Путь к Метрополису

      …После встречи с инквизитором жизнь Ганила внешне не изменилась – разве что наставники стали относиться к нему вежливее. Однако мальчишка уже знал: скоро придет время покинуть эти стены. Ганил не испытывал особой печали по приюту, который больше напоминал тюрьму, нежели кров; но все же мысли о радостных переменах отравляла малая толика грусти. Он навсегда покинет приют – значит, он уже никогда не сможет посетить либрариум, где стоит умиротворяющая тишина и пахнет пергаментом, пылью, старым деревом и кожей, где в шкафах стоят легионы книг, словно шкатулки старинной мудрости.       В тот день он опять пришел в либрариум – с чувством, что, возможно, это посещение последнее. Однако на пороге мальчишка остановился. Что-то было не так, как обычно.       Ганил прислушался. Ему показалось, что из глубины помещения доносятся странные звуки. Кто-то плакал, укрывшись в лабиринте шкафов? Осторожно, на цыпочках, мальчик двигался среди полок, уставленных фолиантами, к которым, возможно, уже многие годы никто не прикасался.       Здесь царил полумрак; свет из окна не мог добраться сюда. Меж стеной и шкафом стояла передвижная лестница, настолько старая, что залезать на нее было рискованно. И из-под этой лестницы раздавались сдавленные всхлипы.       – Кто здесь? – вполголоса произнес Ганил.       – Ах! – донеслось темноты под лестницей. – Это… ты?.. Ганил?.. Не выдавай, прошу… не выдавай…       – Что случилось?..       – Не… выда…вай… не… – Речь спрятавшегося под лестницей Марри превратилась в нечленораздельные всхлипы.       – Да не выдам я тебя, не выдам! – Ганил подошел поближе, сел на ступеньку лестницы, отчего та угрожающе заскрипела. – Говори, что случилось… Тебя избили?       Марри издал мычание, по-видимому, означающее «да».       – Кто это с тобой сделал? Надо будет сообщить настоятелю, чтобы он наказал…       На самом деле, Ганил вовсе не стремился добиваться наказания обидчика. Марри били часто – и другие послушники, и монахи с менторами, и прислуга. Он был на редкость неуклюж; если ему доверяли что-либо подержать – он пренепременно это ломал, либо ронял и терял, либо ронял и разбивал. Не было такого малого выступа, об который Марри не мог бы споткнуться. У постороннего этот неловкий мальчуган вызвал бы жалость; однако здесь жалости не было места. Похоже, обитатели собора и приюта при нем ни капли не сомневались: если бы Марри захотел – он смог бы избежать неловких ситуаций. То, что он продолжал все ронять и ломать – говорило о его злонамеренности; а стало быть, ему следовало преподать урок – палкой, кулаком, ногой или плетью.       Марри искренне не понимал, почему его постоянно бьют. Он пытался избегать падений – в результате падал еще чаще. Надеясь снискать расположение окружающих прилежанием, он штудировал священные книги. Зубрежкой его память развилась до невероятных масштабов, но при этом походила на старый заброшенный либрариум, где распавшиеся на части книги свалены в кучу. Он мог по памяти почти целиком прочитать главу из третьей части девятого тома «Деяний и поучений святого Кугимия», а затем перейти к стихам из совсем другой главы, совсем другого тома и совсем другого сочинения. Почему-то память подсовывала ему именно эти стихи, убеждая, что они из той же главы.       Услышав слова Ганила, Марри застонал; сквозь стон можно было разобрать «нет, нет, нет». Ганил поморщился – не то, чтобы он ненавидел Марри, скорее воспринимал его с жалостливой брезгливостью. Он искренне не понимал, как можно против желания проглатывать тома нудных поучений. Сам Ганил тоже много читал, но читал то, что нравится (отдавая предпочтение натурфилософским трактатам и историческипм хроникам). Марри представлялся ему малость ущербным, вроде калеки или недееспособного дурачка – ибо только дурачок мог верить, что нелюбимая зубрежка поможет ему перестать быть дурачком.       Теперь Ганил разрывался меж жалостью и брезгливостью. Ему не нравилось, что Марри укрылся в либрариуме, который Ганил привык считать своим личным убежищем; однако жалость мешала просто выгнать незванного гостя. Просто уйти Ганил тоже не мог – вполне возможно, что уже завтра он покинет приют святой Гернессы навсегда. Оставалось одно – попытаться хоть как-то разговорить Марри.       – Не, этого оставлять нельзя. Кто тебя обидел, Марри? Клянусь, я никому не скажу!       – Грю… Грюль… Грюль… хан…       – А, этот пердун? Он всегда дерется…       – Нет!.. нет… не-ет… Если б только… Он пытался… меня… мне… Нет, нет!.. Я есть сосуд грехов… червь… господи… покарать… мерзость… – Речь Марри снова превратилась в нечленораздельные рыдания.       Поняв, наконец, что произошло, Ганил вскочил и стремглав кинулся к выходу. Его трясло от отвращения. Стены приюта, своды собора – все это теперь казалось мальчишке омерзительно гадким, словно испускающим невыносимое зловоние.       Однако настоящий кошмар только начинался. Едва выбежав в коридор, Ганил увидел, что прямо навстречу ему движется, колыхаясь своей перетянутой веригами тушей, сам субдиакон Грюльхан.       …Еще в бытность свою «крысенышем» Ганил понял такую истину: если ты встретил бродячую собаку – бояться ее нельзя. Когда человек боится, запах его меняется, и собака легко это чувствует. Мало храбриться, не показывая виду – нужно действительно суметь не бояться. Говорят, некоторым это удается; но Ганил был не из них. Встречая собаку, он пытался убедить себя, что ничего страшного нет; однако собака, видимо, все же улавливала «запах страха», и Ганилу приходилось спасаться бегством – как правило, с покусанными ногами. Хорошо еще, собаки были не бешеные…       Вряд ли Грюльхан обладал собачьим нюхом, но какую-то эманацию страха он, кажется, мог воспринимать. Иначе как он мог заметить, что пытающийся прошмыгнуть возле стенки Ганил не идет по своим делам, а пытается сбежать он него?       С прытью, неожиданной от человека такой комплекции, Грюльхан рванулся в сторону, отрезав дорогу Ганилу. Волосатая ручища сомкнулась на горле мальчишки; Ганил почуял, как его ноги отрываются от земли. «Конец, конец…» – подумал он, когда перед глазами заплясали кровавые круги…       Хватка внезапно ослабла; субдиакон швырнул Ганила на пол, точно грязную ветошь.       – В-вы… к-кого-то и-ищете-те?.. – пролепетал послушник, пытаясь делать вид, что произходящее – лишь мелкое недоразумение, которое будет улажено.       Но что толку, когда твой ужас написан на твоем лице, а голос дрожит, словно лист на ноябрьском ветру? И не нужно никакого собачьего чутья, чтобы понять – ты напуган так, что с радостью согласишься на все. Например, заменить субдиакону сбежавшего невесть куда Марри. Или…       – В-вы ищ-щете Марри?.. Я видел его тут, в либрариуме!..       – Марри тут?.. – Грозно надвигающийся на Ганила субдиакон остановился. – От-лич-но! От-лично!.. – Повернувшись, он двинулся к дверям либрариума. – Я с него семь шкур спущу, с пащенка! Ему небо в овчинку покажется, невеже этакому! Я как следует его вышколю, он у меня будет ше-олковый!..       Ганил поднялся с пола и побрел прочь. Он все еще пытался делать вид, что ничего не случилось, несмотря на то, что ноги подкашивались от пережитого ужаса, а душа звала к бегству. Бежать прочь, бежать за пределы приюта, за пределы Ахатенбурга, за пределы этого мира – прочь от окружившего его кошмара…       Но кошмар, как оказалось, и не думал заканчиваться.       Из либрариума донесся вопль – пронзительный, вибрирующий. Так кричит человек, которого на мгновение швыряют в ад – и тут же выдергивают обратно с осознанием,что эту пытку могут в любой момент повторить снова и снова. И неизвестно, что страшнее: однажды оказаться ввергнутым в ад окончательно; или снова быть вдернутым в жизнь с выжжеными сердцем и душой, до той поры, пока твой палач опять не захочет наказать тебя за страшный грех, имя которому – само существование в этом мире…       …Солнце струило жар с пронзительно-синих, словно изразцы мечетей Изербенстана, небес. Песчанная ящерица неслась по склону бархана, подобно призраку, едва оставляя следы. Прислонившись спиной к верблюжьему горбу, Ганил достал из-за пазухи фляжку, отпил немного воды, покатал во рту и сглотнул.       Как же скверно… Он надеялся, что старая рана заживет; «Время лечит» – твердил он, точно мантру. И казалось, рана в душе и в самом деле зажила – ан нет, ничего подобного. Он просто заставил себя не думать о случившемся тогда – тем более, что с тех пор в его жизни случилось достаточно событий, чтобы заслонить ими тот кошмар, затолкать его в дальний уголок памяти. Лишь иногда воспоминание темной тенью смущало душу; однако со временем Ганил научился перекльчаться на иные мысли. Давний кошмар превратился в осколок, засевший в голове – больно, однако если его не трогать, то жить так, будто ничего и не было, все-таки можно.       А потом приходит девчонка-актравийка и как ни в чем ни бывало напоминает тебе о том, что ты хотел бы забыть навсегда – даже ценой полного забвения. И вот опять старая рана болит, как в первый раз, и ты понимаешь – она никогда не затянется. Разве что вместе с памятью…       Впереди над барханами возвышалось нечто вроде черного обелиска, высокого и тонкого. То была Черная Игла – невообразимой вышины башня. Казалось, она находится совсем рядом, за ближайшим барханом; в действительности до нее еще было около двух дней пути. Несколько лет назад Мардуф с группой пустыноходцев достиг Черной Иглы; однако дальше они не смогли двигаться – подземелья Черной Иглы буквально кишели гулями. Гули убили одного из пустыноходцев и тяжело ранили двух (один из раненых скончался на обратном пути). Мардуфу пришлось вернуться. Однако теперь Энцо намеревался продвинуться в глубь пустыни еще дальше – если удастся, то и до самого Метрополиса.       Верблюды шли не прямо на Черную Иглу, а немного в сторону. То было решение Энцо, предложившего сделать небольшой крюк и пройти через заброшенный город, имя которого давно забыли даже старые пустыноходцы. Энцо надеялся, что в тамошних колодцах еще оставалась вода.       В голову Ганилу пришла мысль – простая и страшная. Что, если ему убить незванную свидетельницу своего позора? Ночью, когда все спят, он встанет и сожмет ладони на горле спящей Весланы. Дозорный не должен ничего заметить, если он будет смотреть в пустыню. Ганил осторожно возьмет труп Весланы на руки, отойдет в сторонку и зароет труп в песке. Если повезет – никто ничего и не заметит.       Ганил аж вздрогнул. План выглядел пугающе простым. Неужели это так легко – стать убийцей?..