до чего доводит литература

Шинсо немного не любит себя, и много — людей вокруг. Нет, он не набрасывается на них с гневными восклицаниями или того хуже, он вообще редко на кого набрасывается, обычно у него не хватает энергии даже на то, чтобы с кем-то поговорить, но это не отменяет фактов. И не то чтобы у него не было причин так относиться к людям, просто его сосед — Каминари, и это многое объясняет. — Может, переспим? — и так, чёрт возьми, начинается их первая встреча. Шинсо делает глубокий вдох, сцепляет руки в замок и медленно выдыхает: — Я не гей, — и так, чёрт возьми, всё становится ещё хуже. — Зачем кому-то поступать в школу для мальчиков, если он не гей? — спрашивает Каминари, и он, блять, серьёзно? Спустя год не меняется ничего: ни сосед по комнате, ни Каминари, который всё ещё серьёзно. За это время Шинсо понимает для себя две вещи: у него аллергия на любое звучание гитары, даже когда Каминари использует наушники, и он терпеть не может Рождество, потому что атмосфера вокруг заставляет всё выходить из-под контроля. Всё: его мысли, теперь вертящиеся вокруг Каминари, который спит без футболки; его круги под глазами, которые увеличиваются, потому что Шинсо не спит вообще; концентрацию рождественских мелодий, выходящих из-под лёгкой руки, что перебирает струны несколько часов подряд; и, наконец, всё более абсурдных предложений, которые он слышит в свой адрес. — Давай сыграем в снежки, — предлагает Каминари, и вот видите. Абсурд. Год назад он предлагал заняться сексом, позже он предлагал сходить на свидание, а теперь предлагает сыграть в снежки, будто им по десять. Почему всё движется в обратной хронологии? Год назад Шинсо согласился бы сыграть в снежки, позже — пойти на свидание, а сейчас — потрахаться, но вместо этого они начали со стадии «мой сосед — болван и извращенец», чтобы прийти к стадии «я — болван и извращенец, а мой сосед просто тупой». Но Каминари не тупой. У него есть план. Наверное. По крайней мере, он хочет так думать. Шинсо отвечает, что нет, он очень занят, потому что не хочет говорить «нет, ты меня внезапно раздражаешь на одну десятую меньше, чем я хочу переспать с тобой, поэтому катись-ка ты к чёрту со своими снежками», и Каминари принимает это на свой счёт. Чем Шинсо может быть занят, когда занятия прекратились, а все вокруг либо собирают свои чемоданы в дорогу домой, либо готовятся к рождественской вечеринке, которая будет не более, чем вечером рождественских песен и авторских сладостей? Ах, это всё потому, что Аизава в этом году будет присутствовать. Прошлая такая вечеринка создала школе слишком много проблем. Короче говоря — Шинсо его динамит, и ежу понятно. Каминари не хочет об этом думать, но думает, и пика его отчаяние достигает тогда, когда он видит Шинсо у Кэтчера с каким-то парнем, идущим рядом. Во-первых: разве Каминари не объяснял, что они ходят в «Питчер»? Это же грёбаная традиция, а Шинсо грёбаный предатель. Во-вторых: серьёзно? Теперь мы называем свиданки «важными делами»? Вот так Шинсо и получает снежком в голову. А затем в нос, в правое плечо и в ногу. Каминари почти гордится своей меткостью. Шинсо почти гордится тем, что всё ещё не разучился закапывать людей под землю. В данном случае — под снег. Вот так Шинсо и оказывается в Кэтчере, а Каминари — в Питчере, и они оба заказывают горячий шоколад с одним и тем же сиропом, чтобы отогреться, и оба никогда не узнают об этом. — Какая трагичная история, — закатывает глаза Бакуго, когда Каминари заканчивает свой рассказ. — Деку, передай мне грёбаную салфетку, чтобы я вытер свои покатившиеся от трагичности слёзы. — Хватит, Каччан, не обесценивай чужие трудности, — Изуку смотрит укоризненно, и Бакуго закатывает глаза во второй раз. — Так какой у тебя там, говоришь, был план, Каминари? — Он понравился мне с первого взгляда, так что естественно, что я был рад, когда нас поселили в одной комнате. Я хотел сказать ему, что счастлив быть его соседом, но, кажется, немного переволновался, радость слишком сильно вскружила мне голову. В общем, я предложил ему переспать. — Действительно, — Шото подпирает кулаком подбородок. — Тяжело не перепутать такие схожие фразы. — Кхм, — виновато откашливается Каминари и продолжает: — Он сказал, что не гей. Типа, серьёзно? Кто в наше время не гей? — Я скажу ему, — порывается Бакуго, но Шото мягко останавливает его рукой. В этом нет никакого смысла. — И я оставил его в покое. Я же хороший парень, — он пожимает плечами. — Но никакой он не не гей. То есть, никакой он гей. То есть… Он, конечно, гей, но гей из него никакой. Он так палится, вы бы это просто видели. Тогда у меня созревает план: создам-ка я между нами доверительные отношения, помогу узнать себя получше, влюблю, позволю ему понять и принять свою симпатию, и вуаля: мне ответят взаимностью. — А это было до или после того, как ты ни с того ни с сего позвал его на свидание? — у Киришимы нет никакого злого умысла, он невинен и чист в вопросах сарказма, но легче от этого не становится. Каминари молча поджимает губы. — Ладно, хорошо, но послушайте вот что, — он опускается ниже, выдерживает интригу, окидывает взглядом каждого присутствующего, — потом я затих. Год прошёл с того момента. Целый год мы поддерживали исключительно дружеские отношения. Ходили на пары, тусовались только вечером: я — с гитарой, он — с учебниками. Я выстраивал всё кирпичик за кирпичиком, медленно и без какого-либо давления. Но в последнее время он начал игнорировать даже мои дружеские порывы. Не то чтобы он раньше их не игнорировал, но сейчас… Всё идёт или слишком хорошо, или слишком плохо. — Стоп, стойте, остановитесь, — хмурится Бакуго. — А какого хрена мы вообще всё это выслушиваем? — Мне нужен совет того, кто сумел завалить такого строптивого и своевольного бугая. Изуку, прошу тебя, — умоляюще тянет Каминари, выстраивая ладони домиком. — Своевольный и строптивый бугай… — растерянно хмурится Шото, показывая большим пальцем на Киришиму, усердно грызущего карамельную трость акульими зубками. — Это ты про нашего медвежонка Киришиму? — Само собой, — отвечает Каминари, и он явно в недоумении. — По школе ходят слухи, что он самый крутой нападающий в команде за всю историю. Так-то оно так: Киришима действительно невероятно хорош в лакроссе, агрессивен на поле и в игре, но во всё остальное время он просто… Киришима. — Вы должны помочь мне. Не бросите же вы в беде человека в канун Рождества?

***

— Мы серьёзно бросили в беде человека в канун Рождества, — укоризненно вздыхает Шото. — Я тебя умоляю, — отмахивается Бакуго. — Этот парень и есть беда, а зараза к заразе не пристаёт, или как там. Хотя тут, наверное, другое. Он как бог несчастий из японской мифологии: чем больше ему помогаешь, тем хуже. Пока улицу заваливает новыми сугробами, они прячутся в тёплой комнате, где всё вокруг напоминает рождественские декорации дешёвых супермаркетов, а мигающих гирлянд настолько много, что у Бакуго слезятся глаза. Ему кажется, или когда он уходил, их здесь вообще не было? Как далеко Шото собирается зайти? И почему с его японскими корнями главным захламителем, в итоге, становится он, в то время как бунтарский характер Бакуго велит ему подчищать всё, что мешает излюбленному минимализму, хотя должен бы стремиться принести в эту комнату ничто иное, как чёрный цвет и стопку плакатов Металлики за десять центов с первой встречной распродажи? О, глядите-ка, они написали «Металлика» с одной «л». Шото роется в телефоне, включает выпуск утренних новостей, и да — он именно тот тип людей. Но Бакуго уже привык. Первым делом он залезает под тёплое одеяло и обхватывает Шото одной рукой поперёк живота. Лучше всего спится тогда, когда знаешь, что отказал пареньку, способному принести тысячу и одну проблему в твою жизнь, когда проблема в ней только одна: грёбаное эссе по литературе. Может, ему написать про японскую мифологию? Всё равно Аизава даже не заметит, если он отступит от темы. Разве он вообще проверяет его работы? «Неуд» летит автоматом, стоит Аизаве только увидеть его фамилию, Бакуго в том уверен. По новостям крутят репортаж о том, как засыпало Пенсильванию, какие вкусные булочки готовят в какой-то пекарне на юге Питтсбурга и как безопасно добраться к своей семье, чтобы отпраздновать Рождество вместе. Кстати, об этом. — Я, скорее всего, останусь в кампусе на Рождество, — мычит Бакуго куда-то в подушку. Разговаривать об этом отчего-то становится так непросто, и следом за рукой он перекидывает и ногу, путаясь в ногах Шото. Ну конечно, кто захочет остаться в одиночестве на Рождество? Это просто какое-то зверство. — Аизава меня не пощадит. — Я останусь с тобой, — без секунды раздумий отвечает Шото, и Бакуго уже готовится возразить, потому что а-как-же-семья-и-вообще-ты-не-обязан, но предвещая всё это, Шото продолжает: — Моя семья не умеет праздновать Рождество. Моя семья даже семьёй не умеет быть. Мать и отец в разводе, но усердно делают вид, что могут дружно отметить праздники. Спойлер: не могут. У нас есть Тойя, и он постоянно тусуется на сходках местных наркоманов, ему там даже псевдоним дали. Он либо диллер, либо просто засранец, который любит выводить отца из себя. Фуюми — моя сестра — уже давно празднует Рождество со своим мужем в Японии. А Нацу — второй брат — ненавидит всё, что связано с нашим отцом. Себя, наверное, тоже. — Вау, да это же «Бесстыжие» в реальной жизни, — Бакуго поворачивает голову. — А ты тот парень, который гей. — Ага, — и Шото поворачивает голову в ответ. — А ты парень того парня, который гей. — Вау. Он выключает новости. Он выключает телефон и почти выключает осознание, когда Бакуго тянется к его губам, залезая рукой под тёплый свитер. Его ладонь шершавая и тёплая, но живот Шото намного горячее. Свет от гирлянд переливается на его щеках, сползает к щекам Бакуго, и поцелуй становится настойчивее и грубее. Бакуго прерывисто выдыхает, и Шото знает, что последует за этим. Ах, он никогда не будет готов к этим поцелуям в шею и к горячему языку, очерчивающему набухшие вены. Бакуго запускает под свитер вторую руку, приподнимает его, проводит ладонью по груди. Ему нравится, как Шото выгибает спину, стоит только коснуться его сосков. Он нависает сверху, дожидается, пока чужие руки обовьют его за шею, притянут к себе, не в силах больше сопротивляться, и он с довольной ухмылкой последует за ними, чтобы дать их владельцу то, чего он хочет. — Мы правда до сих пор не сделали это, потому что ты собирался нагнуть меня? — или дать то, чего не хочет: вопросов. — Серьёзно? Глядя на тебя теперь, я ещё раз убедился в том, что ты соврал. У тебя какие-то свои причины или что-то вроде того? — Ну, — почёсывает щеку Шото. Его наваждение словно рукой снимает. О, правда? Так быстро переключился. — Ты уже когда-нибудь занимался сексом? — Чего? Какая… какая, нахер, разница? — теряется Бакуго, и выглядит это довольно дёрганно. — Это нормально, если у тебя ещё ничего не было с парнями, — и Шото прищуривается, замолкая на несколько секунд, чтобы потом добавить: — и с девушками тоже. — Конечно, это нормально, — шипит Бакуго, отводя глаза. Он что, покраснел? — Мы же только в старшей школе. Это нормально, что я до сих пор ни с кем не перепихнулся. Я, типа, не ставил это целью всей своей жизни, — а потом он резко поворачивает голову. — Погоди-ка. А ты что уже… ты делал это? — Ну, было пару раз, — Шото почёсывает щеку указательным пальцем. Ну серьёзно, можно быть менее равнодушным? Бакуго вообще-то считал, что у них тут сходка девственников. — Но в итоге я пришёл к тому, что от себя не убежишь, влил в себя полбутылки абсента и засосал самого горячего парня в мире. А потом история повторилась, но только с тобой. Бакуго медленно сводит брови на переносице, и Шото примирительно вскидывает ладони вверх: — Шутка. Ты тот самый горячий парень, — и он продолжает: — Когда я говорил про подготовку твоего тела и моральной составляющей, я вовсе не имел в виду, что хочу быть сверху. Просто если это твой первый раз, то хочется, чтобы всё было в порядке. — Чего? — и Бакуго снова хмурится. — Да похрен. Ты поэтому меня полгода динамил? Раздевайся, у меня всё в порядке. Шото на полпути к тому, чтобы действительно раздеться. Он выжидающе смотрит на Бакуго целую минуту, переваривая, а затем стаскивает свой свитер через голову и тянется вверх, накрывая его щёки горячими ладонями. Бакуго проделывает то же самое со своей водолазкой и медленно опускается вниз, выдыхая прямо в чужие губы. На этаже слышится грохот, чьей-то бег, странные звуки ползания, но кому до этого есть дело? Бакуго. Бакуго до этого есть дело. Он забыл закрыть грёбаную дверь. И понимает он это лишь после того, как трое человек и раскидистая ель вваливаются в их комнату, закрывая дверь и подпирая её собой. Он оборачивается так медленно, что можно исчислять в минутах. Это будет какое-то рождественское чудо, если окажется, что это не те, о ком он думает. Но чудо ещё впереди, потому что это не оно: Изуку, Киришима и Каминари с их тупыми извиняющимися улыбками. У всех, кроме Каминари. Да пошёл он. — Простите, мы сейчас всё объясним, — машет руками Изуку. — У нас есть новый супер-пупер план для нашего бро Каминари. Спорю, вам нереально интересно, — щёлкает пальцами Киришима. И он нереально ошибается. — Мы украли ель! — неверяще посмеивается Каминари и действительно оглядывается на ель, чтобы убедиться, что это правда, а затем оборачивается, и спрашивает без доли стеснения: — Бакуго, так ты всё-таки сверху? И почему всё всегда заканчивается именно так?