до чего доводит литература

Бакуго подрывается ровно тогда, когда комнату сотрясает пронзительным долгим звоном. — Твою мать, — вопит он, — вторжение! Опять вторжение! — Успокойся, это будильник, — выдыхает Шото, поглаживает по плечу Бакуго, который оглядывается сощуренными глазами, словно слепой кот. Так, мишура. Снова мишура. Как много грёбаной мишуры. — Я уснул? — его голос хриплый и низкий, и Бакуго прочищает горло, чтобы привести его в порядок. — А кто тогда убил босса? — Никто, — пожимает плечами Шото. — Я не играл без тебя. Всю ночь они рубились в приставку. Всю ночь после того, как Шото украшал комнату (кто вообще мог подумать, что он такой тип людей?), а Бакуго, оскалившись, сдирал серпантин со стен у своей кровати, словно дикий пёс, зубами уцепившийся за прутья своего вольера. Тогда Шото смотрел на него продолжительно долго, и серпантин снова оказывался на прежнем месте. И всё повторялось по новой. — Но я слышал стоны, — он потирает глаза двумя пальцами. — Я подумал, у Маркуса Феникса* была любовная сцена? Вряд ли Саранча** на такое способна. Шото молча выслушивает его, а затем лишь указывает большим пальцем на стену. Соседи. Опять соседи. Два года назад Бакуго и подумать не мог, что в Пенсильвании вообще существуют какие-либо частные школы. Что в Пенсильвании существует хоть что-то выше двухэтажных частных домов, которые, вообще-то, здесь тоже не часто можно увидеть. Он знал, что в Пенсильвании много оленей и протяжные густые леса, но после того, как он очутился в Йорке, а впоследствии и в сорока семи километрах от него, до него, наконец, дошло, что никакая это не глубинка, и что его новая школа не окажется фермерским предприятием или, того гляди, каким-то техническим колледжем. Что ж, всё лучше, чем Семинария Христа Спасителя. Кому вообще пришла в голову идея, что он может там учиться? О Джонстауне вообще ходят отвратительные слухи, никто в здравом уме туда не сунется. Его нынешняя школа ему нравилась. Особенно хорошо она смотрелась под белоснежными снегами, которые здесь выпадали ещё с ноября месяца. И хоть школа была исключительно для мальчиков, это не делало её вариантом похуже из всех тех, которые ему предлагали родители. Помните Семинарию Христа Спасителя? То-то же. Она находилась далеко за городом на небольшой жилой территории, обставленной кампусом с многочисленными кофейнями, столовой, двумя библиотеками и вообще всем, что пригодилось бы прилежному студенту. Несколько учебных зданий, общежития, заправка в радиусе километра и маленькая деревушка неподалёку. С ума от отсутствия цивилизации, конечно, не сойдёшь, но лес вокруг и высокие толстые снега немного удручают. Проще говоря: зима тут ощущается как нигде лучше, настроение наполняется рождественской атмосферой ещё осенью, так что Бакуго считает, что имеет право злиться на посеребренный лавсан, которым Шото активно завешивает его стены. И он злится. Даже довольно долго: весь день вчера, половину ночи сегодня и ещё полчасика просто ради забавы, но повторный будильник говорит ему: «Поднимай свою задницу, болван, ты всё ещё не сдал эссе по литературе». Ах, да. Причина, по которой всех уже поздравили с выходом на праздничные каникулы, но его — нет. — Скажи им, что я хочу встретиться, — Бакуго указывает всё на ту же злосчастную стену, нахлобучивая шапку на голову. В его рюкзаке всего несколько листов и учебник английской литературы просто на всякий случай, и от этого он чувствует небывалую уверенность. — Сегодня в полдень на нашем месте. Шото машет рукой, мол да, обязательно передам, и на нём красные штаны в чёрную клетку, он мечтает о кофе и о всех сладостях мира, потому что уже восемь, а сахар в его крови всё ещё ужасающе низкий, и оттого его мозг совсем не хочет работать. Бакуго стоит в дверях с перекинутой на плечо шлейкой рюкзака, его грубые чёрные ботинки отчётливо контрастируют с общей обстановкой в комнате, с самим Шото, который задирает растянутый свитшот, чтобы лениво почесаться, и выглядит всё это так мягко и уютно, что Бакуго почти не хочется выползать из этой обстановки. Шото ещё с секунду пялится в окно, за которым начинается бурный снегопад, а затем переводит взгляд на дверь, на Бакуго, который ещё не за ней, и даже его лишившийся сна мозг активно вторит ему, что он что-то забыл. А, точно. — Удачи, — говорит Шото прежде, чем скользнуть рукой по щеке Бакуго. Прежде, чем оставить легкий поцелуй на его губах. Бакуго отвечает, впитывает прощальное тепло, словно так сможет противостоять холоду на улице. Его куртка шуршит, когда он тянет руки вперёд, обнимает Шото, ненавязчиво углубляет поцелуй. Пахнет зубной пастой и хвоей, Бакуго снова стащил его гель для душа. Они прощаются, и Бакуго в последний раз греет руки под чужим свитшотом прежде, чем выйти в коридор, где не видно ни одного сонного лица, потому что с долгами по учёбе лишь он один, да и на Рождество в кампусе останется лишь он один. Наверное. Он, вообще-то, не хочет о таком думать. Улица встречает его порывом холодного ветра, относящего шквал крупных хлопьев снега прямо ему в лицо. Щёки Бакуго моментально розовеют от холода, а брови с ресницами покрываются льдинками. А ведь он мог бы лежать в тёплой кровати сейчас, обнимать Шото, который всегда невообразимо горячий (во всех смыслах), рубиться в Gears of War и пить какао с маленькими маршмэллоу. Вообще-то он такое ненавидит, уж больно имидж портит, да и Шото делает его настолько сладким, что зубы скрипят, но сейчас он, почему-то, совсем не против. Вот до чего доводит литература.

***

Шото как раз открывает рот, чтобы не дать предстоящему произойти. Но Бакуго оказывается быстрее: — Перестаньте трахаться. На входе в «Питчер» теперь висит рождественский венок, а гирлянды вокруг него горят приглушённым жёлтым; посаженные ели украшены игрушками, но завалены снегом, а дополнять всю эту картину должны фонари, которые включатся лишь к вечеру, чтобы создать атмосферу уюта и тепла. Что ж, допустим. Бакуго был готов к этому: «Питчер» всегда уделял большое внимание Рождеству, но все понимают, что это отчасти потому, что кофейня напротив, именуемая (угадайте как? ни за что не догадаетесь) «Кетчер», проводит вечера с живой музыкой и бесплатным какао в канун Рождества для тех, кто не уехал домой и остался в кампусе. Это старая вражда двух заклятых врагов, и была она здесь до того, как Бакуго поступил, и будет она здесь даже после того, как он выпустится. Внутри всё так же ярко, пестрит огоньками, игрушками-шариками, еловыми ветвями, выходит к огромной сосне прямо в центре помещения, расходится гирляндами, обмотанными вокруг колонн, свисающими над стойкой заказов, уходящими куда-то к вывеске, чтобы подсветить. Здесь даже есть несколько оловянных солдатиков, сосны поменьше в разных частях зала, рождественские носки на бутафорском камине и стойкий запах хвои, так хорошо сочетающийся с ароматом кофе. — Простите, — вздыхает Шото. — Он опять провалил эссе по литературе, поэтому не в настроении, — он отпивает порядком остывший какао из большой кружки, и у неё карамельная трость вместо ручки. — Да ничего, — посмеивается Мидория, почёсывая затылок. — Кажется, мы и правда были слишком громкими, простите. Шото выставляет руку и качает головой, показывая, что всё нормально, а Киришима совсем не обращает внимания на развязавшуюся между ними беседу, вместо этого ударяя Бакуго по плечу своей тяжёлой рукой и утешительно посмеиваясь. — Да ладно, чувак. Опять? Это уже третья твоя попытка сдать эссе Аизаве. Неужели всё настолько плохо? Бакуго угрожающе щурится. Всё не плохо, не настолько, по крайней мере, просто у него стойкое ощущение, что у Аизавы в планах оставить его в кампусе на Рождество и промучать со сдачей эссе все праздничные каникулы. Надо же, а стоило всего раз сказать, как потрёпанно он выглядит и пошутить про бурную ночку. Теперь же бурные ночки проходят у Бакуго: с ручкой и листами А4. Спасает только Шото, вот уж кто действительно в силах сделать ночи Бакуго по-настоящему бурными. Игрой в приставку, разумеется. О чём мысли? — Он меня ненавидит, — подытоживает он и получает очередной мужской удар по плечу от Киришимы. — Да кто вообще может тебя ненавидеть, бро? Из всех присутствующих на их столик оборачивается добрая половина. Серьёзно? Нет, серьёзно? Бакуго даже не знает всех этих людей. Он тычет средний палец неизвестному обществу и подпирает щеку кулаком, переводя взгляд обратно на Киришиму. — Я серьёзно, дерьмоволосый. Вы делаете это, как кролики. Я пишу эссе — вы трахаетесь, сажусь играть в приставку — трахаетесь, засыпаю — трахаетесь. И убавьте грёбаный звук, — шипит он. — Прости-прости, — Киришима повторяет жест Мидории. — Стены такие тонкие. — Они не тонкие, — отчаянно выдыхает Бакуго. — В этом-то и дело, Киришима. — А, вот оно что, — протяжно тянет он. — Тогда это объясняет, почему я никогда не слышал вас с Шото. Не поэтому. А потому что они с Шото ещё не дошли до этой стадии. В отличие от Киришимы с Изуку, которые встречаются уже почти два года, Шото только полгода назад засосал Бакуго на одной из вечеринок кампуса, надравшись в дрова половиной бутылки абсента. И слава абсенту, потому что если бы не он, вряд ли бы они вообще когда-либо разобрались в собственных чувствах и пришли бы к тому, что имеют сейчас. Бакуго нравился Шото, но говорить ему об этом прямо? Признаваться в чувствах? Отстой. Короче говоря, им, по-видимому, нужна ещё одна бутылка абсента. Или стоит доверить всё рождественскому чуду? Что ж, тогда Бакуго придётся выбирать, на какое из чудес понадеяться: на то, в котором он всё-таки сдаёт литературу или на то, в котором они с Шото всё-таки трахаются. А почему они вообще, кстати, всё ещё не трахнулись? И вместе с этим вопросом, вместе с осознанием длиною в полгода и самым недоумевающим выражением лица, он поворачивается к Шото. И Шото затыкает его кубиком маршмэллоу из небольшого блюдца посреди стола. — Потому что твоё тело ещё к этому не готово, — отвечает он. — Как и твоя моральная составляющая. — А? К чему моё тело должно быть готово и при чём тут моральная… — секундочку. Секундочку. — Секундочку, — Бакуго подрывается с места и ударяет ладонями по столу. — Ты думаешь, я буду снизу? — А ты не будешь? — Шото спокойно делает глоток какао. — Успокойтесь, — Мидория машет руками, усаживает обратно растерянного Бакуго и пытается улыбаться, пока силы у него ещё есть. — Нет разницы, кто будет сверху, а кто снизу, пока вы любите, цените и уважаете своего партнёра. В конце концов, вы можете быть универсалами и меняться позициями. И кстати, избавляясь от всех предубеждений, говорю: быть снизу порой намного приятнее, чем сверху. Да, Киришима? — Так и есть, — Киришима пожимает плечами и прикладывается к трубочке, допивая свой айс латте. — Секундочку… — снова начинает Бакуго, и брови его сходятся на переносице. Кажется, у него только что произошёл разрыв всех грёбаных шаблонов. Киришима хлопает его по плечу с дежурной улыбкой, предостерегая: — Поверь, ты не хочешь этого знать. Бакуго стушёвывается, растерянно хлопая глазами, и произносит чересчур тихо: — Моргни, если тебя держат в заложниках. Грёбаный Киришима не моргает или, возможно, просто не успевает этого сделать, потому что к их столику вдруг подлетает какой-то пацан, и у него рисунок молнии на передней пряди. — Так ты правда сверху, — он обращается к Изуку, игнорируя остальных. Игнорируя даже Бакуго, готового его уничтожить, потому что тот упёрся ладонью о его блядский маршмэллоу. — Так, чувак, я только что проиграл десять баксов, но я, чёрт возьми, хочу знать, как тебе это удалось.