Освобождение

С первого этажа Дома Культуры и Отдыха доносилась прилипчивая танцевальная песенка. Вошла Неверика, отворив дверь носком атласной туфельки, и музыка на несколько секунд стала громче, пока Неверика не захлопнула дверь снова. С подносом в руках она направилась к кушетке. На фигуре Неверики — невысокой, гармонично сложенной — заиграл мягкий свет исхода дня. Вард сел, заулыбался, чтобы Неверика не волновалась. — Попей чаю. — Неверика поставила поднос на столик, опустилась в кресло, изящным движением расправив подол своего ярко-лимонного платья. На подносе — маленький пузатый зинтакский чайник и две крохотные чашки, вазочки с орешками и традиционными зинтакскими сладостями. Глядя, как Неверика сосредоточенно разливает чай, чуть нахмурив густые, красивой формы брови, выкрашенные в иссиня-черный в цвет парика, Вард сказал: — Ты бы произвела впечатление на нашу мать. Неверика взблеснула глазами. — Одна из девочек научила меня, как правильно. Гляди. — Неверика поднялась, колыхнув подолом, взяла с подноса одну из чашек и подала ее Варду с почтительным и в то же время грациозным поклоном. Всё, что бы она ни делала, было грациозно. — Келичтэ, адаласы мчэр, — произнесла она со смешным добровольским акцентом. — Сестры не называют братьев «адаласы», — рассмеялся Вард. — «Адаласы» ведь значит «отец». Улыбка вдруг сошла с его лица. Неверика заметила это прежде, чем Вард успел вернуть своему лицу умиротворенное выражение. Вздохнув, она сняла высокий тяжелый парик, отложила его в соседнее кресло и присела с чашкой чая в ногах Варда. — Что, Вэри? Вард отодвинул ноги, освобождая место для Неверики. — Там была девушка… Там, на заводе… Девушка-зинтачка. Она поприветствовала меня по-зинтакски. Сказала: «Примите мою покорность, отец правитель». И… ну, знаешь, коснулась моих ног. На глазах у Глинковского и всех добровольцев. — Вард посмотрел в чай. На темной поверхности плескалось отражение треугольных ламп из разноцветного стекла. — Ты же не виноват, — быстро сказала Неверика. — Ты не заставлял ее кланяться и называть тебя мчэром, правильно? Никто не станет придавать этому значения. К тому же, из советников с тобой был только Кечетлек, а он уже, — Неверика сделала маленький глоток из чашки, — никому не сможет донести, — закончила она безупречным светским тоном, как будто говорила о новых веяниях в моде. — Нэвэри! — воскликнул Вард шепотом. Он отставил чашку на подоконник, так и не притронувшись к чаю. Из широкого окна — узорчатая решетка распахнута — открывался вид на нарядную западную стену дворца, украшенную гигантской мозаикой с аллегорическими фигурами могучей женщины-доброволки и юноши-зинтака в национальной одежде, с мотыгой на плече. Они стояли на Зинитных горах, по которым шли большие желтые буквы с излюбленным лозунгом добровольцев: «Вместе веселее!» Дворец теперь называли Пирамидой, по аналогии со столичной Пирамидой, где заседал Вершина со своими советниками. Его статуя, держащая в ладонях, у груди, пирамиду, как символ заботы обо всем ДОСЛ, возвышалась и над зданием ДКО, и над дворцом — самая высокая рукотворная точка Зинты. Обычно из этого окна Вард мог видеть только ногу статуи, упирающуюся в каменную глыбу постамента; но сейчас и ее не видать за солдатами, заполонившими площадь. — Они, наверное, уже почувствовали смерть Кечетлека, — сказал Вард. Он произнес «они» так, что у Неверики не возникло сомнений, о ком он говорит. — Кого бы ни прислали ему на замену, хуже Кечетлека уже не будет. — Неверика надкусила чернослив передними зубами, чуть выдающимися вперед — этот недостаток, однако, ничуть ее не портил, а наоборот, придавал шарма. Вард сел к окну спиной. Его не покидало опасение, что за ними могут наблюдать. Говорят, у направителей есть люди, умеющие читать по губам. — Кечетлек не был хорошим человеком, — наконец осмелился сказать он, понизив голос, — но он был сильным направителем. Что теперь будет, Неверика? Что, если следующей целью станет дворец? Или ДКО? Такой взрыв не устроить лишенцам. Его должен был направить кто-то умеющий совладать с Потоком. И так близко к зиниту! Не каждый направитель способен преодолеть блокирующий зинитный фон. — Считаешь, среди повстанцев есть направители? — у Неверики загорелись глаза. — Наконец-то появились зинтаки, чувствительные к Потоку? А что, такое уже было, ты мне сам рассказывал! — Это было в седой древности, и это был всего один — один, Нэвэри! — зинтак, — возразил Вард. — Те, что запустили взрыв на заводе, не зинтаки. Вард и Неверика посмотрели друг на друга. Никто из них не произнес ни слова, но оба поняли, что это значит — для Зинты, для них самих. — Вершина уже давно говорит о войне с Державой, — упавшим голосом сказал Вард. — Ты донесешь о своих подозрениях? — Я обязан доносить о любых подозрениях. Надолго воцарилась тишина. — Тебе не придется справляться с державцами в одиночку, — нарушила молчание Неверика. — Столица пришлет нам помощь. Больше солдат, может, больше направителей… — она хотела утешить, но сразу же осознала, что сделала еще хуже. — Я боюсь, Нэвэри, — прошептал Вард. — Я как будто в осаде. Я зинтак для добровольцев — и пермэри, чужак, для зинтаков. Я чувствую себя самозванцем. Как будто занял чужое место, захватил то, что было предназначено не для меня, и теперь вынужден каждый день, каждую минуту притворяться кем-то другим. И что в конце концов моя ложь откроется… Я знаю, не мое дело сомневаться в решениях Вершины. Но я не понимаю, почему он отдал в мое распоряжение целую страну. Я же до последнего… Я до последнего не подозревал, что он для меня готовит. И мне сейчас кажется… — Вард оборвал свою мысль. — У меня опять это случилось. Утром на заводе. Воспоминание о том покушении. Неверика привлекла его к себе. — Ты бы все-таки поговорил с нашей Восстановительницей Счастья. Совершенно необязательно рассказывать ей всё. Вард покачал головой. — Это просто воспоминание. Такого уже давно не было. — Он потрогал кончиком пальца желто-фиолетовый аметрин в ожерелье Неверики. — Я кое-что нашел в горе на заводе. Кулон. Странный… — Что может быть странного в кулоне? — Неверика отстранила Варда за плечи и с беспокойством вгляделась в его лицо. — Скажи мне, что ты не снял его с мертвеца, — сказала она с абсолютно серьезной миной, но как только губы Варда тронула улыбка, Неверика не выдержала и прыснула сама. — Нехорошо шутить над этим, — поспешно сказал Вард. — Ты не видела… Эти люди, эти бедные, ни в чем не повинные люди умирали так… страшно, Нэвэри. Они так кричали… Я до сих пор слышу… Им было нечем кричать, но они все равно кричали… Неверика чуть встряхнула его за плечи. — Кулон. Мы говорили о кулоне, помнишь? Живо показывай! Ты же знаешь, я человек искусства, мне положено сходить с ума по украшениям. Усилием воли Вард отогнал от себя воспоминания о взрыве. Он протянул Неверике шкатулку и, сделав глубокий вдох, открыл крышку. Неверика ахнула. — Как красиво, — прошептала она. — Красиво? Тебе не кажется, что это… странно? — На этот раз Варду не пришлось бороться с тошнотой, но ему по-прежнему было неприятно, почти до боли, смотреть на форму, обхватывающую искристо-фиолетовую пирамидку. Неверика вытащила кулон из шкатулки и положила себе на ладонь, чтобы рассмотреть получше. — Это как… глаз, — пробормотала она, проводя пальцем по зинитной оправе. — Как зрачок. Или как сердцевина цветка… Или яичный желток. Но только… край, или края… без середины. — Она подняла кулон за цепочку. Пирамидка закачалась, вспыхивая мириадами искорок. — Это же ндар, верно? Ваш зинтакский камень? Вард положил подбородок Неверике на плечо. — Ты когда-нибудь видела, чтобы люди создавали нечто подобное? Ведь зинит, — он коснулся зинитной оправы, — не мог принять такую форму сам по себе. Эту форму придал ему тот, кто изготовил этот кулон. Кем бы он ни был… — О, конечно же, он был зинтаком, — убежденно заявила Неверика. — Имя этого камня в самом имени вашей страны, так? И я до сих пор вижу на улицах женщин с серьгами и браслетами из ндара. Наверняка это какой-то зинтакский… амулет или что-то в подобном роде. — Неверика накинула цепочку на шею Варду. — Тебе идет. Первым порывом Варда было скинуть ее с себя, но как только он коснулся кулона, желание исчезло. Он сжал в руке прохладный камень. На мгновение ему показалось, что пирамидка едва заметно пульсирует в ладони — Вард отдернул руку. — Если бы я была зинтачкой, я бы сказала, что это добрая примета — найти старинный зинтакский амулет в Зинитных горах. Значит, Зинта принимает тебя за своего, — проговорила Неверика с комичной торжественностью. — Если бы я не знал тебя, добруга Культсоветница, я бы сказал, что твое увлечение местной культурой непозволительно для доброволки и заведующей ДКО. Неверика смерила его насмешливым взглядом. — Ах, умоляю, добруг Замвершина, не доноси на меня Хранителям Счастья! — заломила она руки. Ее блестящие черные глаза смеялись, но Вард почувствовал, что Неверика сердится. — Я вовсе не хотел обидеть, — сказал он примирительно, — но задача представителей ДОСЛ — нести передовые добровольские идеи народам, недавно примкнувшим к Объединению, а не погрязать в туземных традициях, давно отживших свое. Нэвэри, — Вард нерешительно прикоснулся к ее руке, — я просто за тебя волнуюсь. — Что, думаешь, Ксамоктлан самолично примчится в Зинту, чтобы наказать меня за неподобающий интерес к культуре покоренного народа? — наморщила Неверика свой длинный тонкий нос. — Брось, Вэри. У Ксама и без меня есть кого хватать и допрашивать. Не веришь же ты, что все это время он сидел без дела и томился от неразделенной любви? — Не хочу, чтобы он опять тебе навредил, — тихо сказал Вард. Неверика встала, одарив его ослепительной улыбкой. — С такими всемогущими покровителями в высших кругах — мне ничто не грозит. — Она склонилась над Вардом, взяла в ладони его лицо. — Скажи-ка, представитель ДОСЛ, образец для подражания всех зинтакских добровольцев, — когда ты прекратишь отказываться от моих работниц и работников? Я говорю совершенно серьезно, Вэри. Воздержание опасно для здоровья, как физического, так и душевного. И сколько мне еще врать в отчетах для столицы? Вард еще не успел придумать оправдание, как Неверика уже его отпустила. — Что же мне с тобой делать?.. — покачала она головой. — Отдыхай, Вэри. Попей чаю… Скоро пришлю тебе ужин. Полагаю, сегодня ты с полным правом можешь поесть в нездоровом одиночестве. — Она чмокнула его в лоб, стерла большим пальцем след от помады и вышла, качнув подолом своего платья-трапеции. В комнате остался пряный запах ее духов. Вард откинулся на мягкое изголовье кушетки. Прошло время, прежде чем он осознал, что все еще изображает улыбку, которую натянул на себя ради Неверики. Вард с силой провел ладонями по лицу. Неверика о нем беспокоится. Он не хотел, чтобы она беспокоилась. Не стоило рассказывать о приступе, что случился с ним сегодня во время взрыва — воспоминаниях о том, другом взрыве, изменившем всё. Неверика — единственный человек, с которым Вард мог говорить откровенно… и все же нет, с ней тем более нельзя говорить откровенно. Ради нее самой, ради ее собственного душевного покоя. Пусть Неверика думает, что с ним все в порядке. Вард вспомнил, как впервые увидел Неверику на сцене столичного Дворца Доброй Воли. Это была опера, закрытое представление для направителей из высшего эшелона власти и избранных лишенцев. Вард никогда раньше не слышал оперы. Он сидел в полумраке ложи рядом с Вершиной — тот держал руку на бархатном бортике совсем рядом с рукой Варда. Подаваясь к нему, Вершина шепотом объяснял, почему песни со словами — удел малообразованных масс, а здесь, в опере, знатоки наслаждаются красотой самого голоса; указывал на кого-то в зале и называл имена — знаменитостей и вершителей судеб. С лица Варда не сходила почтительная полуулыбка. Он сидел прямо, не опираясь на спинку кресла, жесткий воротничок формы телохранителя резал подбородок, Вард сдерживал дыхание, но все равно ему казалось, что он дышит слишком громко. Вард не осмеливался обернуться к Вершине. Он был уверен, стоит ему посмотреть на Вершину — и взгляд выдаст его с головой; поэтому он не отрываясь, широко раскрытыми глазами смотрел на сцену, где в столбе искусственного света блистала Неверика Яхонтова, дочь председателя Добровольного Объединения Писателей и любимица правителей ДОСЛ. Вершина сказал: «Она твоя сестра». Ее голос взмывал и переливался под расписным потолком Дворца Доброй Воли, как будто повторял помпезную лепнину и прихотливые узоры отделки, и всё это: гроздья причудливых плодов и цветов на колоннах, аллегорические фигуры на потолке, лампы из цветного стекла, пестрота нарядов публики и драгоценности в их париках, ароматы духов и дыхание Вершины на щеке Варда — звучало голосом Неверики. После представления Вершина повел Варда за кулисы. — Вардос, мой телохранитель. — Вершина подтолкнул Варда к Неверике. — Он тоже сын твоей очаровательной матери. — Счастлива познакомиться, — сказала Неверика неожиданно глубоким грудным голосом, совсем отличным от того неземного, что вился под потолком концертного зала. Неверика улыбнулась Варду безупречной приветливой улыбкой, и вся она была безупречна — от высокого иссиня-черного парика, сверкающего лаком, до глянцево-синих, маленьких, как у куклы, туфель. А Вард из последних сил делал вид, что с ним все в порядке. Кажется, Неверика пыталась его предупредить о намерениях Вершины. Вард помнил смутно: тот вечер вошел в его память вспышками искусственных огней, сумраком ложи, запахом духов, чередой знаменитых лиц и знаменитых имен, пением Неверики — ликующим, отчаянно-печальным в этом ликовании — и ладонью Вершины на руке Варда, взглядом его пронизывающих глаз, его голосом. Столица пышно праздновала День Дружбы, и Вершина повел Варда смотреть салют с балкона ДКО имени Иохет — закрытого Дворца Культуры и Отдыха, доступного лишь первым из первых. Вард помнил, как стоял на балконе — пальцы леденеют от холодного вина в бокале, колкие брызги падают на руку. Грохочет салют, а когда шум смолкает, слышно, как радостно кричат люди на площади. Темное искристое небо, которое казалось таким необыкновенно высоким здесь, над столицей, расцвечивается разноцветными вспышками. Красные, желтые, фиолетовые отсветы вспыхивают на стене ДКО, и Вард остро чувствует на себе взгляд Вершины. Над их головами сияют поточными лампами слова самой Иохет, изобретательницы технологии усилителей: «Наука и Поток — на службу мира и прогресса!» Когда салют угасает, еще ярче становится иллюминация столицы. С площади доносятся звуки маршей. Пол вибрирует под ногами — на первом этаже ДКО вовсю идет празднование. — Хочу тебе подарить, Вардэк, — говорит Вершина, — в наш первый совместный День Дружбы. Ослепленный огнями, Вард почти не видит великолепной броши на атласной подушечке футляра. — Я не знал, что мы дарим подарки, — пугается он. — Я ничего не приготовил… Мне нечем отдариться… — Твое общество для меня, мой Вардэк, — лучший подарок, — говорит Вершина проникновенно, и от его голоса, от того, как он это произнес, как он смотрит на него, у Варда заходится сердце. Он надеется, что его ответа будет не слышно за грохотом салюта: — И ваше — для меня, добруг Вершина, — говорит он — и тут же замирает в ужасе, потому что его слова прозвучали громко и четко в тишине между залпами. У Варда не хватило смелости взглянуть на Вершину. Он услышал хлопок крышки футляра и почувствовал, как пальцы Вершины прилаживают брошь к его форменному широкому поясу — и вся душа Варда замирает от этих прикосновений, от того, в чем он только что признался, от близости Вершины — легкие Варда заполнял, казалось, уже не воздух, а тяжелый, дурманящий аромат одеколона «Шелгайская пуща». Вершина защелкнул застежку броши. Он убрал руки с пояса, и Вард, наконец, смог перевести дух — но в следующий же миг вновь задохнулся: Вершина притянул его к себе, на себя, и к губам Варда прижались его губы. Вард схватился за плечи Вершины. В вихре путаных мыслей пронеслось: они же стоят на освещенном балконе, прямо под ярко горящим лозунгом — любой, кто выйдет сейчас из ДКО или будет просто проходить мимо, их увидит… А сейчас, в праздник, по улицам гуляют толпы народу… Вершина не отпускал его от себя. Прижимал одной рукой к стене, а другой надавливал Варду на затылок, заставляя склонять голову — Вершина был невысокого роста. Его поцелуи такие странные: он проводил языком по нижней губе Варда, втягивал ее в себя, прикусывал — Вард не знал, как положено, но никогда не видел такого по ретранслятору или в учебных движущихся картинках, которые им показывали в Школе Молодых Защитников. А еще Вард не мог не думать о том, что в Пирамиде ему выдали просроченную помаду, до невозможности мерзкую на вкус. Ему стало горячо от стыда — за помаду, за свое неумение целоваться, за то, что стоит окаменев, даже толком не отвечая на поцелуи, не зная, что делать с руками, что делать со всем своим телом. Пальцы Вершины скользнули Варду под парик, провели по коротко стриженной кромке волос. Было что-то почти непристойное в этом прикосновении, что-то настолько интимное, глубокое, чувственное — как будто Вершина проникал в самое сердце — что Варда прошила судорога. Вершина прервал поцелуй. Вард боялся — стыдился — посмотреть ему в лицо, но по голосу слышал, что тот улыбается. — О, Вардэк. Видел бы ты себя через Поток, — сказал Вершина и опустился перед Вардом на колени. Вард понял, что Вершина собирается сделать, — и устыдился того, что понял. Надо притвориться, что не понимает, что даже не знает о том, что так можно; добровольцы не видят в оральном сексе ничего постыдного, сколько раз Вард слышал о нем на обучающих лекциях и в разговорах других курсантов, но он не мог — просто не мог, всё его существо противилось этому — показать перед Вершиной, что он знает и, еще хуже, хочет… Задрав полы форменной туники Варда, Вершина сунул их ему под руки — Вард послушно придержал полы, хотя всё внутри него сжималось от того, как это грязно, плохо, недостойно будущего мчэра — и от того, что Вершина теперь его увидит, увидит его… Вард не мог заставить себя произнести слово «член» даже в мыслях. Он знал, что с ним что-то не так; сначала думал, всё дело в том, что он на два года старше своих сокурсников, но потом на плановом осмотре новый молодой регенератор обронил что-то о «норме» — получалось, в эту «норму» Вард не попадал. Может, регенератор пошутил — неподобающе, следовало бы доложить на него руководителю класса; но Вард ни за что на свете не отважился бы рассказать — кому бы то ни было, а тем более классному руководителю — что он, оказывается, такой… ненормальный. И теперь Вершина рассматривал его, и Варду хотелось исчезнуть — или чтобы это… ненормальное… исчезло, и чтобы Вершина перестал на него смотреть, и чтобы он сам, Вард, не был так откровенно возбужден. Вард боролся с желанием прикрыться (очень недобровольским желанием!). Стоял и держал полы туники, глядя на расплывающиеся перед глазами вечерние огни, прижимаясь взмокшей спиной к ребристой перегородке между балконами, стараясь не думать о том, что на соседнем балконе тоже наверняка стоят люди, любуются праздничным салютом… Вершина взял у него в рот целиком. Вард уже приготовился — смог подавить стон, только дернулся — Вершина придержал его за бедра, и оттого, что Вершина трогает его там, Варду стало еще больше не по себе. Это же просто неправильно. Это против всякого естественного порядка! Нельзя, чтобы Вершина стоял перед ним на коленях, делал для него такое — на языке дзиндаран есть с десяток оскорблений и угроз, связанных с подобными… действиями. В характеристике Варда постоянно указывали «уважение к старшим», а какое же это уважение, если он позволяет себе такое по отношению к самому Вершине, направителю, одному из Пятерых, главе всего Добровольного Объединения… Вард всеми силами удерживался от того, чтобы толкаться ему в рот. Если б Вершина хотя бы не брал так глубоко — каждый раз Вард обмирал от предчувствия, что вот-вот кончит, прямо ему в горло — одна лишь мысль об этом была непростительным кощунством. Вард умолял его остановиться — не вслух, конечно. Но Вершина в самом деле остановился — выпустил член изо рта, глядя на Варда снизу вверх, утер слюну с подбородка. Вард, вспыхнув, поспешно отвел глаза. — Насмотрелся на салют? — спросил Вершина. Вард не понял, что он имеет в виду — настоящий салют или, может, это какое-то игривое добровольское выражение, которое не узнаешь из учебников и новостей — и просто кивнул. К тому же, он был совсем не уверен, что сумеет совладать с голосом. Вершина не без труда поднялся с колен, опершись на руки Варда — Вард с готовностью помог ему встать, стараясь не обращать внимания на жесткую ткань туники, царапающую возбужденный член. Они вошли обратно в комнаты. Вард перевел дух — наконец-то можно не бояться, что их увидят. Некстати вспомнились слухи о потайных глазках и скрытых ретрансляторах в Домах Культуры и Отдыха. Вершина прилег на постель, стянув с головы парик — Вард против собственного желания увидел его волосы, слегка вьющиеся, неопределенного светлого цвета — или это седина? Варду почему-то стало неловко, что он увидел Вершину без парика. Он не знал, как теперь держать себя с ним. Остался стоять, прикрывая пах, с каждым ударом сердца умирая от невыносимого смущения. То, что произошло, казалось нереальным. Весь этот день казался нереальным: Дворец Доброй Воли, блистательная красавица-певица, веселые добровольцы на улицах, обнимающие Варда, как будто знают его с детства, горящая разноцветными огнями столица, ДКО имени Иохет, слишком роскошный, слишком отличный от других ДКО — Варду не хотелось думать, как такое возможно в стране всеобщего равенства… — Разденься, Вардэк, — сказал Вершина, ослабляя застежки у себя на плече. — Хочу на тебя посмотреть. Вард подчинился. Он чувствовал, что лицо пылает, в подмышках ужасно мокро, и он по-прежнему был так сильно возбужден, что боялся случайно к себе прикоснуться. Он не помнил, каким образом Вершина застегнул брошь — Варду никак не удавалось ее открепить, взмокшие холодные пальцы соскальзывали, кололись о кончик иглы. Подавшись к нему, Вершина успокаивающе придержал его руки. Сам снял брошь и распустил Варду пояс, мимолетно дотронувшись до члена. Вард не был готов. Он громко выдохнул, вздрогнул всем телом. Ладони Вершины провели по его животу, ребрам, по отросшим волоскам на груди: прошло время с тех пор, как Варда вместе со всем классом водили в ДКО при Школе Молодых Защитников, а талонов на депиляцию с нового места работы он еще не получал — и ему опять стало невыносимо стыдно за себя, за свое тело. — Какой же ты красивый, мой Вардэк, — прошептал Вершина. Он потянул Варда на постель — Вард почувствовал себя таким неуклюжим, оказавшись над Вершиной. Он не знал, куда девать свои руки, колени, как повернуться, чтобы не навалиться на Вершину, и было так неспокойно, жарко, хорошо от близости его тела, пахнущего Потоком и «Шелгайской пущей». — Не волнуйся, ты справишься, — сказал ему Вершина — точь-в-точь как несколькими днями раньше ободрял его перед церемонией присяги телохранителя. Вершина опустил руку, взял Варда там, внизу, направил в себя — Вард ощутил, как тело Вершины замерло на несколько мгновений, такое легкое, поразительно… слабое под Вардом. Вершина сам подался ему навстречу. Вард погружался в него, вцепившись в его костистые бедра, комкая дорогой хвойно-зеленый костюм, в котором еще утром Вершина выступал по новостям, — и в пылающем сознании Варда билась одна мысль: «Так нельзя, так нельзя, так же нельзя…» Приняв его в себя до конца, Вершина натужно застонал, и воздух в комнате всколыхнулся от Потока. Вард испугался. Он сделал движение назад, но Вершина его удержал, выговорил задыхаясь: — Нет-нет, ты умница, продолжай… сильнее, не жалей… — и от этих слов Варду стало еще хуже. Еще жарче, еще мучительней, и слаще, и так хорошо там, внутри, как он никогда, никогда не мог себе даже представить — а ведь он представлял. Как часто он представлял… Вард перестал сдерживаться. Он обвил руками тело Вершины, рывком приподнял его к себе — странно, что Вард настолько сильнее — прижался к нему, к его шее, к этим его курчавым светлым волосам, под которыми просвечивала кожа, — теперь Варду нравилось их видеть, нравилось видеть Вершину настоящего — дрожащего, стонущего, податливого, сжимающего в себе его член, как будто это лучшее, что с ним случалось… А для Варда это и правда было лучшее, что с ним случалось. Он продержался совсем недолго. Заранее обещал себе вытащить, но не смог угадать момент — а потом было уже поздно, и Вард рухнул на Вершину, содрогаясь и вскрикивая, уже не владея собственным телом. У Варда заложило уши. В затылке колотилась кровь. Он откинулся на спину, жмурясь от света ламп — слишком яркого, как ему сейчас показалось. Хотелось закутаться в покрывало и заползти под кровать, как в детстве. За гулом в ушах послышался голос Вершины: — Ничего, Вардэк. Ты переволновался. В следующий раз будет лучше. Вард не открывал глаза, чтобы не смотреть на Вершину. — Это правда, что говорят?.. — прошептал он, — …что все комнаты в Иохет прослушиваются? Вершина погладил его по щеке. — Ну-ну, Вардэк. Не тревожь свое нежное сердце подобными мыслями. Но Вард не мог «не тревожить свое сердце». Не мог не думать, что из-за него Вершина подвергает себя опасности — свою репутацию, свое высокое положение, ведь совсем недавно за нечто подобное сняли председательницу Добровольного Объединения Новостников, а еще раньше случился тот скандал с иволтинским Военсоветником — волна слухов докатилась даже до Зинты. И та певица из Дворца Доброй Воли — его сестра, Вард никак не мог привыкнуть к этой мысли — негодовала, что Вард не прислушивается к ее предостережениям: «Пойми, я наблюдаю за этим не в первый раз. Были и другие до тебя, другие «телохранители», все из Молодых Защитников, все юноши твоих лет. Эти его разговоры по душам, походы на концерты, знакомства со знаменитостями, — эти его приемчики, всегда одни и те же — сколько раз я уже их видела. Не позволяй ему сломать тебе жизнь. Ты не такой, как остальные: твой отец влиятельный человек, руководитель новоодоброволенной страны, которая нужна Объединению. Вершина не сможет заставить тебя остаться, если ты напишешь заявление об уходе…» После, уже здесь, в Зинте, Неверика призналась как-то раз, отчего не побоялась тогда говорить откровенно — говорить против самого Вершины. «Ты показался мне таким юным, — сказала она, посмеиваясь над самой собой, — таким… безобидным, и… чистым, что я… Мне стало жаль тебя. Я подумала, что просто обязана тебя предостеречь». Странно. Вершина тоже его жалел — не говорил вслух, но в его взгляде сквозила эта досадливая жалость, от которой Вард чувствовал себя униженным, каким-то ущербным, недостойным внимания этого великого человека. Прощаясь с ним, Вершина сказал: «Тебе будет лучше дома, Вардэк. Боюсь, ты не выдержишь того, что произойдет в столице», — и опять в его взгляде, в его ласковом голосе сквозила эта жалость, как будто у Варда недоставало чего-то важного — того, чем обладал сам Вершина и, конечно же, Ксамоктлан. Это было после взрыва у отцовского дворца. Бомбист покушался на жизнь Вершины, но взрывом убило отца Варда. Вершина сказал, бомбист неверно направил Поток. Вард навсегда запомнил его лицо — совсем молодой парень, солдаты-добровольцы оттащили его со ступеней, и больше Вард его не видел. Вершина сказал, бомбист покончил с собой раньше, чем его успели допросить. Вард лежал в отцовской комнате в недавно перестроенном Дворце Культуры и Отдыха — раньше то был павильон для любимых наложниц. Вершина сидел у его постели, и Варду нравилось лежать так, окруженным всеобщей заботой, хотя он уже полностью восстановился после взрыва. Вард подозревал, что ради него Вершина захватил слишком много Потока: тело Варда излечилось сразу же, прямо там, на ступенях дворца, а Вершина теперь избегал использовать Поток даже для того, чтобы включить новости на ретрансляторе. Варду нравилось вспоминать об этом. Он так боялся возвращаться в родную Зинту — возвращаться к отцу; Вард даже предположить не мог, что именно эти дни он будет вспоминать чаще всего. Отец встретил его с распростертыми объятиями. Он так переменился. Он гордился сыном — так непривычно было чувствовать, что оправдал отцовские надежды. Варду было стыдно за свои мысли, но частенько он думал: как же славно, что отец стал случайной жертвой того покушения — умер гордым отцом телохранителя самого Вершины, прежде чем начал задумываться, для чего направителю телохранитель-лишенец. И если б Вершина не притянул тогда к раненому Варду столько Потока, если б не успел восстановить его тело прежде, чем Вард истек бы кровью, Вард и сам бы умер гордым телохранителем самого Вершины — и никогда не узнал бы о перевороте в столице. О резне в Пирамиде, когда Ксамоктлан с другими заговорщиками перебил четверых из Пятерых, их помощников и всех направителей, кто отказался признать Вершину единовластным главой ДОСЛ, об арестах, казнях и ссылках, что последовали за возвращением Вершины в столицу, и о новых покушениях на Вершину, за которыми каждый раз поднималась волна новых арестов и казней. Вспоминая тот вечер во Дворце Доброй Воли, Вард не мог не думать, что добрая часть тех, на кого Вершина указывал ему тогда, ослеплена или брошена в разлом, а другая сгинула в «добровольных общежитиях» на окраинах ДОСЛ. Вершина как всегда был прав, когда говорил, что Варду не место в столице. Назначение Варда на пост Замвершины в Зинте — не опала, а спасение. В этом Вард не сомневался. В конце концов, Вершина всегда желал ему только добра. И теперь, в эти неспокойные для Зинты времена, задача Варда — оправдать его доверие. Вард неосознанно сжал кулон, который так и не снял. «Будь смелым, будь сильным, — вспомнился ему совет, услышанный давным-давно. — Но самое главное, будь добрым. Это труднее всего, и у тебя это есть. Не позволяй никому это отнять».