Дом забвения

От автора: Чуть не откинулась, пока писала, честно. Результатом так и не осталась довольна, так что прошу прощения, если где-то не дотянула. Огромная, просто гигантская благодарность Деду Апрелю за терпимость и поддержку во время моих истерик, Allessier за наводку на книгу, оказавшуюся весьма полезной, Капитану за мармелад, волновавшейся за судьбу фика madandsad и всем отзывчивым читателям. В том, что глава все-таки появилась, во многом ваша заслуга. Примечание: фраза «палки и камни могут покалечить, а слова могут и вовсе убить» – цитата из «Колыбельной» Чака Паланика. __________________________________________ Не переставая плакать, Кисэ рассказывал все, что так долго томилось в нем. Он говорил и говорил – сбивался с мысли, спотыкался и продолжал, порой срываясь на междометия, то и дело употреблял слова, которые придумал сам; его объяснения иногда становились такими невнятными, что Аомине было под силу понять лишь общий их смысл. Будто бы внутри Кисэ находился резервуар, в котором хранилась вся его боль, а потом из дна вынули пробку, и всё вдруг хлынуло наружу. Когда Кисэ спрашивали, помнит ли он свою мать, его ответ всегда был отрицательным. Люди понимали, что когда она была еще жива, он был слишком мал, чтобы что-то запомнить, но иногда после этого вопроса Кисэ становился непривычно задумчивым и молчаливым. Его ответ был ложью ровно наполовину: мало кто помнит себя в возрасте младше двух лет, разве что хранятся в памяти отдельные сцены. У Кисэ о матери осталось только одно воспоминание, которое было с ним всегда, и которое он пронес через всю свою жизнь. И это не то, что рассказывают первому встречному. Он не помнил о ней решительно ничего: ни того, как звучал ее голос, ни того, как она выглядела. Ему не запомнилась ни одна из её колыбельных, стерлись из памяти бережные прикосновения рук, поддерживавшие голову около кормящей груди. Он помнил только силу, с которой она сжимала его маленькие плечи, собственные усилия, мешающие задохнуться, и боль от заполнявшихся водой легких. Что-то подобное с ним уже случалось, но с точностью наоборот – сразу после рождения легкие раскрылись, наполнились стерильно чистым воздухом акушерской, и это было больно. Набросились со всех сторон запахи и ощущения – мир поразил его, заключив в свои объятия – поприветствовал, сказал: «добро пожаловать». Но то были все же другие ощущения. Теперь же воздух был желанным, он был жизненно необходимым, а под водой было страшно, закладывало уши, и он рефлекторно колотил руками, пытаясь ухватиться за бортики в ванной и подняться на поверхность. Все, что над водой было скрыто – рябь от пузырей и плеска не давала ему что-то разглядеть, да и держать глаза открытыми было трудно. Сознание на секунду ускользнуло – глаза закатились, а потом сквозь толщу воды до ушей донесся отцовский крик: - Боже мой, Нозоми, ты же убьешь его! Потом было странно – холодно и тепло одновременно, раздирающий кашель, судороги – отец придерживал его за спину, пока он избавлялся от воды, которой успел вдоволь нахлебаться. Когда вся вода вышла, его стало трясти, и другие, уже не женские, а мужские руки прижали его к телу, и заложенные уши оглушил звук тревожно бьющегося сердца. Отец наспех обернул его в махровое полотенце, да так и держал на руках, чтобы сын не замерз. - Зачем ты это сделала? – отцовский голос прерывался. – Что на тебя нашло? Ответов той женщины он не помнил, они заглушались раздражающим белым шумом, из ощущений помнились только шершавая поверхность полотенца, холод и ужасный гул, через который с трудом различался голос отца. Все, что он говорил, тоже прерывалось гулкой тишиной – из его реплик выпадали слова, фразы, а то и целые предложения. «Он ведь всего лишь ребенок… Не понимаешь… наш сын… захлебнуться… с тобой происходит…» Потом он перестал слушать и, кажется, задремал. Грудная клетка отца раздувалась, словно кузнечные меха, в нем что-то клокотало, будто рвалось на волю чудовище, заключенное в клетке из ребер. Дальнейшее было подернуто серой дымкой – только почувствовав движение, он понял, что его уносят из ванной. Приоткрыв сонные глаза, он увидел осевшую на пол мать, заслонившую лицо руками. Между пальцами у нее запутались светлые волосы. Чистая одежда аккуратной стопкой ждала на подушке в детской кроватке, переодев ребенка, отец накрыл его одеялом и замер у постели. Кисэ не помнил того, как он выглядел и с каким выражением смотрел в тот момент, хорошо помнился только изданный им вздох, и сколько отчаяния и обреченности было в этом звуке. Отец медленно провел рукой по лицу и, обернувшись назад, сказал чужим голосом: - Пожалуйста, присмотри за Ретой, Рин. Я должен помочь маме. После перенесенного шока он уснул крепко, и уже не слышал воплей за стеной. Дождавшись, пока отец сочтет его возраст достаточным, чтобы начать понимать серьезные вещи, Рета рассказал ему о том, что пережитое в раннем детстве изредка беспокоит его, вспоминаясь внезапно и ярко. Только когда со дня смерти жены прошло немало лет, отец решился рассказать ему о том, что после родов Нозоми впала в депрессию, и ее психологическое состояние в первые месяцы жизни Реты было нестабильным. Она охладела к детям, ни о ком не заботилась, целыми днями лежала, почти не меняя позы. Через несколько месяцев ей стало лучше, она вернулась к своим домашним обязанностям и перестала игнорировать окружающую действительность. Врачи говорили, что такое бывает, послеродовая депрессия временное явление, и при должной помощи проходит. Спустя время их семью и вправду можно было назвать счастливой: супруги Кисэ ни в чем не нуждались, имели трех здоровых детей и, несмотря на годы, проведенные вместе, продолжали питать друг к другу теплые чувства. Однако к тому сроку, когда младшему из детей Кисэ исполнился год, с его матерью стали случаться приступы. В моменты, когда она не узнавала родных, ее муж, Масаши, отводил дочерей и сына в детскую, включал им какой-нибудь мультфильм и уходил к жене. Ее нельзя было оставлять одну, никто не мог знать наверняка, до чего она может дойти в своей панике. Ему не хотелось, чтобы дети становились свидетелями пугающих сцен, нельзя было травмировать им психику. Он не мог уберечь их от тяжелых впечатлений в любом случае – они чувствовали, что с мамой что-то не так. Только однажды Масаши не успел вовремя – очередное наваждение настигло его жену во время купания младшего ребенка. Её захватила больная идея, что сыном овладели злые духи, и это напугало Нозоми до такой степени, что она решила избавиться от него как можно скорее, пока проклятое дитя не проявило свою настоящую, злую сущность. Годовалый Рета был улыбчивым и открытым ребенком, не капризничал, не пугался чужих людей – еще не до конца восстановленной психике несчастной женщины хватило этого, чтобы создать страшный образ в противовес и заставить мать бояться собственного сына. Приступ прошел, и она раскаялась в своем ужасном поступке, долго плакала и просила прощения у маленького Реты. Но сделанного не вернешь – она старалась по-прежнему быть хорошей матерью для своих детей, но какой-то частью сознания опасалась нанести им больший вред, чем уже нанесла. Она стала быстро уставать, все чаще бросалась в слезы без видимой причины, плохо ела, спала, и так и угасла на глазах мужа. Смерть жены выбила почву из-под ног Масаши – он был безутешен. Его привязанность к ней была настолько крепкой, что он, возможно, отправился бы следом за ней, если бы не якорь, удерживающий его в этом мире – их с Нозоми общие дети. Ему понадобилось время, чтобы вспомнить о своем родительском долге, силы возвращались медленно. Детям нужен был отец, времени разбираться с собой просто не стало – он вернулся к своей обычной жизни, отмахнувшись от своих проблем с непозволительным пренебрежением. Горе осталось не пережитым, воспоминания – не отпущенными. В попытках совместить работу и заботу о детях он пытался найти выход своим переживаниям, и, как казалось со стороны, ему это удавалось хорошо. Спустя годы Кисэ осознал, что все то время, что он его помнил, отец ходил по краю. По этой тоненькой грани между реальностью и сумасшествием. Они все по ней ходили, то приближаясь к ней, то отступая, и только Рин и Рейко удалось удержаться и остаться за чертой. Путь Реты был долгим и петлистым, он слепо шел по следам своих родителей, не зная, куда они ведут, даже не подозревая того, что ждет его впереди, но раз переступив черту, он уже не смог вернуться обратно. Детство помнилось яркой цветастой кляксой – Кисэ не умел фильтровать плохое и хорошее, был восприимчивым и любопытным. Он интересовался всем, шпионил за сестрами, пока те его не замечали и не прогоняли. Он не испытывал проблем в общении, легко знакомился со сверстниками и никогда не сидел на месте, постоянно искал что-то новое. Пожалуй, он мог назвать свое детство счастливым, черные пятнышки не могли омрачить его светлого мировосприятия. Наблюдая за другими детьми, у которых были матери, в нем поднималась и тихо оседала зависть – подобно слепому с рождения, не знающему, как выглядит мир, он не мог даже представить каково это, иметь маму. У многих детей, с которыми он дружил, не было отцов, дети из полных семей вызывали у него сочувствие. Эмоций было много, совладать с ними было трудно, а он и не пытался – если плакал, то навзрыд, если смеялся, то громко и заразительно. Кроме папы была еще тетя Мегуми, суетливая, всегда чем-то озабоченная женщина, которая заменяла им мать и помогала отцу вести хозяйство первое время. Она приходила чуть ли не каждый день, убиралась в доме, готовила ужин, часто встречала и провожала девочек и Рету в детский сад, потом стала помогать с заданиями в школе. Кисэ понял, когда подрос, какую беспомощность и страх перед ними она иногда чувствовала – совсем еще молодая и неопытная. Хоть частенько она была с ними груба, нужно было отдать ей должное: если бы не она, в одиночку отец бы не справился. Тетя Мегуми вышла замуж и родила ребенка, когда Рете стукнуло пять – после этого она появлялась в их доме уже не так часто. Рета рос, как сорная трава – большую часть времени он был предоставлен самому себе, отец не всегда мог быть рядом, а сестры постоянно пропадали у подружек или у бабушки с дедушкой, недавно переехавших в Канагаву. Младшего внука они не любили, не скрывали своей неприязни, и их отношение передалось сестрам, особенно Рейко. Их шумные ссоры с Ретой стали обычным делом. Каждый раз болезненно кололи сердце Кисэ воспоминания о том, как Рейко применяла самое действенное оружие, придуманное человечеством – слова. «Ты во всем виноват! Это из-за тебя умерла мама!» – не помня себя от ярости, вопила она, и для Реты это было поражающим ударом. Он убегал на задний двор, заливаясь слезами, и долго не мог успокоиться, не понимая, за что Рейко его так ненавидит. Хотелось обидеться на весь мир, убежать из дома куда-нибудь на край света, где нет всей этой несправедливости. В такие моменты он особенно скучал по маме, обижался, что она ушла в другой мир так рано, оставив его на произвол судьбы. Ужасно злила невозможность доказать свою невиновность, ведь он не знал толком, в чем именно состояла его вина. За пределами дома он становился центром внимания, а от родных людей он встречал одно только равнодушие. Такой контраст никак не укладывался в его голове, ведь Рин была так холодна, а отец сутулился над бумагами по вечерам с больной усталостью во взгляде, и Рета думал, что Рейко, наверное, права, и всему виной его рождение. Самой большой его заботой стало не доставлять близким проблем, не обременять их собой. Он решил, что впредь будет выставлять напоказ только хорошее, а на лице всегда будет носить улыбку. От этого тяжелые переживания утихали и забывались. Конечно, чувство обиды и одиночества быстро проходило – как бы там ни было, Рета легко переключался с одного настроения на другое, забывал о плохом. Они с сестрой мирились, и он снова становился сгустком энергии, не дававшим покоя никому. Даже молчаливый и замкнутый отец оживал, когда Рета вовлекал его в свои игры. Только ему удавалось выбить из отца редкую улыбку и тихий смех. Когда у Масаши было хорошее настроение, он подбрасывал его к потолку, Рета хохотал, захлебываясь от ужаса и восторга. А дни, когда отец сообщал, что они идут гулять, и вовсе были самыми лучшими в его жизни. Дети собирались, хватали папу за руки и отправлялись куда-нибудь, например, в зоопарк. Рету, как самого маленького, сажали на плечи отца, а девочки с любопытством вертели головами, шагая по обе стороны от него, и разглядывали животных. Люди смотрели им вслед с восхищением и умилением в глазах, некоторые даже тыкали пальцем, как на редкого зверя – поглядите-ка, многодетный папаша! – а Рета глазел во все с высоты и светился от радости, предвкушая остановку у лавочки с сахарной ватой. Отец редко их баловал, но в такие дни, которые они проводили вместе, он разрешал им все. Не наказывал за проступки, как это обычно бывало, не усмирял, если они расшалятся, выполнял все желания, которые мог выполнить. Он фотографировал их на камеру и наблюдал со стороны – как они кормят уток, как катаются на ослике или смотрят на жирафа, разинув рты. Рета помнил, как вернувшись домой, он с нежностью пересматривал эти снимки, неосознанно улыбаясь, и еле слышно вздыхал. Потом его улыбка гасла, и он замирал, и по отрешенности во взгляде становилось ясно, что он погружался в себя. Потом он моргал, выныривая из мыслей, выключал камеру и возвращал лицу привычную строгость. Время шло. Отец оставался таким же сдержанным и жестким, лишь изредка позволяя себе какие-то эмоции. Кисэ помнил женщин, которые нередко появлялись у них дома – овдовев, отец стал мишенью для предприимчивых дам. Они были такие разные, эти женщины. Не так уж и много их было, и не всем удавалось найти общий язык с ними троими, а готовых принять их как собственных детей, было и того меньше. Все они любили Масаши, и он, должно быть, любил их тоже. Но женщины от чего-то не задерживались в его жизни надолго и исчезали одна за другой. Он так и не женился повторно. Отец не говорил о своей любви к детям. Все его чувства проявлялись в поступках, в его заботе о них, но, как и все дети, они были неспособны понять, что в желании безоговорочно контролировать их жизни крылся чудовищный страх за их жизни. Он уже пережил одну потерю, и угроза потерять кого-то из детей представлялась крушением всей жизни. Это страшное чувство росло и менялось все больше, по мере того, как подрастали дочери и сын. Первой жертвой его разрушительной любви стала Рин. Глубоким следом в память Кисэ врезалась сцена, как их отец – хороший отец, заботливый отец – сорвался и перестал быть собой. Будто то напуганное чудовище, бившееся у него внутри, вырвалось из клетки. Рин была распластана на полу – некрасивая и заплаканная, с перекошенным от ужаса лицом. Гордая, независимая, теперь она была раздавлена и подчинена. Она была наказана за неподобающее поведение, а неподобающим поведением Масаши считал ее свидания с влюбленным в нее мальчишкой, который учился в старших классах, в то время как Рин было только тринадцать. Отец считал нравственное воспитание чуть ли не главнейшим своим долгом и, беспокоясь о чистоте дочери, чересчур резко описал потребности юношей старшего возраста. Рин выслушала его с таким холодным презрением, на какое только была способна. Поняв, что его усилия растворились в пустоте, отец пришел в ярость и грубо дернул ее за воротник, занеся руку для удара. Самой пощечины Кисэ не видел – Рейко, затащившая его в шкаф, повиновавшись инстинкту защищать младшего брата, закрыла ему глаза дрожащей рукой. Маленький синий ранец зажался между их телами, вдвоем внутри было тесно, вторая рука сестры держала его поперек груди, в ответ на его вялые попытки вырваться сжимавшаяся лишь крепче. Вместе с ее порывистым дыханием было слышно звуки ударов там, за неплотно закрытой дверью шкафа. Кисэ не хотел верить, что это происходит на самом деле. - Это не папа, – шептала рядом с ухом Рейко. – Это кто-то другой. Папа не такой злой, не такой…страшный. Не бойся, Рета, скоро он уйдет, и папа вернется. Крик умер в горле, колебля напряженные связки. Доверившись сестре, Кисэ протянул руки назад, касаясь ее волос на затылке. Этот человек и вправду не мог быть их отцом, и Рета надеялся, что он больше не вернется. Он надеялся на это. Рете было двенадцать, когда Рин стала пользоваться успехом у дизайнеров модной одежды. Он бывал на ее фотосъемках, и сам случайно оказался вовлечен в модельный бизнес, после того, как Рин предложила фотографу снять заодно и его – просто так, шутки ради. Но фотографии увидели представители компании и заинтересовались мальчишкой, подходящим на роль модели для рекламы подростковой одежды. Рета был не против – учеба давалась легко, он перепробовал все виды спорта и испытывал недостаток впечатлений, так что съемки воспринимались как нечто новое, еще не изученное вдоль и поперек. Перейдя в среднюю школу, он быстро обзавелся друзьями – новые знакомства не составляли ему особого труда. На второй год классы переформировали, и нужно было начинать заново. Дружить с ним хотели многие, но только один одноклассник не проявлял к нему никакого интереса. Кисэ даже заметил его не сразу – паренек был совсем неприметный, несмотря на свой небольшой рост, сидел всегда где-то сзади, руку на уроке не поднимал, в классных мероприятиях не участвовал, а на переменках все время читал книжки. Никто не помнил, как его зовут, его голос никто не слышал, и, проследив однажды за ним после уроков, Рета заметил, что паренек-невидимка направляется в сторону спортивных секций. Так он познакомился с Куроко-чи. Кисэ догадывался, что рано или поздно отец узнает, но пока все только-только зарождалось, с этим не хотелось торопиться. Казалось, если соблюдать осторожность, то все обойдется. Возможно, он подозревал об их отношениях, но до самой старшей школы Кисэ не заводил разговоров о том, что связывает их с Куроко, говоря о нем как о друге. Он охотно делился с отцом рассказами о своих девушках – девушки у него действительно были, встречаться с Куроко он начал только на последнем году средней школы. Уже после разрыва с Куроко, благополучно пережив то время, когда Кисэ не мог смотреть ни на парней, ни на девушек, он совершенно случайно оставил мобильный в гостиной и, вернувшись за ним, обнаружил отца читающим переписку с Куроко, которую у него так и не хватило духу удалить. Сердце на миг застыло. Выражение, которое было у отца на лице, заставило Кисэ замереть в дверях. Оторвав глаза от экрана, отец поднял их на сына и посмотрел так, что Кисэ прирос к полу. Измененные, будто оплывшие черты лица придавали ему особое выражение открытости и уязвимости, а в глаза – в его темные и большие от удивления глаза – было невозможно глядеть. Но секунда – и губы вновь поджались, проступили складки на лбу, и его лицо стало темнеть. Он встал, глядя на сына и протянул ему телефон. - Пожалуйста, скажи, что это неправда. Кисэ вздрогнул, челюсти свело – отец говорил с такой неприкрытой мольбой, что он не смог возразить. Кивнув, он опустил голову и нахмурился от плохого предчувствия. Он вспомнил Рейко и Рин – их обеих не было дома, хорошо, значит, они не вмешаются. - Зачем я спрашиваю, – каким-то не своим бесцветным голосом сказал Масаши. – Я давно подозревал, что ты… такой. Кисэ отлично понимал, что отец не поймет, он и не ждал от него понимания, все же для него это было огромным потрясением. Но на последнем слове в груди Кисэ кольнуло. - Папа, Куроко-чи в прошлом, теперь мы друзья, – отозвался Кисэ торопливо. – Я встречаюсь с Акико-чан, она славная… - Судя по сообщениям, Куроко не единственный парень, с которым ты… – отец поморщился, подбирая слово, – состоял в отношениях. - Это правда. – Решив, что скрывать больше не имеет смысла, признался Кисэ. – Но это не так ужасно, как ты ду… - Замолчи, – приказал отец. Его трясло, пальцы рук сжимались и разжимались, глаза стали еще темнее. Кисэ отступил на шаг, подхватывая брошенный Масаши телефон, и попятился назад, не сводя с него глаз. Атмосфера сгустилась, стала такой же как тогда, когда он глядел одним глазом в узкую щелку приоткрытой двери. «Если я сейчас не уйду, случится непоправимое» – пронеслась в голове мысль, и он развернулся, но уйти не успел. Отец схватил его за руку, развернув к себе лицом, и Кисэ зажмурился. Оглушенный ударом по лицу, он не удержался на ногах, упал и машинально прикрыл руками затылок, прижавшись к коленям лбом. Боль быстро расползалась по телу, текла от головы по спине вниз, распространяясь. Его подняли с пола насильно, схватили за грудки и снова ударили, на этот раз – в бок. Кисэ вздохнул, хватаясь за место ушиба, отшатнулся назад, встретился взглядом с отцом. Он смотрел на него с ненавистью и презрением, и тогда Кисэ понял: он навеки его потерял. - Люди не выбирают ориентацию, папа, прошу тебя, пойми, – прохрипел Кисэ. Голова кружилась, координация нарушилась, и это раздражало. Он не сможет увернуться и не сможет ответить, если отец решит напасть снова. Он заскрипел зубами – ему еще не приходилось бывать в настолько жалком положении. - Понимаю, – отец схватил его за воротник и занес руку. Кисэ зажмурился, предчувствуя боль, но ничего не произошло. - Я понимаю, что ты такой не по своему желанию. Но Рета… – злость исчезла с его лица, и на ее место пришла какая-то жалкая беспомощность. Масаши бессильно опустился на диван и обхватил голову руками. – Тебе ведь всего лишь пятнадцать… Кисэ был растерян. Бок ныл, голова раскалывалась, а он не мог сделать и шага, не мог произнести ни одного слова, чтобы хоть что-то исправить. У горла стоял ком, внутри колыхалась горькая обида. Отец отвернулся от него: больше не стоит ждать от него поддержки. Кисэ закусил губы: конечно, кто будет рад услышать подобную новость? Он был готов к этому, но все же… было так неприятно, так обидно, что дрожали губы. Смесь жалости и отвращения нахлынула на него тяжелой холодной волной. Он стоял, не решаясь сделать и шага, а в голове растревоженными птицами метались мысли: что делать? Как объяснить, что его бисексуальность еще не трагедия? Как успокоить отца? Он смотрел, как отец раскачивался взад-вперед, держась за голову. Он был полностью поглощен своим горем, в таком состоянии до него не донести своих мыслей. Кисэ открыл было рот, чтобы хоть что-нибудь сказать в свою защиту, но вовремя понял, что все, что он скажет, прозвучит неубедительно – слишком сильно задело его отношение отца. Кисэ оставил его в комнате одного. Атмосфера в доме становилась все гуще и напряженней, с каждым днем ладить с отцом становилось все тяжелее. На Рин, Рейко и Рету возлагалось больше обязанностей, чем они могли понести. Отец не запрещал детям работать, покуда это не мешало их учебе, но в отношении друзей и подруг стал чересчур придирчив. Даже посторонние люди стали замечать, что его забота о детях становится почти маниакальной. От этого давления, от постоянных запретов распоряжаться собственной судьбой устали все трое. Все привело к тому, что они стали жить двойной жизнью, обособились друг от друга еще больше чем раньше, насаждали ложь повсеместно. С отъездом Рин перед глазами Масаши открылась жестокая правда: его дети перестали в нем нуждаться, теперь они сами по себе. Один за другим они вырастают и покидают его. То, что Рин создаст свою семью, было необратимым, когда-нибудь и Рейко выйдет замуж, а Рета, возможно, женится. Время, безжалостное время отбирало у него единственный смысл его существования – наступала пора прекратить над ними опеку и отпустить в жизнь. Но пока младшие дети учились, у него еще оставалась надежда, что они его никогда не оставят. Он цеплялся за каждую возможность привязать их к себе, и в последнем стремлении удержать их добился обратного эффекта – он отвратил их от себя жестокими способами добиться их любви. Недоверчивость и агрессия были верными спутниками Масаши. Конфликты с Ретой стали обычным делом, Рейко же подчинялась отцу, как могла: она была слабее брата, она не могла защититься. Но, даже беспрекословно следуя его воле, она не могла избежать притеснений – ей доставалось от отца не меньше, чем Рете. Он дошел до того, что поднимал руку и на нее, но в таких случаях в дело вмешивался Рета, и отец перекидывался на него. Рейко, измученная и уставшая от постоянного страха сделать неверное движение, неверный жест, который мог разозлить отца, уже была на пределе. Она рассорилась со всеми своими подругами и приятелями, похудела, стала нервной и пугливой. Беспрестанно сравнивая себя с Ретой и Рин, она чувствовала себя обделенной – красотой, умом, вниманием противоположного пола. С возрастом она смягчилась, ее покинул детский эгоизм, пропала натянутость в общении с братом. Рете было больно видеть ее такой изможденной, лишенной веры в себя. Он размышлял о том, что же с ними стало, накладывая на места ушибов холодный компресс. Скорбная маска, не сходящая с лица Рейко, побег Рин, раны, покрывающие его самого изнутри и снаружи – все это, несомненно, было результатами чудовищной тирании отца. Но все же… так хотелось, чтобы отец стал прежним. Не всегда ведь он был настолько озлобленным, настолько несчастным и сломленным. И когда Масаши, словно хирург-садист терзал его раны скальпелями-словами, в его сознании возникал образ из прошлого, каким он помнил отца в детстве. Все стало хуже, когда отец начал прикладываться к бутылке. Напившись, он избивал Рету просто по-зверски, если тот попадал под горячую руку. Но Рета не плакал от боли, нет, он стойко выносил её, но когда отцу становилось лучше, глаза начинали слезиться против его воли – он «возвращался» ненадолго, а тоска делалась совсем невыносимой. Кисэ собирался стать летчиком – вырваться из этого ада, и обрести свободу в небе было его мечтой. Баскетбол больше не приносил прежнего удовольствия, оно омрачалось беспокойством товарищей по команде, которых волновали его синяки и гематомы. Их любопытство породило уйму слухов, а Кисэ только отмахивался или врал, опасаясь потерять их доверие. Ответственность за команду помогала ему вынести весь тот кошмар, который ожидал его дома. Знали бы они, что повреждения он зарабатывал отнюдь не в драках с недоброжелателями… Ожидая, что отец воспримет его выбор профессии в штыки, Кисэ не сообщал ему о своих планах. Он устал не меньше Рейко – приходя домой поздно ночью с размазанной помадой на припухших губах, он уже не волновался о том, что скажет отец. Раньше он тщательно прятал следы засосов, нося водолазки с высоким горлом, пока не пройдет, но потом ему так осточертело быть для отца образцом идеального сына, что он у него на виду, не стесняясь, потрошил коробку с презервативами и рассовывал их по карманам, словно конфеты. Хотелось доказать: он не святоша, у него вполне здоровые потребности для его восемнадцати лет, и ему плевать, что отец не согласен. Кисэ выводило из себя, что на подобные выходки отец реагировал почти спокойно. Он взрывался иногда самым неожиданным образом, копя в себе всю злость, пока она не превращалась в неконтролируемую ярость. Находиться рядом с ним было все равно, что жить рядом с действующим вулканом – никогда не знаешь, когда рванет. Самое страшное заключалось в том, что отец прибегал к насилию только в исключительных случаях. Он говорил невыносимо жестокие вещи, находил самое слабое, самое больное место и безжалостно давил на него. Рета терпел, изо всех сил стараясь пропускать все сказанное мимо ушей, а вот Рейко больше не могла удержаться – кричала, широко раскрыв глаза, и умоляла отца прекратить ее линчевать. Тогда он смиренно думал, что лучше бы отец их бил – палки и камни могут покалечить, а слова могут и вовсе убить. Вопрос, который чаще всего задавал Кисэ – когда же все это закончится. Он повторял его про себя как мантру, как заклинание, словно это могло хоть что-то изменить. Занятый своим бунтом, обеспокоенный здоровьем Рейко, он совсем не заметил изменений в себе. Долгожданный выигрыш Зимнего Кубка же подарил краткий миг эйфории, выжигающей все эмоции до одной, оставившей после себя опустошение, усталость, и прогорклый вкус на языке. Он был безмерно счастлив отвоевать королевский титул для своей школы обратно, но пришла пора возвращаться в реальность. В очередной раз став средством для вымещения отцовой злобы, когда Кисэ сжимался в дрожащий комок, бессмысленно глядя в пространство, отупев от боли, случилось то, что выбило пружину из расшатанного механизма его психики. В коридоре плакала Рейко, просившая у кого-то помощи по телефону: - Мы пытались обратиться к психиатру, но он прогнал его, как только он появился на пороге его кабинета… Мы не можем заставить его лечиться, по закону мы не имеем на это права. Это больше не может продолжаться, если его не остановить, он уничтожит Рету! Я должна вызвать полицию… - Эй, Рета. Кисэ приоткрыл смеженные веки и покрутил головой. Его кто-то позвал? Отец ударил его по ребрам, так больно, что он заскулил. Голос раздался где-то совсем рядом, но в радиусе метра от него был только отец. Кисэ решил, что ему померещилось. - Ты должен это прекратить, слышишь? Кисэ испуганно завертел головой, оглядывая комнату, но в ней не было никого, кроме него и отца. За закрытой дверью по-прежнему раздавались приглушенные рыдания. Кому же принадлежал этот голос? - Меня слышишь только ты, – сказал голос. – Можешь называть меня Хотару. Слушай меня внимательно, Рета. Этот человек опасен для тебя, ты должен сопротивляться. Вставай и защищайся. - Но я же раню его! – всхлипнул Кисэ, отползая в сторону. - Что ты бормочешь? – спросил отец, стискивая его запястье до хруста костей. - Его это не останавливает, разве ты не видишь? Он сошел с ума от горя. Он не ведает, что творит. Как ты не понимаешь, что это уже давно перестало быть воспитанием? Предпочитаешь бездействовать, пока тебя колотят? Кисэ скрутило от отвращения к себе. Как же он раньше не заметил, как глупо вел себя все это время? Он сгруппировался и отскочил от отца одним пружинистым прыжком. Тот смотрел на него с удивлением. - С меня довольно, – низким голосом сказал Кисэ, перед тем, как ответить на выпад ударом в челюсть. Пораженный до глубины души Масаши схватился за подбородок, сверля сына яростным взглядом. - Как ты смеешь… - А как смеешь ты? Как ты только можешь делать все это? Как у тебя поворачивается язык говорить такие гадости, которые доводят Рейко до слез? Что ты чувствуешь, когда избиваешь? Облегчение? Радость? Тебе не кажется, что пора с этим завязывать? - Закрой рот, – огрызнулся Масаши. Судя по тому, как он дернулся, он собирался напасть, но передумал, заметив, что Рета принял боевую стойку. Смерив его долгим тяжелым взглядом, он упал в кресло и уронил голову на руки. – Убирайся с глаз долой. Иди, успокой свою сестру. Кисэ убрался. Рейко успокоилась, убедившись, что он почти не пострадал, и они договорились поговорить с отцом насчет психиатра, когда он будет настроен дружелюбнее. О странном голосе, заговорившем с ним ни с того, ни с сего, Кисэ думать не хотел, его валила с ног усталость – физическая и душевная. А утром Хотару вернулась. Она объяснила, что ее подослало к нему некое Сообщество Проводников, которое курирует людей, перетерпевших колоссальное моральное потрясение, вроде него. По словам Хотару, для того, чтобы проводники к нему пришли, мало быть жертвой домашнего насилия. Для этого необходимо одобрение вышестоящих органов Сообщества, которое решало, к кому и на какой срок нужно выслать Проводника. В каком-то смысле Кисэ повезло, что на него обратили внимание. Хотару появилась, потому что его жизни грозила опасность. В обмен на выполнение ее требований организация сулила ему награду в виде налаживания жизни. «Ведущие телепрограмм в прямом эфире, военные во время операций, гонщики во время заезда и астронавты в открытом космосе пользуются гарнитурами, чтобы совещаться с другими. Фактически они выполняют команды, которые передают им люди по ту сторону. У всех них различный вид занятий, но их объединяет то, что им помогают. Считай, что я – просто голос в наушнике», – сказала Хотару. Она говорила так понятно и убедительно, что Кисэ ни на секунду не усомнился, что ей можно доверять. Ее голос, звучавший у него в голове, не казался чем-то ненормальным. Он напоминал ему голос Рейко и действовал успокаивающе. Хотару была не единственным «проводником». Через несколько дней Кисэ припозднился из-за съемок и, возвращаясь домой в сумерках, нарвался на скучавших хулиганов, вздумавших ограбить его. Их было двое, справиться с ними было не сложно, благодаря Такеши, который подсказывал, как, куда и в какой момент нужно ударить. Второй голос, который услышал Кисэ, диктовал ему, как надо действовать, когда отец на него нападал. Они продолжали появляться, с каждым днем их становилось все больше. Каждый проводник обладал своей индивидуальностью, голоса не были похожи друг на друга. Остроумный Сатоши учил располагать людей к себе, помогал советами, если Кисэ стоял перед выбором. Хана хорошо разбиралась в моде и умела флиртовать, Мамору приходил на выручку, если Рейко нужна была поддержка. Самым забавным из них был малыш Акира – веселый непоседливый ребенок, поражавший Кисэ живостью ума и детской непосредственностью. Еще была робкая Харуми, себялюбивый Ичиро, Каору, обожавшая риск. Каэде, Тору, Крис, Рика… спустя месяц Кисэ общался с целой группой Проводников, и его ничуть не смущало их своевольное вторжение в его мысли. Кисэ верил, что действия их направлены во благо, а отсутствие устройства-посредника, вроде того же наушника или гарнитуры не казалось ему неправильным. Так было даже удобнее – сигналы транслировались прямо в голову. Кисэ никому не говорил о том, что слышит голоса, это было под запретом. Проводники взяли с него обещание не раскрывать их секрета. С отцом, тем временем, становилось хуже и хуже. Ощутив, что путы долга и обязательств ослабевают, он потерял всякий покой. Его мучила бессонница – Кисэ просыпался среди ночи от звуков за стенами и после не мог сомкнуть глаз, слыша тяжкие вздохи отца. Их стычки реже заканчивались драками, чаще споры исчерпывались за бессмысленностью. Рейко ловила на себе виноватый взгляд брата – он чувствовал ответственность за то, что она замешана в их холодную войну. Закончив семестр в колледже, она отправилась в соседнюю префектуру для прохождения учебной практики, надеясь восстановить душевные силы вдали от дома. Но Рейко пришлось вернуться домой гораздо раньше, чем она планировала. Случилось это за несколько месяцев до окончания учебного года. С приближением итоговых экзаменов вопрос будущей карьеры Кисэ вставал ребром. Как и ожидалось, Масаши разозлился, узнав, что Рета хочет стать пилотом. Как вода капля за каплей подтачивает камень, так ряд случайных событий смешал разные обстоятельства, и все накалилось до предела. Они возвращались от тети Мегуми, к тому времени переехавшей с семьей в просторный дом за городом. В то время в Канагаве сутками лили дожди, грозясь затопить города вместе со всеми их жителями, которые уже не могли скрыться под зонтами и навесами. На дорогах было скользко и небезопасно, но к вечеру дождь перестал, и за несколько часов асфальт успел немного просохнуть. Машину вел Масаши, Рета же, облокотившись на опущенное стекло, бездумно смотрел на дорогу. - Ты странно молчалив в последнее время, – заметил отец. – Что-то скрываешь от меня? Кисэ покосился на него неопределенным взглядом. Будто бы у него спросили несусветную глупость, на которую можно и не отвечать. - Не скрываю. Просто боюсь, что наши разговоры плохо действуют на твои нервы, вот и стараюсь не мелькать у тебя перед глазами. - Ты мой сын, Рета. Я хочу знать, что с тобой происходит. - Возможно, он догадывается о нас, – услышал Кисэ голос Касуми, – Будь осторожен. - Я уже объяснил тебе, – парировал он, отворачиваясь к окну. Продолжать разговор не хотелось, но отец, похоже, был настроен решительно. - У тебя сейчас тяжелый период: выпускной класс, подготовка к вступительным, нужно выбрать, куда пойти учиться. Это важно, не ошибиться с выбором сейчас. - Не начинай снова, пап, – Кисэ со вздохом закатил глаза. Голова плохо работала от усталости. – Я твердо все решил и четко все продумал. Буду жить в общежитии при авиационном колледже, на счет оплаты можешь не волноваться – меня завербовали в местную команду, обещали специальную стипендию. Нестрашно, если плохо сдам экзамены. Спортсменов всегда с радостью берут. - Авиация не для тебя. Это большая ответственность, нужно быть на «ты» с механикой и быть начеку в любое время суток. Ты слишком легкомысленен для этой работы, вечно витаешь в облаках. Будь реалистом, Рета. - По-твоему, таким, как я нельзя становиться пилотами? Что же тогда? Предлагаешь выучиться на менеджера и сгнить в каком-нибудь офисе? - Ты ведь увлекаешься модой, да? Думаю, в моей фирме найдется местечко для тебя… - Я не хочу заниматься продажей канцтоваров, папа! – Кисэ повысил голос: раздражение накатывало тугими волнами, скопившаяся злость царапала когтями по горлу. Он не в первый раз говорил с отцом на эту тему, но тот упорно продолжал с ним спорить, брал на измор. Это не только бесило, но и утомляло. - Держи себя в руках, Рета. Не поддавайся, – шепнула Хотару. Кисэ выдохнул и сосредоточился на дороге. - Ты молод, находишься во власти романтических идеалов и пока не осознаешь, как важно получить достойное образование. Я запрещаю тебе поступать на авиационный. Ты поймешь меня, как повзрослеешь. Давай лучше обсудим такой вариант… - Позволь мне самому решать, что мне делать со своей жизнью. Если у тебя не получилось заставить действовать по своему сценарию Рин-чи и Рейко-чи, это еще не значит, что ты имеешь право отыгрываться на мне. - Ты перебил меня,- голос отца стал угрожающе низким, - уже второй раз за минуту. По-моему, ты слишком многое себе позволяешь. - Вот видишь. Он намеренно провоцирует тебя, чтобы ты задыхался от злости и бессилия. Ты ничего ему не докажешь, не сможешь его убедить. Ты уперся в стену. Кисэ насторожился. Этот голос был ему незнаком. Свистящий и тягучий, он звучал у него в ушах. «Что же делать» - пронеслось в мыслях. Подобравшись в кресле, Кисэ внимательно прислушался к звукам, но ничего не услышал, кроме шелеста шин об асфальт и ветра, обтекающего корпус автомобиля. Он посмотрел на небо – изредка в нем сверкали молнии – близился рассвет. Сколько они уже едут? Линия времени сплавилась в круг, потеряла точку назначения. Все повторялось снова и снова. Отец затевает разговор, он огрызается в ответ, они ругают друг друга, когда окажутся дома, быть может, пустят в ход кулаки, но так и не найдут компромисс. Никогда. Это будет продолжаться вечно. - К тому же, я не хочу, чтобы ты жил в общежитии, – продолжал отец. – Весь этот разврат и разгульная жизнь плохо на тебя повлияют. С твоими наклонностями это особенно опасно. - Я уже четыре месяца как не сплю с парнями, если ты об этом. Это довольно долгий срок для меня, – Кисэ нагло ухмыльнулся, направив на отца смелый взгляд. – Что на счет девушек – я за безопасный секс, ты же знаешь. Масаши сжал губы в прямую линию, и Рета с удовольствием проследил, как его пальцы стискивают руль. - Можешь дерзить мне сколько угодно, я привык к такому. Я уже убедился, что ты такой же, как твоя сестра Рин. Вы оба доверяйтесь кому угодно, только не тем, кто действительно волнуется о вас. Растрачиваете души, отдаетесь в руки чужих. Забываете соблюдать осторожность. Кощунственно распоряжаетесь со своим телом. - Чего ты от меня хочешь? Тебе еще мало того, что ты сделал с Рейко-чи? Хочешь, чтобы я стал таким же? – выпалил Кисэ. – Ты видел ее глаза? Она всех боится, ходит с опущенной головой, не любит себя, думает, что она некрасивая. А все из-за твоих нравоучений! - Все правильно Рета. Убеди его в том, что его забота только вредит. - Не говори плохо о Рин, – Кисэ перешел на злой шепот. – Ты просто не можешь смириться, что она бросила тебя ради собственного счастья. Честно говоря, и я на нее злился, когда она уехала. Но на самом деле я просто завидовал, что ей повезло больше, чем мне. - Немедленно прекрати, – зарычал отец. Его пальцы дрожали на руле, на повороте он еле успел притормозить, когда навстречу выехала машина. Грязно выругавшись, он надавил на газ и стал разворачиваться. – Я растил вас троих не для того, чтобы все закончилось этим. - Чем? Тем, что в нашей семье каждый сам за себя? Знаешь, отец, ты должен был это предвидеть. С твоими-то методами воспитания. - Не хочу слышать это от сына-развратника, которому все равно с кем и когда! – Его лицо исказилось от ярости. – Подумай, что чувствует твоя мать, наблюдая за тобой с небес! Она умерла, ради того, чтобы дать тебе жизнь! Имей хотя бы каплю уважения к ее памяти! Кисэ будто окатили ледяной водой. Он сидел, не двигаясь, наверное, секунд тридцать. Перед глазами колыхался кровавый туман, в ушах от напряжения звенело, в голове роилась сотня мыслей, сотня возможных ответов, стремящихся сорваться с языка. Кисэ казалось, что он кипит – почти физическое ощущение распирающего изнутри горячего пара буквально лишало его рассудка. Отец был сам не свой – с него градом шел пот, но лицо было каменным, глаза нехорошо блестели. Его дыхание было тяжелым. Сглотнув скопившуюся слюну, Кисэ выдохнул, передвигаясь ближе к водительскому сидению: - Это было слишком сильно, папа. Не стоило тебе напоминать о маме. Он накрыл руками руки отца. - Что ты делаешь? – Масаши раздраженно отмахнулся от Реты, стараясь не сводить глаз с дороги. Трасса была свободной, но на улице начинал расстилаться предрассветный туман, мешающий обзору. Кисэ смотрел на отца большими, горящими в полумраке глазами. - Ты больше не причинишь нам боль, – его тихий охрипший голос звучал удивительно отчетливо на фоне окружающей тишины. – Ни мне, ни Рейко, ни себе. Ты должен уйти. Руки сжались на руле и резко крутанули в сторону. Автомобиль потащило в сторону, за насыпь. - Осторожно, впереди машина! – драматически воскликнул Кисэ, не отпуская руль. Отец рычал, пытаясь скинуть его руки со своих, но все было тщетно – сын держал его с нечеловеческой силой. - Мы же так разобьемся! – заорал он. – Отпусти, сейчас же! - Да ты просто с ума сошел! – взвыл Кисэ, и разразился громким хохотом. – Решил убить нас обоих?! - Безумный… – пролепетал Масаши, неотрывно глядя на Рету. Тот, не помня себя, вертел руль, как ему заблагорассудится, веселясь от того, как автомобиль швыряет из стороны в сторону. С ним творилось что-то ужасное, похожее на потерю разума. Ему сейчас совсем не было страшно. Даже умереть. - Остановись, пока мы в кого-нибудь не въехали! – вопил Кисэ, задыхаясь. – Остановись, ну же! Масаши перевел взгляд на дорогу и замер. Прежде чем он успел заметить среди тумана впереди какое-то движение, его нога с силой надавила на тормоз. Уже теряя сознание, Кисэ чувствовал всю тягость ударной волны. Он так и не успел понять, что от волнения отец перепутал педали, и их машина влетела во встречную легковушку. Сбив ее с пути, они слетели в высокий кювет. Сигнальный вой и скрежет искорёженного металла он уже не слышал. Перевернувшись и тяжело ударившись о землю несколько раз, их машина – изуродованная консервная банка – остановилась. Очнувшись, Кисэ осторожно повернул голову в сторону соседнего сиденья, но увидел только большое темно-бурое пятно. Взгляд упорно не хотел фокусироваться, уши были набиты ватой. В нос ударил резкий запах жженой резины и чего-то еще. Он отстегнул ремень безопасности онемевшими пальцами и зажмурился. Подождал несколько секунд и снова посмотрел на отца. Он лежал лицом к рулю – вернее тем, что от него осталось. Пошедшее мелкими трещинками лобовое стекло с его стороны было полностью забрызгано кровью. Почувствовав, что сознание вновь начинает ускользать, Кисэ вывалился из машины. Его тошнило, кровь из раны на голове заливала глаза, левую штанину в районе голени натягивал обломок кости, но боли не было – конечности странно потеряли чувствительность. Он был оглушен и искалечен. Тишину рассек звук человеческого голоса позади. Это был водитель той машины, Кисэ уже не слышал, что он ему кричит. Все, что было дальше напоминало дурной сон. Пробуждение в больнице, бледные лица сестер, действие анестезии. Операция следовала за операцией – хирурги по частям собирали его кости, восстанавливали поврежденный позвоночник. Когда жизнь уже не висела на волоске, появились посетители. Кроме Рейко и Рин, по очереди карауливших у кровати Кисэ, его навещал Касамацу. Приходило еще несколько человек из Кайджо и какие-то родственники, иногда заглядывал Куроко. Все они говорили о чем угодно, только не о новой урне, появившейся на семейном алтаре в доме Кисэ. В палату приходили люди в форме. Эти, в отличие от других гостей, не боялись показаться бестактными. Память Кисэ не сразу восстановилась до конца, меньше, чем что-либо, ему тогда хотелось разговаривать, поэтому ничего толкового полицейские от него не добились. Только штатный психолог-криминалист смерил его долгим взглядом в последний свой визит, и его оставили в покое, взяв обещание, что он будет посещать психотерапевта. Спустя полгода психотерапевт посоветовал Кисэ обратиться к психиатру. Недовольные проводники кричали наперебой, что можно обойтись и без чьей-либо помощи, а Кисэ не мог отказать Рейко, которая умоляла его последовать совету. - Вспомни нашего отца. Он держал все свои проблемы при себе, и что с ним стало? После этих слов Кисэ уже не мог ей возразить. На то, чтобы окончательно встать на ноги, у Кисэ ушло около года. Восстановиться до конца, однако, так и не удалось – профессиональный спорт закрылся для Кисэ, а от модельной карьеры также ничего особенного ждать не приходилось. Из-за хромоты походка испортилась: досадный дефект, портящий все впечатление. В авиационном колледже был запрет на прием абитуриентов с психическими отклонениями, на проходных испытаниях в других вузах Кисэ набрал недостаточно баллов. Все катилось куда-то под откос. Рейко называла это черной полосой, помогала отвлечься от дурных мыслей. После смерти отца они сблизились лучше, чем когда-либо, и сестра стала для Кисэ единственным человеком, которого он подпускал к себе близко. Раньше был еще Касамацу-семпай, но общение с ним пришлось ограничить. Кисэ был уверен, что так надо. Он не мог допустить, чтобы из-за него пострадал еще один человек, которым он дорожил. Но время пришло, и Рейко тоже оставила его и пошла по своему собственному пути. Несмотря на то, что она не хотела этого и сомневалась до последнего, Кисэ все же уговорил ее воспользоваться шансом сделать карьеру и устроить личную жизнь. Он понимал – рядом с ним это невозможно, он тянет ее вниз. Рейко чувствовала ответственность за брата, ради него жертвовала многим. Это проявлялось порой в ничтожных мелочах, вроде кругов под ее глазами, вызванных бесчисленными заданиями, заниматься которыми из-за работы приходилось по ночам, или извиняющегося шепота в коридоре: «извини, давай как-нибудь в следующий раз. Братишка дома, он может услышать». Провожая сестру на самолет, Кисэ был в полной уверенности, что справится сам. Ему должно было исполниться двадцать один, он достигал совершеннолетия. Это значило, что Рейко вовсе не обязательно о нем заботиться, тем более что физически он был здоров. Он никому не рассказывал о проводниках, только психиатр задавал странные вопросы и говорил, что у него слуховые галлюцинации. «Бред, – думал Кисэ. – Я не могу быть больным». Однажды, мотаясь по бесконечным собеседованиям, Кисэ пересекся с Мориямой. Они неожиданно разговорились, и выяснилось, что он порвал с родными и бросил университет. - Ты должен поговорить с ним с глазу на глаз, – сказал проводник, и Кисэ предложил ему выпить. - Мне было паршиво, я не знал, что делать дальше, – нехотя поведал Морияма, когда они переместились в небольшой бар с отдельными комнатками и заказали саке. От выпитого в интимной обстановке алкоголя невольно потянуло на откровения. – Я чувствовал себя преданным. Чтобы хоть как-то заглушить эту тоску, пустился во все тяжкие: пил и курил столько, будто на следующий день предстояло умирать, пропадал в кварталах развлечений, трахался с кем попало, баловался дурью. Спустил все последние деньги на всякую дрянь. А потом вдруг понял, что больше так не могу. Кисэ прищурился, отпивая из чашечки. - Ты пробовал устроиться на работу? - Пробовал. Еще как пробовал, – Морияма скривился, сделав слишком большой глоток. – Только отовсюду меня вышвыривали до окончания испытательного срока. Я тогда пытался завязать со всем, что туманит мозги. Было трудно справиться с нервами, я срывался на людей, с которыми работал. Где ты видел такое начальство, которое согласилось бы терпеть эмоционально неустойчивого парня? Бывало так, что всплывал факт моей ориентации, и меня выгоняли только за это. Я думаю, ты знаешь, каково это – быть отверженным. - Да, невесело тебе было… - Потом еще пришло извещение о выселении. Я же свалил от родителей, жил на съемной квартире, денег на оплату аренды не хватало… – он вздохнул и посмотрел, как саке бултыхается в сосуде, зажав горлышко между пальцами. – Однажды я просто вышел на улицу и высмотрел ближайший небоскреб. Так замаялся, что хотел забраться на крышу и прыгнуть вниз. Не прошел и полдороги – струсил. Развернулся назад и вспомнил: мне ведь один приятель предложил кое-что! Я долго думал, стоит ли соглашаться, ведь пути назад уже не будет. Но потом решил: если падать, то на самое дно. - Чем ты теперь занимаешься? – спросил Кисэ, догадываясь, каким будет ответ. Морияма опрокинул в себя последнюю чашечку и, крякнув, с хлопком поставил ее на стол. - Промышляю всяким разным. Неважно, – он улыбнулся. – Лучше расскажи, как у тебя дела. Как там твои сексапильные сестрички? Ты уже стал дядей? Кисэ вкратце пересказал события прошедшего после аварии года. Морияма оказался на удивление хорошим слушателем и сразу просек, что Кисэ, как и ему когда-то, нужна помощь с трудоустройством. Везде, где Кисэ мог заработать хорошие деньги, требовалось прохождение медосмотра, но с клеймом шизофреника это было совершенно невозможным. Морияма спокойно отнесся к тому, что он болен. «У всех свои странности», – пожав плечами, сказал он. Договорившись поддерживать связь, они разошлись после полуночи. Кисэ не особо надеялся на его помощь, он не стал бы ждать многого от такого человека, каким он помнил семпая по школе. Тяжелая жизнь его, конечно, образумила, да и Кисэ знал по себе, как обманчива бывает внешность. Но нежелание распространяться о том, что он назвал падением на дно, все же настораживало. И спустя сутки Морияма позвонил. - В какое время ты предпочитаешь работать – ночное или дневное? Сразу говорю: ночью платят больше. - Тогда ночью, пожалуй, – ответил Кисэ. - А ты быстро сориентировался, – усмехнулся Морияма. – Слушай, у меня есть к тебе предложение. Появилось одно место, где можно неплохо заработать. Я бы сам взялся, но увы, уже занят. - Что за работа? - Барменом в хост-клубе. Работа несложная, надо только уметь эффектно смешивать коктейли и к месту вставлять нужные слова в разговор, потому что подвыпивших клиентов часто тянет на «поговорить». - Но… - Всяким премудростям вроде фокусов с шейкером тебя научат. Посмотришь один раз, запомнишь и повторишь – тебе это не впервой. Что насчет разговоров – тут я в тебе не сомневаюсь. Кстати, я вот что заметил: ты стал меньше трепаться. Раньше тебя было не заткнуть, Касамацу всегда страшно бесился из-за этого. Теперь ты другой, такой… повзрослевший, что ли. Ну, или тебе вскрыли мозг и вставили устройство, которое ограничивает количество слов, что ты произносишь. Умеренная болтливость – великолепное качество для бармена. Усмехнувшись самому себе, Кисэ выдержал паузу и ответил: - Где и когда? День летел за днем, и все они сливались для Кисэ в бесконечную череду серых будней. Благодаря Морияме без работы он не оставался, но долго в одном месте не задерживался. Они сдружились, и Морияма впустил его в свою жизнь. Кисэ не жаловался на отсутствие стабильности. Казалось, что постоянная смена деятельности спасет его от скуки, сделает жизнь интересной и разнообразной. Помогало слабо – он брался за любую работу, но удовольствия от своего труда не получал. Все свелось к бездумному, прагматичному зарабатыванию денег. Он шел с работы и смотрел на сверкающий в свете уличных фонарей снег. Зима была теплой, снег не лежал долго и таял до того, как успевал запачкаться грязью большого города. Маленькие фонарики, предназначенные для освещения клумб загадочно мерцали в темноте. Проходя мимо, Кисэ заметил, что несколько сломано хулиганами – они стояли, свесив головы, будто повешенные на эшафоте преступники. Похоже, сломаны они были недавно, иначе их бы починили. Кисэ прибавил шагу, чтобы скорее покинуть место казни. Домой не хотелось. Там был пустой холодильник, барахлящий телевизор и разгром, оставшийся после расставания с очередной пассией. Поэтому, взяв билет до станции, на которой жил Морияма, Кисэ направился прямиком к нему. Войдя в квартиру, он разулся, оставил пальто у порога и прошел в комнату, где и обнаружил хозяина квартиры сидящим к кресле. Судя по тому, что на коленях у него сидел полураздетый Изуки, Кисэ отрывал его от очень важного занятия. - Почему вы не заперли входную дверь? Вдруг войдет посторонний? - Не видишь, мы заняты? – оторвавшись от шеи Изуки, буркнул Морияма. - Прости, Кисэ-кун, не до этого было, – медленно расстёгивая ширинку брюк Мориямы, сказал Изуки. – Да и не заходит сюда никто, кроме тебя. Морияма взял со столика у кресла стеклянную баночку без этикетки. Он высыпал на ладонь горсть, подцепил несколько пальцами и положил их на язык Изуки, остальное ссыпал обратно. Кисэ, копавшийся к тумбочке стола, краем глаза наблюдал, как они целуются. Мыча от удовольствия, Морияма стиснул руками локти Изуки, надавливая пальцами на темные синяки от инъекций. Кисэ незаметно покачал головой. Пушер и наркоман, по злой иронии любившие друг друга. Все же, если существует кто-то, управляющий судьбами людей, то у него специфичное чувство юмора. Перерыв кучу кульков, перетянутых резинками пачек с лекарствами, запрещенных к свободной продаже, и потрепанных листков с именами и названиями товара, Кисэ наконец-то нашел нужную вещь и сжал в руке. Морияма поднял на него блестящие от возбуждения глаза, вскинул брови, придерживая сползшего на пол Изуки за волосы, чья голова, находившая на уровне его живота ритмично раскачивалась верх-вниз. - Ты опять… хочешь «расслабиться»? – пропыхтел Морияма. Кисэ кивнул, подбирая с пола брошенный рюкзак. - Не переборщи только, – предупредил Морияма, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. Кисэ вышел за дверь, оставив любовников наедине. Подобные картины не были для него чем-то шокирующим. В пределах этого дома он считался своим, при нем не стеснялись целоваться, ласкаться, заниматься сексом. Обычно Изуки был сдержанным, но под кайфом часто терял стыд. Он носил браслет на левой ноге, любил обтягивающую одежду и сидел на героине. Морияма объяснял его зависимость тем, что ему не повезло – несколько лет Изуки был влюблен в натурала, а потом этот парень женился, и он связался с каким-то типом, который подсадил его на наркотики. Они познакомились с Мориямой в ночном клубе – тот толкал дурь обеспеченной молодежи, а у Изуки была ломка. Толпы юных мальчиков и девочек поджидали Морияму, чтобы тот продал им пакетик белого порошка, таблетки с веселым смайликом, или пару-тройку косяков. Как именно они с Изуки сошлись, Морияма и сам не мог объяснить. - Если ты любишь его, то зачем тогда продолжаешь давать наркотики? – спросил Кисэ. - Изуки очень крепко сидит на игле, ничего не поделаешь. Пусть уж лучше он получает дозу от меня, так я смогу проследить, чтобы он не принял лишнего. – Морияма подмигнул и щелкнул Кисэ по носу. Можно было подумать, что ему все нипочем, но эта кажущаяся легкомысленность была лишь прикрытием для настоящего волнения. Выйдя на кухню, Кисэ расстегнул рюкзак и нашел в потайном кармашке пластыри, бинт и вату. Разложил все на кухонном столе, раскрыл найденный в тумбочке складной ножик и потрогал лезвие. Переодевшись в свободные домашние шорты, он закатал штанину, прикоснулся острием ножа к внутренней стороне бедра, задержал дыхание – легкое волнение колыхалось внутри, как поплавок на водной глади. Раз, и поплавок утонул: перехватив рукоятку покрепче, Кисэ вжал лезвие глубже и повел его к колену, следя за тонкой красной полоской, тянущейся по нежной коже. Рукоятка выскользнула из вспотевших пальцев, и ножик с четким звенящим звуком упал на пол. Рана кровоточила; алые капельки ударялись о кафель, пачкая плиты красными пятнами. Кисэ прикрыл ставшие влажными глаза, прислушиваясь к ощущениям. Кожа вокруг раны горела, порез в области бедра отдавался пульсирующей болью. Кисэ обмакнул в кровь подушечки пальцев, размазывая ее, закусывая губы и заставляя себя успокоиться. Хорошо, что перед тем, как приступать, он посмотрел по картинкам в интернете где находится артерия, иначе все закончилось бы как несколько ран назад, когда Морияма еле успел приехать к Кисэ домой и остановить хлещущую из его предплечья кровь. С тех пор Кисэ занимался подобным только под его контролем. Проще было прекратить себя калечить, но это было необходимым для Кисэ. Боль не приносила ему удовольствия; нанося себе увечья, он не впадал в эйфорию. Подождав, пока тромбоциты закупорят рану, Кисэ бинтовал ногу, и чувствовал одно только физическое страдание. Так было каждый раз, но он методично продолжал это делать – по-другому он уже не мог. Нанесение увечий было своеобразной местью самому себе. Он не собирался лишать себя жизни. Это было бы слишком просто. Он не поэтизировал смерть, не считал, что совершив суицид, он решит сразу все свои проблемы. В смерти нет ничего красивого. Смерть – это прежде всего муки агонии, опорожняющийся кишечник, мочевой пузырь, а иногда и желудок: в мертвом теле не остается ничего лишнего, в том числе – души. Кисэ не желал умирать, не хотел проходить акт смерти, не хотел, чтобы его потом нашли грязным и обезображенным, он боялся думать о том, как отреагируют на это сестры и все те, кто до сих пор был ему дорог. Мысли ускользали, в сознании все путалось – за голосами Проводников он больше не слышал своего собственного внутреннего голоса. Кисэ не заметил, когда мир успел стать для него настолько неуютным местом. Ему было тяжко в собственном теле – оно просило пищи и воды, за ним нужно было ухаживать, следить за состоянием волос и ногтей. Проводники держались у него в голове, как у себя дома: теперь они полностью управляли жизненным процессом, от Кисэ требовалось только следовать их указаниям. Он не помнил, когда в последний раз улыбался и смеялся от души – эмоции были реальны, но они были болезненны. Слова ускользали прежде, чем Кисэ успевал высказать их вслух, он будто говорить разучился: приходилось долго формулировать мысли и составлять в уме предложения, иначе выходило что-то невнятное, и вскоре нормальное общение стало для него недоступным. Все это длилось годами, садистки-медленно меняя Кисэ до неузнаваемости. Вспоминая себя-подростка, Кисэ не находил схожести между ним и собой-нынешним. Он думал об этом, пока не лишился способности решать за себя. С тех пор, как умер отец, что-то в нем вспыхнуло и перегорело. Как электрическая лампочка, превратившаяся в тусклую пыльную стекляшку. Труднее всего было свыкнуться с мыслью, что отца больше нет именно по его вине. И никакие оправдания, никакие доводы не могли заставить его думать иначе. Отец хотел умереть – о да, хотел! – он сдался без боя, не боролся, позволил себя убить. Его больше ничего не держало в этом мире – жена умерла, дети выросли, и не осталось ни одной причины, ради которой стоило бы хвататься за жизнь. Кисэ увидел это страшное, хладнокровное смирение в его пугающих глазах за несколько секунд до столкновения. Не осознавая своей роли, Кисэ стал для него проводником из одного мира в другой. Если бы Кисэ только знал, что чувство вины будет преследовать его всю жизнь, усугубляясь с каждым прожитым годом все больше и больше, если бы он знал, сколько зла причинит, сколько боли его ждет, если бы только это было в его власти – он бы предпочел вообще не рождаться. Почему все это случилось именно с ним? Куда делся оптимизм и энергия, а с ними – сила и решительность? Почему ему все время так невыносимо тяжело? Он задавал эти вопросы сотни раз, но какими бы умными не были голоса, в ответ они молчали. В прошлом он был доволен своей внешностью, привык видеть свое лицо везде – на плакатах, веб-страницах, обложках глянцевых журналов. Безразличие к себе заметно отразилось и на лице, маски, кремы и лосьоны были забыты, переживания сделали его болезненно-бледным. Густые светлые волосы поредели, стали ломкими и сухими, как солома; под глазами залегли глубокие тени. Предложений от модельных агентств больше не поступало – модель, растерявшая все свое обаяние, их уже не интересовала. К зеркалу Кисэ не подходил. Собственное отражение было ему ненавистно. Он бросил работу, все реже выходил из дома, полностью погрузился в себя и больше не замечал окружающего мира. За неуплату налогов в квартире отключили свет и воду, а на улице все еще была зима, и обогреватели перестали работать. Кисэ забывал поесть, и голод стал для него таким естественным состоянием, что он перестал его замечать. Скоро запасы еды иссякли, в доме стало нечего есть. К тому времени исхудавший до предела Кисэ уже не мог нормально передвигаться –ни ходить, ни стоять, как следует, не получалось. Мышцы не держали тела, сил не хватало ни на что. Домашний телефон был отключен, мобильный давно разрядился, обеспокоенные сестры и оставшиеся друзья не могли до него дозвониться. В дверь били кулаками, пинали, кричали – Кисэ не отвечал. Он лежал на полу кухни, завернувшись в кокон толстого зимнего одеяла и спал. Когда просыпался – блуждал в дебрях своих мыслей или слушал вопли Проводников, но даже они не могли до него докричаться. Жизнь повисла на тонком волоске, вот-вот готовом оборваться, но и этого Кисэ так и не понял. Глухо, будто под толщей воды, до слуха доносились звуки. Грохот, тяжелые шаги, чьи-то осторожные, боязливые касания рук, ищущие его в одеяле – чей-то испуганный полустон-полувздох, нечеткие в слипавшихся глазах черты лица Касамацу. После тьмы заброшенной квартиры был яркий свет вечной зимы, были добрые врачи и высокие стены, видневшиеся из окна. Они окружали больницу по всему периметру, как бы разграничивая хрупкий мир людей с больными душами и мир здоровых. От силиконовых контейнеров, подвешенных на штатив около кровати, отходили трубочки, заканчивающиеся иглами, введенными под истончившуюся, прозрачную кожу рук на запястьях и сгибах локтей. На этот раз его не беспокоили посетители. Изолированный от родных и близких, Кисэ отдыхал, пользуясь временным затишьем в океане мыслей. Порой за дверью раздавались чьи-то умоляющие голоса, но в палату заходили только люди из персонала клиники. Только с месяц погодя, немного окрепнув, он впервые увидел Рейко. По ней было заметно, что она плохо спала и много плакала – сутулая, уставшая, она стояла возле несгибаемого Касамацу и смотрела на него безжизненным взглядом. Просто не верилось в то, что человеку на больничной койке, из которого словно выкачали жизнь и забальзамировали, как мумию, всего двадцать два года. Прибежал однажды, задыхаясь, взволнованный Морияма – увидев Кисэ, встал как вкопанный и кое-как нашел в себе силы подойти и тронуть его тоненькую руку, а после прошептать: - Я… должен был предвидеть… у Изуки случилась передозировка, я не мог его бросить… Ты не брал трубку, а я даже подумать не мог, что все так… плохо… Спрятав лицо в ладонях, Морияма разрыдался. Следующие четыре года не фиксировались в памяти Кисэ. Быть может, они были похожи один на другой как две капли воды и слишком бедны на события, но все то, что с ним происходило в течение этих лет можно было узнать разве что из истории болезни. Черт знает, сколько времени прошло, пока слезы Кисэ не иссякли, и он перестал нещадно мять полы своей одежды. Аомине пожалел, что не переоделся в униформу, накинув лишь халат, потому что огромное мокрое пятно на его свитере быстро остыло, и одежда прилипла к коже, когда Кисэ оторвал от его груди свое заплаканное лицо. Пряча покрасневшие глаза, он отвернулся и стал вытираться рукавами пыльной пижамы. Аомине молчал и хмурился – никогда прежде он не чувствовал такой растерянности. На него давило огромное чувство вины, которое сопровождало Кисэ с сознательного возраста, и он знал, что это – лишь малая часть того, что чувствует Кисэ. Теперь стало понятно абсолютно все. И замкнутость, и нежелание Кисэ помочь себе, его болезнь, природа галлюцинаций, все – в один миг прояснилось. Будто Аомине собирал огромный пазл с множеством деталей, собирал долго по кусочкам, ошибался, пытался вставить в пазы не те детали, но, собрав основу, дополнил ее в своем воображении и увидел картину во всей её полноте. Однако то, чего он ждал все это время, не принесло ему облегчения. Наоборот. На душе было так погано и тошно, что горбилась спина и першило в горле. - Кисэ, я… – Аомине не знал, как продолжить, и за него это сделал Кисэ. - Презираешь меня, да? – он горько усмехнулся. – Конечно, я же убил собственного отца. Я ненавидел его до самого последнего его вздоха. Всей душой ненавидел. За то, что не выстоял, что срывался на нас, что Рин сбежала только из-за него, что Рейко стала одинокой, что запрещал мне любить не тех. Когда он бил меня, я мог думать только о том, что мне больно, больно, больно, и о том, как сильно я его ненавижу. Но знаешь, Аомине-чи… – дрожащий голос пропал. Кисэ переждал волну и продолжил тихо, почти шепотом: – Когда он умер, ненависть исчезла. Я вспомнил, как он не дал моей маме убить меня, как он не раз проводил бессонные ночи у моей колыбели, как он потом учил меня рыбачить. Я вспомнил о нем столько хорошего, и понял, что… я так сильно по нему скучаю, Аомине-чи. Слова резанули по сердцу – Аомине свел брови и резко выдохнул. Любовь детей к своим родителям бессознательна, ее не приобретают, не теряют: она просто есть. Но, к сожалению, это осознание приходит только после потери. Такая печальная правда жизни. - Я знаю, что он был тебе дорог и что ты не собирался делать так, чтобы он потерял управление, – начал Аомине, подмечая, что и его голос осип. – Не буду говорить, что ты не виноват в его смерти. Часть твоей вины в этом, конечно, есть. И в то же время я не думаю, что тебя можно осуждать. Ведь это не ты убил мать, не ты ушел из семьи, не ты довел отца до безумия, и ноги твои повредил тоже не ты. Кисэ слушал, не дыша. - Ничего уже не вернешь, Кисэ. Ничего, понимаешь? Твоя беда в том, что тебе трудно это принять, и ты продолжаешь цепляться за прошлое. - Как я могу забыть, если они... Проводники, они напоминают об этом! Мои ошибки и все, что я хотел бы забыть! - Они довольно тебе помогали, но теперь в них нет нужды. - Почему? - Потому что теперь есть я. И я собираюсь вытащить тебя отсюда. – Аомине улыбнулся одними уголками губ. – А еще – я не считаю, что ты отвратительный. Раздражающий, упертый – да, но не отвратительный. - Ты говоришь так, потому что тебе меня жалко. Тут все говорят всякие глупости, лишь бы меня подбодрить. - Вот и нет, – наблюдая за тем, как с лица Кисэ пропадали последние признаки недоверия, Аомине внутренне восторжествовал. – Я сочувствую тебе, а не жалею. Чувствуешь разницу? Кисэ не нашел слов для ответа и просто кивнул. Его глаза, с которых сняли шторы, обвели фигуру Аомине и остановились на лице. Он оперся спиной о прутья изголовья и прикрыл глаза, голова склонилась к плечу. Очевидно, его рассказ был огромным стрессом для организма, он устал во всех смыслах и хотел покоя. Аомине предполагал, что с уходом «проводников», он испытает полное опустошение. Пустота в голове и полная беспомощность. Придется подождать еще немного, чтобы в нем восполнилась энергия, главное сейчас снизить риск срывов, не позволить голосам вернуться. Аомине встал с кровати, давая Кисэ укрыться одеялом. Ничего не сказав, он вышел за дверь и вспомнил тот долгий открытый взгляд, которым наградил его Кисэ. - Когда у тебя следующая смена, Сацуки? – первым делом спросил Аомине, встретив Момои в коридоре. - Послезавтра, после обеда. А что? - Переодевайся, я тебя отпрошу, составишь мне компанию. - Но, ради всего святого, зачем? - Пойдем выпьем. - Ты дурак, Дайки? – возмутилась Момои. Она протянула руку и пощупала Аомине лоб, проверяя, не заболел ли он. – Что случилось? - Кисэ. Теперь я все про него знаю. Момои прищурилась, внимательно разглядывая Аомине, выискивая изменения. Он выглядел мрачным и даже подавленным, словно какое-то бремя тяготило его. Уловив смысл последней фразы, она подняла брови, а потом ее губы сложились в улыбку – она все поняла. - Когда тонешь в болоте, лучше не двигаться и ждать, пока тебя спасут, – сказал Аомине. – Доверие – вот из чего я буду строить мост. А сейчас пойдем. У меня самого скоро крыша поедет, если я еще сколько-нибудь продумаю об этом.