой, нафантазировал себе, что проблемы больше нет. Но точка превратилась в запятую, издевательски виляя хвостиком, а Гоголь — вновь стоит перед брюнетом и улыбается, будто действительно рад этой сомнительной встрече. — Куда направляешься? — продолжает блондин, будто вовсе не замечая тишины в ответ. — Я… — Достоевский резко поднимает взгляд на Николая и, зависая на секунду, вновь его отводит, пряча лицо наполовину в широком шарфе. — В б-библиотеку… Он звучит жалко. Это не нравится Федору, он чувствует, как покинул зону комфорта и находится под пристальным наблюдением светлых глаз перед собой. И сейчас он бы продал душу самому дьяволу, чтобы больше никогда не видеть этот раскосый разрез и светлые ресницы. И приглушенных цветов радужку. Достоевский с разочарованием понимает, что внешность Гоголя он запомнил почему-то слишком хорошо. — Составить компанию? — голос Николая становится звонче, видимо, тот был рад получить ответ хотя бы на один за вопросов. — Все равно хотел взять себе Шолохова почитать. — Ты ходишь в библиотеку?! — Федор оживляется, откровенно удивляясь и вновь поднимая взгляд на одноклассника, надеясь, что ему померещилось. — Ну, да? — отчего-то Гоголь удивляется подобному вопросу. — А не должен? — Ну, просто… — Внешне не подхожу? — эта усмешка отвратительна. Отвратительно красивая. В итоге Достоевский обнаруживает себя в читательском зале, сидя напротив Николая, который так и не отвязался. В его руках — Шолохов, «Судьба человека», а на лице какая-то несвойственная ему раннее серьезность. В руках Федора — научные труды Карла Линнея, а на лице — напряжение и необъяснимое для самого ботаника смущение. Сердце в груди колотится так сильно, что периодически сложно вдохнуть, а руки все также предательски подрагивают, когда молодой человек пытается перелистнуть страницу. — Тебе не скучно подобное читать? — шепчет Гоголь, перегибаясь через стол и заглядывая сверху вниз в книгу одноклассника. Скучно. — Как видишь, не особо, — тихо огрызается Достоевский, мельком поднимая взгляд на Николая, который слишком широко дышит, раз его дыхание касается бледных скул брюнета. — Ты любишь ботанику? — с неподдельным интересом спрашивает одноклассник, хмурясь и пытаясь вчитаться в перевернутые с его стороны страницы. Ненавидит. — Да, увлекаюсь, — кивает Федор, как-то не особо замечая за собой, что начинает идти на контакт с блондином своевольно. — А тебе нравится Шолохов? — Тебе правда хочется узнать мое мнение? — Гоголь сияет, усаживаясь обратно на свое место. Очень хочется. — Не особо, но ты все равно можешь им поделиться, — вздыхает Достоевский, вновь опуская взгляд в научные труды по ботанике. — «Писатель должен уметь прямо говорить читателю правду, как бы горька она не была» — цитирует Николай, нагло подаваясь вперед и закрывая книгу в руках Федора. — Это цитата Михаила Шолохова. Мне кажется, поэтому я и полюбил его работы. Достоевский хочет было возмутиться, но лишь следит за тем, как тонкие пальцы протягивают по столу его книгу дальше, а после и вовсе поднимая и откладывая на соседний. — Ты читаешь что-нибудь кроме научной литературы? — в шепоте Гоголя проскальзывает что-то непонятное и слишком мягкое, отчего Федору становится не по себе. — Биографии, — также тихо отвечает брюнет, непонятно откуда беря силы и все же смотря в ответ на прямо взгляд Николая. — Рассказы? — Только литературную программу. — А вне ее? — Ничего. Достоевскому резко становится стыдно за собственную откровенность. Словно он опять сходит с тропы одиночества и бредет в самые дебри, видя впереди себя эту платиновую макушку взъерошенных волос. От этого осознания школьник кривит губы, под себя отмечая, что сегодня ему придется долго молиться перед Всевышнем за то, что сдается перед этим проклятьем в обличие ангела. Гоголь же на ответы Федора молчит, словно анализирует, прощупывает. Достоевский уверен — ищет слабые места, чтобы ударить по ним, завладеть, подчинить. Именно сейчас, когда он так слаб и податлив. — А музыка? — шепот звучит уже осторожнее. — Сонаты Бетховена, ноктюрны Шопена, концерт для форте… — начинает перечислять брюнет, но одноклассник его резко перебивает. — Нет, я имел в виду что-то более современное. Федор качает головой. — Не слушаю. Николай хмурится, выпрямляясь и складывая руки на груди. — Вообще ничего? Цой? Нирвана? Битлы? На все это Достоевский лишь вновь отрицательно качает головой, вновь смотря на книгу, которую Гоголь у него забрал. — Не нравится или… — В принципе не слышал, — школьник пожимает плечами. — У меня в семье слушают только классическую музыку, так что… Эмоция на лице блондина нечитаемая. Либо, ее просто не может прочитать именно сам Достоевский, ибо никогда с подобным не сталкивался. Поэтому он и хмурится в ответ, слегка наклоняя голову в бок. — Зачем ты спрашиваешь? — Мне стало интересно, чем ты занимаешься вне учебы, так как, судя по тому, что я видел, у тебя будто бы нет свободного времени и… — У меня нет свободного времени, — кивает Федор, перебивая размышления Гоголя. — Потому что мне надо заработать себе достойное место в обществе. — Это тебе так родители сказали? — Отчим. Бдительность окончательно растворяется, стирая за собой ту самую хрупкую грань между Достоевским и Гоголем, которую первый так упорно выстраивал. И теперь Федор не уходит от ответов, отчего-то даже слушает то, что ему рассказывают, все еще позорно стыдясь принимать внутри себя тот факт, что ему нравится. А вечером напротив поблескивающей иконы, стоящей на рабочем столе, школьник молится, прокусывая до крови губу от ненависти к себе за свои слабости. Он падает в чан котла Преисподней следом за Гоголем, становясь позорным грешником.