Только в смерти нашей таится окончательное освобождение
31 августа 1981 года, Салоники, Греция
В городе стоял тот мягкий зной, который служит туристам последним оповещением о скором приближении влажного сезона. Толпы людей заполняли узкие улицы, стремясь успеть до первого дуновения осени как можно больше. С первыми дождями и исчезновением с пляжей Эгейского моря лежаков должна была начаться осенняя депрессия, которую кто-то ожидал с распахнутыми дверьми и черничным пирогом, а кто-то считал своим главным страхом, боясь печальных мыслей, стука капель дождя по стеклу и одиночества. Белые дома, высотою едва ли больше трех этажей, в белом городе, казалось, печально покачивали своими выгоревшими на солнце крышами с черепицей цвета октябрьского листопада. Они будто вторили голосам, оставшимся в их память со времен ушедших великих империй. Данте, мужчина средних лет, рассматривая указатели и сравнивая свои предположения по части перевода с приобретенным полтора часа назад словарем, тыльной стороной ладони вытер пот со лба и закатал рукава рубашки. Он уже успел благоразумно снять ненужный в такую жару пиджак. Дома, в Риме, в день его отъезда шел дождь, нагоняя на душу тоску и дурманящие воспоминания. Если бы ему в апреле не пришло краткого оповещения из Шотландии, он бы до сих пор не имел понятия, какой год стоит на улице. Как выяснилось, всё описанное далее происходило в первой половине восьмидесятых годов двадцатого века, в том самом десятилетии, когда в Советском Союзе без особого успеха прошла антиалкогольная кампания, в пределах Великобритании обосновалась на своем посту «железная леди» — на месте британцев Данте не стал бы голосовать за Тэтчер, но его преимущество было в том, что он британцем не был — с порядком антипрофсоюзных законов, а Германская Демократическая Республика приобрела статус высокоразвитой индустриальной страны. Как много и мало происходит за десять лет того, что постепенно вымывается из памяти. Нужная дверь, как выяснилось минут двадцать спустя его поисков, к радости была оснащена дверным молотком. Грамотнее было бы оставить её вовсе без украшений, чем вешать этот деревянный ужас, но о вкусах не спорят. Город буквально утопал в зелени, растущей на улицах и выглядывающей из окон, сыплющейся соцветиями с балконов и ютящейся в скверах, а он никогда не питал к ней теплых чувств. Бросив взгляд на наручные часы и решив, что в половине десятого утра все приличные люди уже находятся вне постели, Данте трижды постучал, не получив ответ с первого раза. Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем дверь приоткрылась, удерживаемая с той стороны цепочкой, и тотчас захлопнулась. Убедившись, что он не представляет собой ожидаемой опасности, на пороге возникла светловолосая хозяйка с не до конца проснувшимся взглядом, тут же затащившая его в дом. — Я получила твою телеграмму, но Рику ничего не говорила. Не думала, что ты приедешь так скоро. Не видевшись с Данте, своим деверем, почти год со дня собственной свадьбы, Нефтис и теперь не дала на себя взглянуть, вернув цепочку на место и скрывшись в спальне. Временами Данте казалось, что он был единственным, кто не питал романтических чувств и скверных желаний в отношении жены брата, то ли потому, что у него уже была особенная женщина, то ли потому, что он не любил блондинок. Поставив на кухне повидавший не одну съемную квартиру чайник, Данте вернулся в гостиную и тут же принялся мерить её шагами. Влажный пиджак он повесил на вешалку у двери. Не стоило ему приезжать даже с уведомлением. Комната, когда-то уютная, если судить по вязаным салфеткам на журнальном столе и полкам книжного шкафа, была заставлена наполовину собранными картонными коробками. Хозяева куда-то спешили и боялись неведанной опасности, раз переезжали так скоро и запирали дверь на три замка, хотя можно было обойтись и одним. Пока за наглухо закрытым окном с задернутыми желтыми занавесками обменивались трелью неизвестные ему птицы, он внимательно рассматривал одну из немногих прошлогодних свадебных фотографий. Новоявленная супружеская чета радостно улыбалась, а выражение его, бывшего по воле случая шафером, лица с натянутой гримасой оставляло желать лучшего. Данте скривился, возвращая рамку на место. Быть может, он и переживал, что не мог изобразить настоящей радости за Риккардо, своего младшего брата, но никому и никогда не стал бы в этом признаваться. Под гнетом жизни он давно стал упрямым, гордым и вечно, как казалось, недовольным то своим поведением, то окружающими людьми. — Только ты мог дождаться самого неподходящего момента, чтобы напомнить о своем существовании. На голос, знакомый с поры юности, Данте обернулся чисто машинально. За прошедшее время Риккардо, его дорогой Рикки, когда-то гордо носивший статус виконта, нисколько не изменился: всё те же вечно взъерошенные каштановые волосы, лучащиеся теплотой и уютом карие глаза и нелепые очки в роговой оправе. Таким же он был и двадцать, и тридцать лет назад: время и старение обходили этих братьев десятой дорогой. — У нас не было гостей с весны. Уже стали забывать, каково это. Данте утвердительно кивнул и выключил газ, не понимая происходящего. При разливе кипятка на три чашки в голову пришла было мысль, что им вовсе необязательно было переезжать в Грецию, на родину Нефтис, но её тотчас сменила другая. Эти отношения с самого начала не должны были существовать, преследуясь жестким сводом определенных правил, однако настоящая любовь, как известно, не покоряется даже фигуре в черном балахоне. Со стороны эти двое подходили друг другу как нельзя лучше, но в то же время не должны были быть вместе. Судьба обладала крайне циничным чувством юмора. Нефтис вернулась и, оглядев обоих, шепотом предложила перебраться в уютные логова гостинных кресел, где обстановка располагала к беседе куда лучше. Устроившись, как агнец божий, на подлокотнике мужа, на уровне его смуглых плеч, она принялась рассматривать Данте с нескрываемым любопытством, словно никогда раньше его не видела, мерно постукивая ногтями по зеленой керамической поверхности кружки. Уже собираясь было напомнить ей о правилах приличия, Данте открыл рот и тут же услышал ее вопрос, невольно поставивший в неловкое положение: — В вашем роду ни у кого не было темно-зеленых глаз? Рик никак не может вспомнить. Риккардо усмехнулся, пряча лицо в ладонях с золотым обручальным кольцом, а Данте выдал свое удивление выражением лица. Нефтис, опуская посуду на вязаную собственными руками салфетку и одергивая задирающуюся блузу, будто бы спросила разрешения мужа ему одним понятным взглядом. «Рано или поздно он всё равно узнает», — туманно ответил он, и Нефтис с улыбкой протянула Данте левую руку, приглашая следовать за собой. Немногие хозяйки готовы провожать посторонних в собственную спальню, где, как правило, сосредотачивается основная часть беспорядка. Она, смутившись, поспешила набросить на незаправленную постель покрывало сочного земляничного цвета и машинально стряхнуть с подоконника с бегонией невидимую пыль. Стены, покрашенные белой краской, неминуемо напомнили бы о стерильной чистоте больниц, не будь взгляд Данте пригвожден к подножию кровати, где, среди деревянных прутьев, высотою с полтора метра, сладко сопел ребенок. Над выступающими щеками дрожали длинные выбеленные ресницы, а голову, что запросто могла поместиться в ладони взрослого человека, покрывал тонкий, едва заметный слой светлых, как у самой Нефтис, волос. Едва слышное успокаивающее дыхание на одно мгновение прервалось, когда она, приблизившись к кроватке, подоткнула дочери одеяло и бережно поцеловала ее в лоб. Ведь у нее самой не так давно был день рождения, если Данте не изменяла память, относящаяся к числу не самых верных дам. Нефтис легко коснулась мягкими пальцами завитого волоса над ухом, и сомнений в том, что она могла бы стать со временем одной из самых заботливых матерей, не осталось. В непрекращающейся тишине затаилось особое единение. — Сколько ей? — Двадцать девятого ей было два месяца. Ответ Нефтис прозвучал будто бы виновато. Взгляд её темных, таких же, как у мужа, глаз был прикован к неподвижным листьям измучившейся от жары герани в белом горшке на белом подоконнике. — Рик хотел сказать тебе лично, поэтому мы до сегодняшнего дня молчали. Он умеет удивлять, не поспоришь, — она так резко обернулась, что от неожиданности у обычного человека могло бы перехватить дыхание. Всё её лицо горело ярким пламенем, счастливым теплом, к которому хотелось прикасаться снова и снова. — Мы собирались крестить её в октябре, чтобы было не слишком поздно. Она не произнесла главную фразу то ли потому, что не хотела терять призрачную надежду, то ли потому, что не знала о поджидавшей её судьбе. Они с Риккардо вели кочевой образ жизни, имея на душе теперь не только преследуемый союз, но и необычную зеленоглазую дочь, чье рождение обрекало их на верную смерть. Данте мог и не узнать, что за время разлуки успел стать дядей. — У нашей матери были зеленые глаза, Нефтис, — наткнувшись в ответ на недоумевающую паузу, он поспешил уточнить смысл собственной фразы. — Ты спрашивала. — Одной загадкой меньше, стало быть. Жаль, что мне не удалось познакомиться с синьорой Филанджиери. — Сожаление явно не входило в число ее добродетелей при жизни, поверь, но ты можешь выразить его особым способом. Знаешь, у итальянцев есть давняя традиция первую дочь называть именем бабушки по отцовской линии. — И как звали вашу мать? — Элизабетта. Лица Нефтис коснулась светлая тень улыбки. — Элизабет Филанджиери. Мне нравится, как это звучит. И, пожалуй, наша дочь достойна носить это имя. Данте не мог не улыбнуться, вспомнив женщину, чье величие в его глазах было неоспоримым. Дать это имя собственной дочери, родившейся в апреле, ему было не дано. И почему лучшие из людей бывают либо слишком доверчивыми и глупыми, либо собственными руками роют себе могилу? Риккардо и Нефтис были счастливы, как в шалаше, нелепо стоящем посреди рая, и влюблены друг в друга, как подростки. Они души не чаяли в своем ребенке, совсем недавно появившемся на свет, и могли бы стать замечательными родителями, но судьба и своды законов распорядились иным образом. С сердцем, тяжесть на котором только прибавилась от состоявшегося обмена скудными репликами, Данте решил оставить Нефтис наедине с дочерью и поговорить с Риккардо. Ему безумно не хотелось признаваться себе, что тот был последним, что у него осталось от прежней жизни, что едва можно было назвать человеческой. Куртизанки, итальянки, вся женская половина человечества вызывала со временем иного рода привязанность, но она не могла стоять в одном ряду с кровными узами, как бы не хотелось себя убедить, что женщины помогают забыть и отчий дом, и свою сущность. — Надеюсь, ты понимаешь, чем это всё закончится, Дева Мария, и не кормишь свою очаровательную супругу, — взгляд черных, жестоких глаз медленно изучил портрет Нефтис на ближайшей стене, — пустыми обещаниями. И она того не стоит, и история стара, как мир. Риккардо услужливо обернулся на звук его голоса, отворачиваясь от окна и возвращая на место лимонную занавеску. Присутствие рядом Нефтис будто бы осветляло его лицо, вселяя в него жизнь, дарило ему ощущение истинного счастья. В её отсутствие стали видны лиловые круги под покрасневшими от бессонных ночей глазами, проявилась странная бледность и руки, что было ему несвойственно еще со времен их детства, зашлись нервной дрожью. Взлохматив на затылке отросшие волосы, он снял злополучные очки, укладывая их поверх неизвестных, купленных на одном из вокзалов книг, и быстрым, словно отчаянным жестом подозвал Данте к себе. — Она была так счастлива, когда родилась дочь. Нефтис в буквальном смысле светится, когда ее видит. Риккардо, моргнув, отрешенно взглянул в пустоту и отрицательно дернул головой. Дева Мария, и этот параноик, боявшийся признаться жене в тщетности всех ожиданий, был его братом, успешно миновавшим две мировых войны? Неужели и он сам так сильно изменился за прошедшие годы? — Не мне ей признаваться, что выхода из гроба, в который мы сами себя загнали, нет и никогда не появится, Данте. Ибо она и гробы для него были несовместимыми понятиями. Ради нее стоило умереть, но дать Нефтис самой перестать существовать было выше его сил. Легко было ее успокаивать, как только они поженились, однако ободряющие разговоры и спокойный уют обывательского мира канули в лету, когда родилась дочь, и всё стало в степень очевиднее некуда. Они пошли на фактическое преступление, пожелав жить, как все нормальные люди, и теперь скрывались от не известного никому рока, перебираясь из города в город с увеличивающейся скоростью и лишь оттягивая неизбежный момент. — Всё будет хорошо. — Когда это говоришь ты, осознание, что конец этой истории придуман и написан заранее, становится еще более ощутимым, — ухмыльнулся Риккардо, возвращая на переносицу уже наизусть знавшую это место роговую оправу. Следом за очками он надел на лицо ободряющую улыбку. — Так и будет, так и всегда бывает. Напиши, как доберешься до столицы. Данте кивнул, пожав поданную руку, и подхватил дожидавшийся на вешалке пиджак, в кармане которого так и осталась телеграмма с небрежно написанным адресом. Не было смысла прощаться с Нефтис, давным-давно позабывшей об остывшем чае в своей любимой кружке цвета спелого зеленого яблока, и рушить её последние надежды. Приняв правильное решение, Данте оказался под палящим солнцем, захлопнув за собой дверь, что стоила таких долгих поисков, и, стараясь ни разу не оборачиваться, поспешил перейти улицу. Риккардо, сделавший вид, что поверил в фальшиво оптимистичные слова, уже выдал свои истинные намерения: он не назвал брату их новый адрес. Он напишет, обязательно напишет, и тут же сожжет свое письмо, так как будет уже слишком поздно. Данте не знал, что больше не увидит Риккардо и Нефтис: тринадцатого сентября Элизабет лишилась обоих родителей. В последний день урожайного лета 1981 года до их гибели оставались считанные дни.