не он

— Есения Андреевна, вы уверены? — обеспокоено спросил парнишка, её ровесник. Она его ни разу не видела — видимо, новенький. Но соблюдать формальности вроде знакомства не хотелось: очевидно же, что плевать ей на его имя. — Я… я смотрел в глаза убийце своих родителей. Это… это… вы уверены, что хотите посмотреть ему в глаза? Это не то же самое, что случайные маньяки, когда это человек, которого вы любите… любили. Есеня была готова рассмеяться с его наивности. «Представляешь, он сказал, что тяжело смотреть в глаза убийце любимого» — шутка, которую оценил бы Родион. Только он и понял бы. Быстро осеклась: не будет с ним больше никаких шуток. — Я пойду. Давай только не через решётку, в допросную лучше. И никакой записи звука. — Почему? — Господи, ну какой же дурачок. Сашу напоминает. В глаза убийцы Саши она тоже смотрела, к слову. И убила её — но такие подробности не для нежных ушей. — Трахаться будем. — От ответа паренёк опешил. — Есения Андреевна, я слышал, вы замужем. — А больше ты ничего не слышал? Да ла-а-дно! Ты не можешь не знать, что Меглин — моя вечная любовь. Об этом за спиной шепчется весь отдел. Понял, что это шутки — конечно понял — и, разумеется, не станет ябедничать Жене. Но паренёк явно ошарашен тем, что она смеет так шутить про убийцу отца. Ошарашен — но выполнил все её требования. *** Когда Родиона привели, они несколько минут молчали. Она пыталась проследить по взгляду, возможен ли с ним сегодня разговор. А потом забила: не для него это нужно, а для себя. — Родион, знаешь, я тебя даже не ненавижу. — Перевёл взгляд. Уже неплохо: реагирует. — Да, да, не ненавижу. Я себя ненавижу. С тебя что взять? Ты больной. А я доверилась. Дура. Это я его убила. И я понятия не имею, как мне с этим жить, — отхлебнула коньяка из фляжки. Эта привычка — от Меглина, до него она лишь иногда пила вино. До него она вообще другой была. А он смотрит и молчит. Внимательно смотрит. В этой дурацкой тюремной форме. Он сгниёт в холодных стенах тюрьмы. В психбольнице тоже гнил, но там хотя бы тепло, там все в сонно-спокойном состоянии, там смерть — как постепенно затягивающий сон. — Я верила, что ты адекватнее, чем всем кажешься. Я думала, это они все считают тебя неадекватом, а у твоих действий есть мотивы: знаешь, когда ты нассал на колесо тем болванам — это выглядело неадекватно, но ты вполне осознавал, что делаешь. Я думала. «Я не с ними, я с тобой» и вот это всё… Так наивно. «и романтично» — добавил внутренний голос. Она рассмеялась в ответ на эту нелепую мысль. А потом резко и серьёзно добавила: — Но я ошиблась, Родион. И ошиблась она не в тот момент, когда допустила возможность адекватности. И даже не когда выпустила из психбольницы. Она ошиблась, когда не проткнула сердце. Чувство вины захлестнуло с новой силой — теперь отчётливее, теперь не только перед отцом, ещё и перед тем Родионом: он бы не простил её за то, во что она позволила ему превратиться. Забавно: раньше и не знала, что вина бывает такой, что дышать тяжело, а дрожь не проходит третий день. Гораздо проще было бы его ненавидеть. И она пыталась, шла сюда с мыслью о ненависти. Но в этой дурацкой тюремной форме он выглядит как ребёнок. — Ответь мне на один вопрос. — Она кивнула на его неожиданное вступление в диалог и осознала, что не надеялась на ответ, надеялась высказаться и уйти. Было что-то неправильное в том, что он смеет говорить после того, что сделал. — Он подпустил бы меня на такое расстояние? Подпустил бы? Ком застрял в горле, признание в ненависти к себе потратило все силы. Словно она держалась пару дней только для того, чтобы ему выговориться, а теперь просто не может… Да вообще ничего не может. Поднесла ко рту фляжку с коньяком, но из-за кома в горле отпивать его не хотелось. Всё происходящее показалось ужасно нелепым: зачем она вообще сюда пришла? — И ты думала об этом, просто хотела услышать это от меня. Иначе не пришла бы, точно не пришла. Он мало кого подпустил бы настолько близко, это кто-то близкий должен быть, — нагло выхватил фляжку из её рук, отпил. — Мудак ты, это не он. Он промолчал, но во взгляде ясно читалось: «Ты сама о нём подумала». И этот его взгляд добавлял новых оттенков вине, которая просто не может стать больше, но растёт с каждой секундой. К немаленькому списку «за что я могу себя ненавидеть» вспомнился ещё один пункт: «Подозреваю собственного мужа в убийстве собственного отца, только потому что так предполагает один психически больной». Надо действительно составить этот список как-нибудь вечером. Получится длиннее, чем у всех людей на свете. — Родион? — это прозвучало жалобно, она хотела злее. Ведь она же злится?.. — Я убил свою мать. Убил своего отца. Убил твою мать. Твой отец был бы чудесным завершением коллекции, но… но! — он улыбался. Такой, ненормальной улыбкой, как в фильмах у маньяков. — Я поймаю его. Поймаю. Убил свою мать. Убил своего отца. Его слова отдавали эхом, и ей потребовались долгие секунды, чтобы осознать, что же не так. — Так ты… — Отрывками. — Он перебил, показывая, что незачем договаривать вопрос до конца. — А помнишь… — она осеклась, осознав, как же глупо то, что она собиралась спросить. Он рассказал что-то безумное про убийство своих родителей. А ещё не убивал её отца. А её заинтересовало в первую очередь… — Роксана, вы так удивительно хороши, — фраза была какой-то механической. В голову сразу пришла аналогия с Виталиком, проигрывавшим чужие воспоминания. Меглин говорил так же: помнил, но отстранённо, не о себе. — И твой первый кактус. Вот ещё что помню, твой первый кактус — Я купила ещё два. Один — в честь тебя. Родион не продолжил рассказ, и она поняла, это — всё. По крайней мере, всё, что он готов сейчас обсуждать. И от этого возвращения памяти стало ещё больнее. Она даже не смела мечтать, строжайше запретила себе надеяться — но когда всё-таки мечтала, в каждой мечте с вернувшейся памятью возвращался и его взгляд, такой холодный, но родной, его ухмылка. А он смотрит абсолютно по-больному, и простить его за это не получается. И ей приходится признать, что он помнит её, помнит про них, но её, как лекарства, недостаточно. — Почему в тюрьме? — она не договаривала вопросы до конца, зная, что он видит её насквозь, знает её вопросы до того, как она их задаст. Проницательность-то вернулась, в отличие от личности. — Чтобы оформить, что я неадекватен, нужно сначала доказать, что я жив. Бюрократические сложности. Проблемки, — нервно хихикнул. Значит, в будущем скорее сонная психбольница. Он больной, ему нужно лечение, так правильно. — Есения, — было что-то интимное в том, что он называл её по имени. — Да хватит на меня так глазеть… Да-да, вот так глазеть. Теперь я — недееспособный неадекват, который писает на колёса машин. Недееспособный неадекват — привыкай. И мне нравится. Я думаю, я бы ему понравился. — Ему было бы стыдно за тебя. — Тебе тоже за меня стыдно. Но я же тебе нравлюсь. Она уже придумала возражение: ведь это неправда, это слишком самовлюблённо с его стороны. Ещё и наверняка помнит, сколько раз уличал её в симпатии когда-то в прошлой жизни, и от этого фраза становилась ещё мразотнее. Но внезапно… заплакала. Вот так. Слабо, глупо, необъяснимо: почему сейчас? Но слёзы лились и лились, пока он сидел и смотрел. Сидел и смотрел. Коньяк попивал. Сцена нелепа настолько, что… Вполне отражает происходящее с Есеней в последние года два. Вовсе не тот это Меглин, чтобы давать волю эмоциям. Даже тому не следовало, но сейчас… — Себя пожалей, Есень. Ты жалеешь отца, хотя он сам когда-то желал умереть — мечты сбываются. Ты жалеешь дочь, которой досталась недостаточно хорошая мать. Ты жалеешь свою мать. Ты жалеешь меня. Жалеешь. Жалеешь. Жалеешь. Он перечислил буквально все пункты её ненаписанного списка ненависти к себе, и от этого было неловко: это словно быть нагой. Кстати, а он ведь прямым текстом сказал, что помнит её и без одежды. — Ты так чертовски надоел со своими уроками самостоятельности, ты бы знал. Весь такой: я не буду тебя защищать от ужаснейшего маньяка, я запрещу тебе пистолет, я лишь заточу карандаш. И жалеть тебя не буду, жалей себя сама. А ещё доведу себя до такого состояния, что единственное, что тебе останется — это убить меня. И справляйся с этим тоже как-нибудь сама, пожалуйста — я же мёртвый. Крайне удобная позиция, знаешь. Она могла бы оправдать эту истерику коньяком, но не так уж много его было. Оставалось только оправдывать это нечто тем, что это действительно просто истерика. Просто она чертовски устала. Просто… — Эй? — он накрыл её ладонь своей. Она вздрогнула от неожиданности: ждала ведь насмешки, игнора, странных советов. — Я хотел сказать, что… что ты хорошая мать. Следовательница, конечно, хреновая, но остальные ещё хуже. Справимся. Есеня верила, что они его поймают: иначе быть не могло. Меглин, очевидно, планировал донести именно это. Ей стало тепло от его — довольно глупых, кстати — слов. Она даже улыбнулась сквозь слёзы, но тут же почувствовала, как это ужасно неправильно. А он изучал рукой её пальцы, словно никогда не видел. Не так, как в клишированных книжках про ту же Роксану, где каждое действие — про страсть, пожирающую главных героев. А слишком внимательно, абсолютно нелепо, но… Мило. — Мне пора, — отдёрнуть руку было ужасно сложно. Настолько, что пришлось впервые осознанно признать: её к нему тянет. Глупо, безумно, нелепо. И чертовски сильно. А ещё она чуть не начала верить, что… — Ты придёшь завтра? — неожиданно. Нежнее здорового Меглина. В прошлый раз, когда поверила в выздоровление, было очень больно. — Нет. Встретимся, когда ты отсюда выйдешь. С совестью Есеня договорилась на то, что тянет её лишь к воспоминаниям о Родионе, которого больше нет. А значит, это не страшнее, чем тянуться к какому-нибудь книжному герою.