«Разумеется, семейная жизнь только привычка, скверная привычка. Но ведь даже с самыми дурными привычками трудно бывает расстаться» Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея»
Декабрь 1983 года Франкфурт-на-Майне, Федеративная Республика Германии
Ожидание праздника приносит значительно больше удовольствия, чем сам праздник. До Рождества в тот вечер оставалось целых две недели, но в окнах этого города уже переливались рождественские огни. Еще с конца октября, сразу после Хэллоуина, который полноценно обоснуется в стране лишь через десять лет, в больших магазинах и маленьких ларьках стали появляться подарочные товары, а по всей Западной Германии открывались базары, посвященные самому светлому и непорочному торжеству. К дому за высокой оградой, стоящему особняком среди прочих, на самом высоком холме улицы, подошёл высокий мужчина в теплом платиновом шарфе, скрывающем лицо. Руки были запрятаны глубоко в карманы дорогого пальто, и только одна из-за отсутствия перчаток поднялась на холод, чтобы открыть собственным ключом украшенную рождественским венком дверь. В прихожую вместе с ним ворвался стремительный порыв ветра. Взглянув в зеркало, Мертен Ротман тяжело вздохнул и снял верхнюю одежду, машинально пригладив ладонью темные с едва заметной проседью волосы. — Уже четвертый раз за неделю, мне это не нравится, — он вздрогнул, услышав прохладный голос, принадлежащий молодой фрау Ротман, скрестившей на груди руки и уставившейся на него внимательным взглядом. — Попробуй как-нибудь сказать господину Розенбергу, что дома тебя ждет маленький ребенок, раз слова о жене в вашем круге не имеют никакого действия. — Мирабель, ты ошибаешься, — сказал Мертен, из вежливости касаясь щеки супруги своей щекой и закатывая рукава рубашки, и прошел в комнату, — если полагаешь, что его настолько просто уговорить. Недавно отремонтированная гостиная изнутри по ощущениям имела большую площадь, чем мог позволить фасад дома снаружи. Стены пестрили обильными украшениями и гирляндами, посреди помещения находилась огромная елка, перед которой сидел трехлетний темноволосый мальчик с дорогим игрушечным грузовиком. Услышав голос вернувшегося отца, он с радостной улыбкой поднялся на ноги и потянулся навстречу вошедшему, не понимая и не принимая его безразличия. Мертен не обратил на него внимания и прошел в сторону камина и серванта рядом. Омраченная его возвращением, Мирабель тихо опустилась около дерева и ничего не ощущающими пальцами открыла оставленную книгу. Мальчик, нахмуривший брови из-за проявленного неуважения, вернулся на прежнее место, но, позабыв о находящейся рядом любимой игрушке, принялся теребить платье матери, в надежде завоевать каплю хотя бы её расположения. Стоило Мирабель взглянуть на сына уставшим взглядом, он радостно заулыбался, обнажая неровные зубы, и что-то зашептал на ухо матери полусонным голоском. — Поздравляю, господин Ротман, вы только что удостоились обиды собственного сына, — с ухмылкой на губах бросила Мирабель в сторону Мертена, которому ее саркастичное замечание, как показалось, было абсолютно безразлично. Со вздохом она поднялась и, сделав попытку согреть окоченевшие без действия ладони, подхватила ребенка на лишенные материнского инстинкта руки, где сын почти сразу зевнул и прикрыл рот кулачком. Она присела на кресло около детской кроватки и, окончательно погрузившись в раздумья, стала проводить сквозь пальцы его недавно постриженные чёрные волосы. Такие же, как у нее самой. Такие же, как у Мертена. Мальчик недовольно сморщился, стряхнув её руку со своей головы, и сменил позу на более комфортную, обнимая маленькую подушку, лежавшую в кровати как раз на такой случай. Здесь не было абсолютно никаких плюшевых зверей, а постельное белье, по настоянию Мертена, было безо всяких рисунков, кипельно-белым. Стоило ей только заявить, что голубое, покупаемое обычными семьями в случае рождения мальчика, составит необыкновенно красивую композицию с его глазами в тон, как муж недовольно раздул ноздри и скептично заявил: «Большинство детей рождается со светлыми глазами, так что они еще успеют потемнеть». Но, если верить, что это происходит в течение трех лет, то Мертен глубоко заблуждался. Он не считал сына своим, у них не было совершенно ничего общего. Была у него надежда, что хотя бы цвет глаз Виктор унаследует от него, но два месяца назад, на день рождения сына, мужчина лишился и её. Сын родился в начале октября. Она прекрасно помнила ту ночь нового 1980 года, когда они вернулись в не до конца обустроенный дом по завершении шумного празднования в доме Ойгена, когда муж был особенно настойчив после полугода брака, а уровень алкоголя в его крови явно превышал допустимый предел. Она помнила его рваное дыхание, звук сломанной балки новой кровати на четырех столбиках в их спальне посреди строительного мусора и собственные пьяные слова. Она помнила, а Мертен все забыл. Вернувшись в гостиную, Мирабель без удивления взглянула на мужа, разместившегося около тлеющих углей в камине с граненным стаканом. Заслышав шаги, Мертен повернулся, не забыв отметить беглым взглядом забытую игрушку, и быстрым кивком попросил её присесть. — Не думаю, что смогу подарить ему на Рождество новую плюшевую игрушку, хотя возможность и есть. Только для подобной привилегии надо сделать многое, её надо заслужить. — Будь же хоть немного снисходительным, и дело не только в подарках. Ему не интересны плюшевые игрушки. Тем немногочисленным экземплярам он отгрызал уши, а после, считая подобное недостаточным, полностью разрывал их на части. «Так и не скажешь, что ребенок способен на такое зверство», — отстраненно от беседы размышлял Мертен, потирая виски кончиками пальцев. Мирабель же, сообразив, что любые попытки разговора бесполезны, особо глубоко вздохнула, убирая злополучную игрушку под елку, и внимательно пересчитала удары, отбитые старинными часами, стоявшими в коридоре около лестницы на второй этаж. Двенадцать. Стало быть, во Франкфурте полночь, начало нового дня, который она проведет точно так же, как и предыдущий, где под властью ее уже нездорового эгоизма смешались университет и бесконечная саморефлексия, незаметно исключив из своего общества заботу о ребенке и домашние хлопоты. Она подошла к камину, второе кресло у которого призывающе пустовало, и сорвала листок, символизирующий законченный день, с отрывного календаря. Тот запестрел красными цифрами, будто бы необыкновенно гордый, что за окном наступило десятое декабря. Мирабель, однако, не придала этому большого значения, взгляд её глаз зацепился за гораздо более интересную вещь рядом — черно-белую свадебную фотографию. Её родители, которым было суждено погибнуть ровно спустя две недели, в канун Рождества, сообщили о заключении договорного брака с Ротманом на выпускном балу, чем значительно подпортили праздник. Оба праздника, если забегать на полмесяца вперед, поскольку идя в неожиданно теплый рождественский вечер по английской улице в траурном черном наряде, она ощущала себя на дороге к алтарю, словно на ней снова было выбранное матерью белое платье, словно ей во второй раз обрезали крылья, а рана не хотела заживать. Через неделю после заключения брака новоиспеченная супружеская чета отправилась в Федеративную Республику Германии, на родину мужа, оставляя позади Англию, Ланкастер и её старую жизнь. Поскольку во время учебы она довольно неплохо изучила немецкий, с языковым барьером после смены страны проблем не возникло. Мирабель в восемнадцать лет выдали замуж за человека, который был старше её и имел большее материальное состояние, чем у Спенсеров, и который, как она узнала на следующий день после похорон и старательно больше никогда не вспоминала, принимал активное участие в их смерти. Она, на секунду остановив на супруге уставший взгляд, как-то нарочно несчастно вздохнула в очередной раз и подошла к окну, отодвигая синюю портьеру, разглядывая уснувший город, украшенный выключенными гирляндами. Идти в постель не возникало никакого желания ни у него, ни у нее. Мертен едва слышно приблизился, принявшись по очереди касаться каждой пряди её волос, остриженных под каре. — Тебя все как будто что-то тянет назад, что-то, чему не дано сбыться, Мирабель, а ты все никак не даешь себя переключиться на более реальные проблемы и заняться более реальными вещами, — раздался его натянутый голос в прохладной гостиной. — Правду говорят, что первое впечатление не всегда бывает верным. — А я и не нуждаюсь в твоем понимании, дорогой, потому что мы с тобой никогда друг друга не поймем, — женщина протестующе качнула головой, сбрасывая его руку. Он осуждающе нахмурился, предпринимая тщетные попытки поймать её несколько рассерженный взгляд. — Не я возвела эту стену. Жаль, что вам, господин Ротман, не дано этого понять. Она никогда в этом не признается своему мужу, заключение брака с которым было вынужденным (однако же меркантильная часть её желания в этом присутствовала), но тогда, в выпускном классе, у Мирабель был молодой человек. Он не был слишком богатым или слишком взрослым, но очень уж тактично угадывал желания выбранного предмета обожания, чем со временем и растопил сердце. При разговоре о фиктивном браке она пообещала своему кавалеру, страсть которого полыхала с каждым днем сильнее, навсегда оставить его в памяти. Вышло именно так. Мертен так никогда и не узнал, откуда взялась идея для столь необычного имени ребенка, полностью повторяющее имя её некогда любимого человека, но одобрил его из-за фамильной традиции Ротманов давать первому мальчику имя из шести букв.***
Декабрь 1983 года Эдинбург, Шотландия
Раннее рождественское утро, освещенное лучами лениво пробуждающегося солнца. На незаправленной кровати с просиженным матрасом расположилась молодая женщина, девушка, которой на вид было не больше двадцати пяти лет. Заправив за ухо выпавшую из незатейливой прически темно-рыжую прядь волос, она вцепилась второй рукой, до того момента свободной, в листок дорогой бумаги цвета шампань, украшенной по бокам фамильными вензелями. Бледные пальцы дрожали от волнения, не позволяя далеко посаженным глазам прочитать текст открытки, каллиграфически выведенный со старомодными завитушками. «Надеюсь, Шарлотта под твоей опекой вырастет достойным человеком. Передай ей мой скромный подарок. С глубочайшим уважением к очаровательному читателю, г. Д.Филанджиери». Бэйлан вздрогнула, в третий раз пробежавшись взглядом по старинной итальянской фамилии. Проспав несколько часов из-за бессонницы накануне, она очнулась в женском царстве раньше всех и с детским любопытством, посмотрев на часы, отправилась под ветви рождественского дерева. Посылку, пахнувшую теплой страной и далекими воспоминаниями своего визита, она никак не ожидала обнаружить. Отбросив записку в сторону, девушка, предварительно крепко зажмурившись, сняла крышку с розовой коробки, украшенной в том же стиле, что и открытка. Внутри оказалась фарфоровая кукла, стоившая, должно быть, целое состояние. Она удивленно моргнула, осматривая странный презент для двухлетнего ребенка, и, недолго подумав, убрала его на прежнее место, завязав подарочную ленту как можно туже. После нехитрых манипуляций коробка отправилась на верхнюю полку её видавшего лучшие времена гардероба, а сама молодая хозяйка вышла в узкий коридор по направлению детской комнаты. Путеводная звезда среди теплых после знойного дня зданий — развевающаяся голубая юбка в горошек. Последним пунктом их путешествия стал Вечный город, сведя все дороги под одно напоминание, что именно его идеей было отправиться в итальянское приключение после ее выпускного бала, вырвав эту любительницу платьев сороковых из объятий матери, старшей сестры и постоянной тревоги за будущее в университете. Сейчас она смеется, покупая себе на память в Венеции кофейную кружку с изображением гондольера, будто просившего вернуться в волшебную страну ещё не раз, и бесконечной воды. Во Флоренции, испачкав нос мятным сорбетом, она снова много улыбается и подставляет лицо солнцу и своему черноглазому чарующему спутнику, прекрасно зная, что он не только уберет сладкое пятно, но и воспользуется возможностью коснуться жарких губ. Обнимая ее в ночной мгле родного города, полностью обнаженную, освобожденную от своих широких юбок, блуз и воланов, он впервые за долгое время помимо отчаянного головокружения ощущает себя на своем месте, а ее крик сливается с двадцатой минутой сороковой симфонии Моцарта. И в такие моменты он, совершенно ее не понимая, чувствует, как разум тоже отправляется в дальние края, игнорирует настойчивые молитвы внутреннего голоса, ведь он, итальянец, уже давно вынес себе вердикт: он окончательно и бесповоротно свихнулся, сдвинулся по фазе и сошёл с ума. Наслаждаясь остывшим июльским вечером, сидя на веранде недалеко от шума туристов у фонтана Треви, он упивается жизнью и превосходным вином в каждом глотке, будучи дома, чувствуя себя дома и со смешком хватая за хвост мысль, что они могли бы пожениться. Пожениться, чтобы наконец-то на него перестали смотреть косо, а в ее зелёных глазах счастье сверкало каждый день. Только жить с ней вечно, встречая каждое утро столетия ласковым прикосновением длинных пальцев, которые держали смычок скрипки слишком правильно, не менее прекрасно готовили и так несовершенно дергали путающиеся в серёжках рыжие волосы, он бы не смог, как бы ни пытался себя убедить, что им вдвоем под силу разобраться с его главным маленьким недостатком. Когда в первую неделю сентября, стоило ей поступить на фармацевтическое направление, они вырвались на выходные на празднование большой греческой свадьбы его младшего брата на берегу соленого моря, он, услышав о возникших последствиях этого брака, осознал, насколько его надежды тщетны. Когда после долгой разлуки они увиделись точно посередине осени в ее пустом доме, она сообщила, что находится на третьем месяце беременности, он, разозлившись на себя за откровенную глупость, тяжелым ударом в шоковом порыве снес ее с ног. Когда спустя полгода он из единственного короткого письма узнал пол ребенка, они вовсе перестали общаться. Когда его брат с супругой погибли, а итальянец, всегда окруженный семьей, потерявший последнее звено в цепочке родословной, остался одиноким представителем рода, дочь его заинтересовала. Она безумно любила свою девочку, унаследовавшую ее невероятно умный взгляд, несмотря на обстоятельства и множество подкосившихся планов. Забавно, но после поступка Данте у достаточно миролюбивой Бэйлан не осталось никакой злобы и даже обиды. «Он просто испугался ответственности за чью-то жизнь помимо своей», — оправдывала она его при всех, оставляя в собственных мыслях несколько иное мнение. Когда маленькой наследнице исполнился год, он написал и предложил забрать новорожденную к себе, в знакомый до боли Рим, на что резко повзрослевшая девушка ответила отказом, заявив о ненужной опеке и самостоятельных заботах о грядущих трудностях. С того дня по почте приходили самые дорогие и изысканные подарки. Она оставалась непоколебима, воспитывая девочку должным образом. Периодически в её сознании всплывали воспоминания о тех днях, когда старшая сестра предупреждала, что им, наследственным ведьмам, не следует связываться с другими сверхъестественными существами для продолжения рода. Разумеется, никто из её семьи так и не узнал о тайне своеобразного во всех отношениях мужчины, рожденного в Италии в середине девятнадцатого века. Отдельная комната для еще одной представительницы женского пола в этом доме была переоборудована из гостевой спальни, которая до внезапного её рождения использовалась больше как кладовая, только девочка в силу своего пока небольшого возраста предпочитала проводить время в комнате матери. Молодая женщина слегка качнула головой, подойдя к крохотной деревянной кроватке. Пространство вокруг двухлетней малышки было будто бы преображено светом, идущим из её непорочной сущности, не запятнанной опрометчивыми поступками взрослого мира. Она не спала, но и не плакала, как обыкновенно это делают маленькие дети, не обнаружив маму рядом. Крохотными пальчиками девочка теребила косичку и подняла взгляд на мать, будто бы внимательно разглядывая каждую частичку души находящегося перед ней человека. Она вздрогнула, невольно отшатнувшись от проницательности, не свойственной маленьким детям, и машинально ласковым жестом, потрепала её по голове. Та нахмурила смольного цвета бровки, вцепившись ладошками в материнскую руку с музыкальными длинными пальцами. — Мамочка, — едва слышно, не слишком внятно прозвучало из её земляничных губок. Промолчав в ответ, она перевела дыхание, без особых усилий высвобождая локоть из объятий острых ногтей, мысленно отметив, что их стоит подстричь. Девочка, с внезапно сморщившимся носиком, оказавшись на руках матери, уткнулась в её окончательно разрушившиеся в прическе рыжие волосы, не желая показывать свое лицо. Она была довольно скромным ребенком. — Прости, в этом году дела с подарками обстоят не очень радужно, — Бэйлан извинялась и оправдывалась больше перед собой и для себя. У нее в свое время был высокий и звонкий голос, но с годами он несколько огрубел, позволив просочиться черствым ноткам. Она, не выпуская ребенка с рук, вернулась в выделенную для девочки спальню и протянула ей подарочную коробочку, взятую с постельного покрывала. — Счастливого Рождества, моя маленькая. Шарлотта, цепко выхватив предмет, тут же предприняла первую попытку сорвать праздничную обертку, потерпев неудачу, и, как ни странно, нисколько не отчаявшись, попыталась еще раз. Она росла упорно добивающейся своей цели и, даже если имелась возможность капитуляции, предпочитала бороться за что-то действительно важное до самого конца. Внутри обнаружился деревянный браслет, состоявший из цепи больших колец, однако нельзя было вообразить большей награды для матери, чем едва заметная полуулыбка благодарности. Тогда она еще не знала, что в жизни будет произносить эти слова довольно редко, поэтому Бэйлан несильно удивилась, почувствовав вспотевшие ладошки на своей шее и неразборчивый шепот: «Я тебя люблю, мама». Той оставалось только согласиться, небрежно потрепав её по волосам точно такого же цвета, как и у её не состоявшегося отца. Изначально она рассчитывала, что девочка родится с более рыжим оттенком, темнеющим с годами, но надежды не оправдались. Более того, часто сощуренные от раздумий глазки тоже нельзя было назвать светлыми. Да, такие глаза нельзя будет искоренить из памяти, яркие, запоминающиеся, поскольку люди, увидев человека с черными глазами, неоправданно его боятся и причисляют к отряду нечистой силы. — Сокровище, ты даже не представляешь, как я за тебя переживаю. Честно признаться, с того самого дня, как ты появилась на свет, меня ни на миг не покидала мысль о том, каким же именно образом сложиться твоя жизнь в большом, давящем на плечи мире, — шептала Бэйлан, убаюкивая ребенка. — Ты, как кажется всем моим друзьям и знакомым, достойна обрести счастье, — молодая женщина невольно усмехнулась, будто бы обращая последнюю реплику в свою сторону. — Верно, никто не желает повторения этой истории. Чувствуя боль, несчастье матери, девочка упрямо нахмурила брови и, не понимая, как ей помочь, что сделать, чтобы облегчить эти страдания, уткнулась той в грудь лбом, вынуждая взбодриться. Спрятав острый нос в каштановых кудрях дочери, Бэйлан беззвучно плакала, провожая в последний путь будущее, которого у нее никогда не будет, жалея себя и свои неоправданные ожидания, рухнувшие отношения, но не думая, как это могло отразиться на Шарлотте, которая стала олицетворением этих несбывшихся надежд не по своей воле.