не он

Он запивал очередную порцию таблеток. Вода забавно намочила бороду. Интересно, как ему удавалось и удаётся так же ровно подстригать? Не выглядит способным на это. А на ощупь всё та же? Тогда борода, как ни странно, была мягче волос на голове. Она любила их поглаживать, когда... — Спасибо, — промямлил он и удачно прервал мысли, которые забрели куда-то не туда. —Ты умеешь благодарить, оказывается? Обычно сукой называешь. Меглин долго внимательно на неё смотрел. Точнее, словно смотрел в неё, пытаясь что-то понять. — Сука… Так сука — это ж хорошо. Не суки, они… они умирают быстро. А ты долго проживёшь. Значит, в классификации Меглина «сука» — это противоположность «жертвы»? — Спасибо за комплимент, — она усмехнулась. — Мне никто никогда таких комплиментов не делал. — А муж твой что? Муж не делает комплиментов? — А муж говорит, что я самая лучшая, самая умная и самая красивая. В голову навязчиво лез тот день рождения: Женя впервые признался в любви (а до этого говорил лишь нечто, похожее на комплименты Меглина). Но в тот день она выбрала Родиона. Точнее, нет, не выбрала, выбирать — это когда допускаешь вероятность другого варианта. И бредовую книжку, и пальто на плечи в холодной квартире, и его губы..... И явно не то, о чём стоит думать замужней женщине. — Говорит комплименты, да? И не врёт, думаешь? Правду говорит? А ещё в тот вечер она впервые поняла, что времени нет. Но не верила, не осознавала, мечтала о море. Дура. — Неправда это, — не самая умная так точно. — Но не врёт… Любит он. Напоминает о любви каждую неделю, не реже, и она каждый раз отвечает: «Я тебя тоже». Меглин так и не признался ни разу. Да и она только тогда, когда он уже не слышал. Надо было всего истыкать. Дура. — Любит… Раз любит, то зачем тебя, да на год дома? Тебя нельзя с ребёнком, тебе работать надо. Тебя ведь тянет к маньякам, ты как дома убивать-то не начала? Или окружающих, или себя. Тебя нельзя с ребёнком. Любит... Тебя по-другому любить надо. Вот мудак. Знал бы, что она продержалась без единой попытки самоубийства (хотя думала об этом каждый чёртов день), только потому что знала, каково расти без матери. — А как бы ты любил меня, если бы я была твоей? — вырвалось случайно. Не должно было вырваться: даже здоровому Меглину, даже когда она была не замужем. Это слишком… слабо? пошло? глупо? — Купил бы гору кактусов, а то этих мало? Каждую неделю подвергал бы мою жизнь опасности? Мы бы не вылезали из дешёвых гостиниц в городах с очередными маньяками? Ребёнок из детдома, которого тебе стало жалко, и ты привёл его в семью? Пьяные битвы штопором? Что, Родион? — Интересные у тебя мечты. Интересным я был человеком. — Ублюдок! — не мечты это никакие. Просто назвала самое дурацкое, что можно было назвать. — Моя жизнь мечты — с Женей. И жизнь эта разрушается с каждой секундой нахождения в этом подвале. Она не может ответить себе, зачем она здесь, когда дома ждут дочь и муж. — Спасибо за комплимент, — он ответил без огонька, который проскочил бы при подобной колкости у того Родиона. Меглин определённо прогрессирует, сейчас — осознаннее, чем когда-либо с того момента. Но смотрит холодным взглядом. Точнее, не то чтобы холодным — в нём даже зарождается что-то тёплое, Есеня видит. Как стокгольмский синдром — к мучительнице, которая привязывает и не всегда даёт таблетки. Но это просто, блять, не он. Женя сегодня звал прогуляться по Арбату. Она ответила, что не может вечером, работа (и это абсолютная правда, весь вечер занимались опросом свидетелей. А сейчас глубокая ночь, Женя давно спит, бессмысленно домой). Женя — он сам, как Арбат, по которому она любила гулять с отцом в детстве, как пафосные небоскрёбы Сити, как Красная площадь, которая есть на каждой открытке. А Меглин... Родион — как Богом забытые арбатские переулки, в которых она заблудилась, когда уже подростком хотела погулять по любимой улице одна (было страшно, но красиво), как пустая площадь рядом с забором, где стаи дворовых собак (они никогда никого не обижали, но стая не может не пугать). — Скажи, ты что-нибудь помнишь? Хоть что-нибудь? — Он молчал. Тишина — привычное состояние рядом с ним. Если ассоциировать людей и места со звуками, то к каждому обязательно найдётся ассоциация. А Меглин и его квартира — это тишина, исключительно тишина. Но тишина не пугающая, а…. пьянящая, пожалуй. — Родион? Ты здесь? Она пожалела о вопросе. Хотела спросить другое. Про то, хотел бы он увидеть что-нибудь в Москве, а то ведь не помнит ничего. — Абсолютно ни черта. Ни хера не помню. Всё бы отдал, чтобы вспомнить, — он резко перевёл взгляд куда-то за её спину. Есеня узнала такой взгляд и по привычке обернулась: очевидно, что за спиной у неё никого не было. — Есть! У меня пальто. У меня есть дом! У меня припрятан коньяк, который я нашёл у училки, пока она спала! Вот, коньяк бы отдал. Только подумала, что он адекватен, а он вновь расстраивается, глядя в стену. Опять. — А её у меня нет… Она ничья, она свободная. — Меглин, там никого нет. Говори, с кем хочешь, но учись на людях контролировать. — Хорошо, хорошо, я понял — я понял!.. Иди отсюда, не приходи, когда она здесь, ты ей не нравишься!.. Это я чмошник? Сам такой! — он открыл дверь и… Вышвырнул воображаемого собеседника? собеседницу? Смотреть на это невыносимо. Невозможно. Есеня больше не мечтает о море, но хотела погулять по ночной Москве с ним. — Я ухожу… Тоже. С этим, кто тебе мерещится. Пока, — она вытолкнула Меглина из дверей в квартиру, заперла. — Меня ждут дома! — Эй! Не уходи, пожалуйста! Я не хочу один! — она замерла возле двери. — Останься, у меня есть коньяк! — Так ты же не один. У тебя есть коньяк, — она старалась, чтобы голос звучал как можно веселее. По-сучьи. — Я бы дала ещё таблеток, но тебе так-то итак нельзя с алкоголем мешать, Бергич запретил. Спокойной… ночи. На последнем слове голос чуть не сорвался (она слишком часто говорила это тому Меглину). — Всё дело в памяти, да? Если бы я помнил, ты бы осталась? — он кричал, стуча в запертую дверь. Оставила без ответа. Быстро ушла, чтобы случайно не остаться. *** А дома — Женя, всё-таки не спит, свечи, очередное дорогое вино. Губы со вкусом этого вина. И Есеня очень старалась не представлять вкус дешманского коньяка его губ.