моей нежности храм

слово любовь страшное, слишком значительное, слишком большое — оно значит так много всего, когда его не понимаешь, перевешивает, проливается из тела светом заблудшего солнца зимой, тонким просветом между бесконечностью облаков, застенчивым серебристым сиянием, измученной пульсирующей душой. твои руки не привыкли держать любовь — теплоту и мягкость чужих рук, уверенно и в то же время робко отделяющих тебя от всего живого в этом мире, как древний человек, оберегающий от пронизывающего ветра спасительный огонь. что-то непозволительно нежное распускается под кожей — и все телесное, каждая косточка, каждый сосуд, превращается в лепесток, ликующий и тяжелеющий от росы. ты превращаешься в цветок, и в этом нет никакого смысла, никакого иного предназначения, кроме как трепетать, едва завидев неугасимое сияние мира, и тянуться, тянуться к нему. его зовут донхёк. сегодня он двадцатилетний мальчик, неукротимо стремящийся прожечь свое сердце фейерверком славы, безумным калейдоскопом обожания. ты снова встречаешь его в новом обличье: у света столько имен, столько пылающих и уже сгоревших оболочек, внеземных секретов, трепетных огней в уставших глазах — ряби на черной спокойной воде, отражений желтеющих фонарей набережной, потерянных золотых монет на озерном дне, капель пролитого шалфейного меда, искр костра в ночи. у света всегда один взгляд, и ты его узнаешь, ведь каждый шаг неизменно приводит тебя к нему. сегодня его зовут донхёк — и ты его любишь. найти донхёка все равно что поймать в ладони солнечного зайчика, маленькое трогательное пятнышко, скакнувшее с узорчатых обоев, старомодных, цветочных, в твой тревожно разжатый кулак, в любое мгновение готовый снова превратиться в заячий капкан. вы оба знаете, что это бессмысленно. ты не пытаешься поймать его. солнечный зайчик прыгает на не успевший раскрыться бутон лилии на обоях и исчезает за шкафом. ты помнишь его играющим в футбол в буэнос-айресе, диким, растрепанным, раскаленным вихрем неукротимой жары; помнишь потемневшие от пыли дорог белые носочки, резинками пережимающие мягкие смуглые голени, беззастенчивый смех, заблукавший в волнах кудрявых волос песок, браслет из бисера и ракушек на тонком запястье. возвращаясь к себе в съемную комнату, донхёк снимает браслет и бесшумно кладет его на стол, а потом часами сидит в темноте, и его лицо подсвечивает тусклый светильник, оставляющий на стенах призрачные тени планет и звездных скоплений. комната с обшарпанным деревянным полом, покрытая слоем пыли и тяжестью воспоминаний, комната с неказистым видом из окна на пестрые, потерянные во времени трущобы, с болезненно зелеными обоями, похожими на разросшуюся плесень, превращается в космическую станцию. остановку посреди бесконечной вселенной. донхёк долго глядит перед собой, не замечая твоего присутствия, позабыв о нем, и тебе кажется, что он скучает по дому: по какому только? вы не смотрите друг на друга, и ему неизвестно, что ты и так знаешь, что можно увидеть в его глазах, если смотреть в них, не отрываясь, целую вечность. ты хочешь отвезти его домой, но в дырявых карманах твоей ветровки мелочь, которой не хватит даже на блок сигарет, и нет ни одного спасительного билета в направлении места, где сожаления не перевешивают желание жить. вы делите на двоих украденные из лавки по пути домой эмпанадас, вынужденные забыть, что такое стыд, собирая и доедая упавшие крошки; ты все еще голодна, но отдаешь половину своего пирожка донхёку. вам некуда возвращаться. ты помнишь его запотевшие от теплоты киотского книжного очки, покрытые каплями внезапно зарядившего дождя, молодое лицо неопределимого возраста, невзначай выглядывающие из-под рукава строгого синего пальто ролекс, когда донхёк тянется к полке и долго вертит в руках "золотой храм". вы стоите так близко, что едва не сталкиваетесь локтями, и ты чувствуешь его запах — мускус, влажные ирисы, прохлада ранней весны, кристальная чистота. — вы не знаете, это о любви? — донхёк поворачивается к тебе, спустив очки на кончик носа, и печальный взгляд его наивных глаз выбивает из тебя воздух. что-то живительное, теплое без следа растворилось в нем точно так же, как рассеялась туманная поволока на линзах. это о разрушительной силе красоты. это о тебе. у него хватило бы денег купить целый стеллаж, а может и весь магазин, но он берет дешевый покетбук и оставляет тебя одну. ты держишь в руках открытки со святилищем фусими инари, императорским дворцом госё, замком нидзё, бамбуковым лесом арасияма и, конечно, храмом кинкакудзи — у тебя нет друзей, нет любимых, поэтому ты просто подписываешь их и подбрасываешь в чужие сумочки, оставляешь под чашкой в кафе, бросаешь в почтовые ящики домов. совершаешь кражу наоборот: тебе никто не давал права вторгаться в чужое пространство, но это твой шанс остаться памятью о безымянном человеке, облаченной в картон, который никто не ждет. морозный вечер укутывает тебя сигаретным дымом, желанным присутствием, запоздавшим рождественским чудом, разговорами прохожих — ты ничего не слышишь, ты превращаешься в цветок. донхёк курит, облокотившись о мокрые перила, откидывая голову назад и выдыхая в темнеющее небо, на короткий миг создавая звездные скопления, исчезающие быстрее, чем ты успеваешь запомнить их расположение. тебе хочется поймать его взгляд, высмотреть в нем искры, золото, мед, искупаться в бездонном водоеме, где кто-то отчаянный захоронил клад и уже никогда не нашел. ты знаешь, что они там, тебе хочется. — не поделитесь? донхёк прикрывает зажигалку своими потрескавшимися руками, и огражденный его ладонями огонь танцует перед твоим лицом, и тебе мерещится в нем целая жизнь — больше не нужно, ты успеваешь прожить ее за три секунды. любви их хватает, чтобы подпитать себя до следующего обличья, в котором ты его узнаешь, и неугасимое сияние мира ненадолго осветит твое существование. дрожащие пальцы нащупывают в кармане картонку, в волнении сминая краешек, прежде чем протянуть безымянную открытку без адреса, и тебе вдруг мерещится, что кинкакудзи ослепляет мартовским вечером вас обоих, словно в убежище твоей куртки его снова настиг поджигатель. солнце, просачиваясь сквозь шторы, лучом гладит донхёка по щеке, и ты подставляешь ему взамен свою руку, охраняя чужой сон, защитной тенью опускаясь на донхёково лицо. зарядившая каждую клетку во время концерта энергия плескалась в теле, не давая ему уснуть до семи утра — сегодня некуда спешить, и ты смотришь как он спит, терпеливо ожидая пробуждения, пока донхёк не открывает глаза и, поймав твое запястье, не тянется сонно прижаться к нему губами. — у тебя такая нежная кожа, прямо как лепесток, — донхёк хрипло смеется, садясь; он смотрит на тебя через усыпанное родинками узкое, хрупкое почти плечо, и ты тянешься к нему, убираешь со лба челку, утоляя жажду прекрасного, ловя себя в немом восхищении красотой — на дне его глаз ты находишь свою остановку посреди бесконечной вселенной, где оставляешь свою измученную пульсирующую душу. и превращаешься в любовь.