Ничего хорошего

Над Питером кружил снег. Белые хлопья танцевали в воздухе, плавно и медленно опускаясь на мостовые, деревья, дома. Повсюду мигали, перелевались, мерцали новогдние гирлянды и прочие украшения, развешенные над дорогами в центре и смотрящие, если не с фасада каждого дома, то из большинства окон, в которых поминутно мелькали суетящиеся люди. Улицы несколько поредели, до праздничных гуляний было еще порядочно времени и многие проводили его дома, поедая или, наоборот, нарезая салаты. В одной из квартир в самом центре пахло корицей и цедрой. Молодая семейная пара вовсю собиралась в гости. Маленький шестимесячный ребенок, девочка, сладко дремала в переносной люльке в прихожей, посасывая соску веселенькой раскраски. Круглое, пухленькое лицо ее выражало безмятежность и спокойствие. В ногах у нее лежал, свернувшись клубочком, мурчащий и всем довольный котенок. Бутылочка, смесь, пара подгузников, запасное белье и прочее необходимое для младенца уже снесли вниз, в машину. — Россия, ты ничего не забыл? Из одной средь множества комнат в прихожую вышла молоденькая красавица - мать девочки. Длинные, слегка вьющиеся, черные волосы были распущены и обрамляли голые плечи. Она сняла с крючка куртку и начала одеваться. — Нет, ничего, дорогая. Высокий блондин, ее муж, появился из ванной, завязывая на шее галстук. Ушанка с красной звездой привычно покоилась на его голове. Пряди светлых волос выбивались из-под нее и закрывали почти весь лоб - парень так и не причесался. Он тепло улыбнулся жене и начал переобуваться. — Ну, как я выгляжу, а, Герми? — спросил он, закончив. Улыбка сияла на его скуластом, усыпанном веснушками лице. Над бровью тонкой белой полоской виднелся маленький, едва заметный, шрам: в детстве он упал с дерева и сильно рассек бровь. Девушка оглядела мужа с ног до головы и прыснула в кулак со смеху: ушанка в сочетании с вечерним нарядом смотрелась крайне комично. — Отлично. Она чмокнула его в щеку, и бережно поправила галстук, затягивая его посильнее. Ее педантичная натура требовала порядка во всем, но любимому, совершенному растяпе в домашних делах, она многое прощала. Ушанка входила в число этих поблажек. — Тебе очень идет это платье, —Россия обнял жену, зарывшись носом в ее пахнущие лавандой волосы. — Дорогой, — Германия слегка отстранилась и серьезно посмотрела на него. — Ты знаешь, я не против ушанки, но может быть, сегодня лучше оставить ее дома? Сам знаешь, он до ужаса педантичен. Мы так долго к этому шли, не хотелось бы начинать все сначала из-за мелочи. Под ужасно педантичным субъектом подразумевался отец ФРГ, Третий Рейх, семейка направлялась к нему. У старшего немца были весьма сложные отношения с близкими, вернее, с единственным близким человеком, оставшимся у него. После проигрыша кровожадный диктатор подстроил свое самоубийство и скрылся, а Германию, тогда еще совсем юную десятилетку, отправили на воспитания в семью англичанина, под крыло Великобритании и Франции. С ними она и жила, пока не стала самостоятельным государством. О Рейхе к тому времени почти все забыли, а от ущерба, нанесенного им, оправились. И все было бы хорошо, если бы нациста неожиданно не обнаружили на просторах Польши. Скандал разгорелся нешуточный. СССР рвал и метал. Дошло до того, что он едва не задушил его на допросе, но, к счастью для Третьего, обошлось. С сорок пятого прошло без малого двенадцать лет и пыл многих стран поутих. Никто уже и не требовал немедленной расправы или пыток. Никто, кроме Советского Союза. Его земли пострадали от налетов и боевых действий гараздо больше, чем земли других стран-участников того страшного военного конфликта. Но хоть времени прошло более одного десятилетия, и много воды утекло, Рейх все еще был весьма полезен. Многие нацистские документы были зашифрованы лично Третьим и не один дешифровщик мира не смог их расшифровать. К тому же, ни для кого не было секретом, что во время второй мировой немцы активно строили тайные бункеры, где велась разработка новых видов оружия, как биологического или химического, так и обычного, огнестрельного. Незадолго до поражения Рейх отдал приказ законсервировать их все, а многие работавшие там люди были убиты, многие покончили с собой на допросах, отравившись цианистым калием. Некоторые лаборатории были обнаружены и найденное в них очень способствовало развитию стран, так что многие были бы не прочь узнать и местонахождение остальных. Совет стран вынес приговор, согласно которому Третий Рейх приговаривался к десяти годам исправительных работ и постоянным допросам, на которых дознавателям разрешили быть пристрастными. Союза же это решение просто взбесило. Он неоднократно подсылал к немцу убийц, пока Великобритания не пригрозил ему лишением членства в высшем совете, чем охладил его пыл. Рейху пришлось несладко. Являясь страной, он во многом превосходил людей и хотя его силы во многом ослабли после проигрыша, он все же мог вынести несравненно больше, нежели обычные люди. Допросы были жестокими, а работа тяжелой. Любой бы взвыл от той жизни, которую ему пришлось влачить, но не сам немец. Не Рейх. Он упрямо заживлял страшные увечья и молчал, одаривая своих мучителей одним лишь полным ненависти и презрения взглядом. Тогда Англия решил изменить тактику. Он обратился к Германии. И это сработало. Из-за отца девушка много вынесла, многое перетерпела и действительно, обижалась на всегда строгого родителя за это. Но она все же его любила, как дети любят своих родителей, какими бы они не были. Обманывая Третьего, ФРГ испытывала сильные угрызения совести. Рейх доверился своему чаду, а когда узнал о предательстве с ее стороны, был взбешен и разочарован. Когда девушка пришла просить прощения, он влепил ей пощечину и сказал, что не хочет видеть ее. Бедная Германия убежала в слезах и долго переживала по этому поводу. Но после освобождения нациста все как-то само-собой устоканилось. Германия тогда приехала забрать его, хотя Рейх и протестовал. Встреча их прошла натянуто и холодно, немец-старший все еще обижался на дочь. Он бы и дальше общался с ней, как с чужим человеком, но когда она внезапно расплакалась по приезде в его квартиру в Мюнхене, Третий не выдержал и обнял дочь. В тот вечер они много говорили и расстались относительно тепло. На довольно долгое время все устоканилось, но годы шли, Германия росла и то, чего Рейх больше всего боялся, произошло. ФРГ влюбилась. Днями ходила сама не своя, все вздыхала и загадочно улыбалась. Нациста бесил тот факт, что имя причины подобного поведения своей дочери он не знал. А девушка полюбила сына того-самого "мерзкого русского" (как его называл сам Рейх), Россию, и чувства оказались взаимными. Сначала девушка долго сомневалась, думая, что вновь предает отца, что тот чувствует обман, но вскоре эти сомнения уже не могли остановить то большое, теплое чувство, разраставшееся в ее груди. Колебания отошли в прошлое, теперь нужно было объясняться с родителями. Союз, хоть и был удивлен, отнесся нейтрально и даже порадовался, что его сын наконец устроил себе личную жизнь. А Рейх повел себя как обычно, по-рейховски: снова рассорился с дочкой, и до такой степени, что не явился на свадьбу, состоявшуюся через полгода. Казалось, с дочерью он порвал навсегда, но и тут он всех озадачил. Когда у парочки появилась дочь, он внезапно явился на крестины и подарил малютке один из своих коллекционных ножей, бросив: "неплохой ребенок для гибрида арийской и плебейской расы", после чего ушел, ничего не сказав. С этого момента все начало потихоньку сглаживаться. Герми с дочкой ездила в Мюнхен, к отцу, который внезапно стал терпим и к ее мужу, и к ребенку, который, собственно, и являлся ключом этих улучшений. Тогда-то дети приняли решение попытаться помирить родителей, собачившихся при каждой встрече и по сей день. Все-таки им обоим было неприятно наблюдать все это. Россия даже как-то признался жене, что ему уже надоело праздновать праздники в одиночестве. Обоих отцов позвать было нельзя, а пригласишь кого-нибудь одного — второй обидится. Трудно описать, как долго Германия уговаривала Рейха провести новый год в полном семейном кругу с каждой стороны, и сколько Россия усыпал поводами СССР, тоже весьма категорично относившемуся к этой идее, но в конце концов оба врага согласились наконец сделать перерыв между склоками ради счастья своих детей. Росс задумался, слова ФРГ были абсолютной правдой: Третий может взбесится из-за любой мелочи. После сокрушительного провала жизнь стремительно текла мимо него, а он ничего не мог с этим поделать и от этого срывался на всех и вся, хоть и пытался сдерживать эмоции. Его время прошло и теперь, в этом новом и процветающем мире ему не было места. Другие страны развивались и совершенствовались, наращивали свою военную и техническию мощь, процветали, а он намертво застрял в том году, когда перестал существовать — в тысяча девятьсот сорок пятом. Дети его союзников, дети врагов, собственная дочь, даже дети Союза, выросли и расправили крылья, а он, низкий и злой немец, так и остался низким и злым. — Нет, — русский поправил ушанку. —Уж извини, но она мне слишком дорога и я не стану снимать ее без действительной необходимости. Но если он и впрям вспылит из-за нее, то обещаю, тут-же сниму. — Какой ты все-таки упертый, — незло пробурчала девушка, выходя на лестничную площадку. Она знала ценность этого, казалось бы обыкновенного, но аляповатого на фоне вечернего смокинга головного убора для ее мужа, поэтому с самого начала была готова к такому ответу, но не спросить не могла. Выйдя на улицу, Германия открыла машину, новенький Фольксваген, подаренный одним из ее городов, Вольфсбургом, на годовщину свадьбы. Россия аккуратно положил люльку на заднее сидение и закрепил ее в детском автокресле. — Сядешь с ней или спереди? —спросил он Германию, садясь за руль. — Конечно же с ней, — фыркнула Федеративная Республика. — Если отец вдруг увидит, что я оставила ее, а сама ехала впереди, он мне мозг вынесет. — И то верно, — усмехнулся русский, заводя авто. Ехали недолго. Рейх по-прежнему любил пунктуальность и ненавидел грязь, поэтому остановился в весьма приличном отеле недалеко от метро и автобусных остановок, торговых центров и прочего. И до аэропорта добраться можно было легко. Встречать его Германия пошла сама, чтобы не будить и лишний раз не тревожить малышку. Россия остался ждать ее в машине. — Здравствуй, — Рейх тепло обнял дочь и широко улыбнулся. Он давно не видел ее и был искренне рад встрече. Третий, не смотря на всю строгость и холодность, которую зачастую применял к ней, любил ФРГ больше всех живых существ на планете, только не показывал этого никому. Характер нациста был донельзя педантичным, вспыльчивым и эгоистичным. Сам факт того, что кто-то кроме его самого может быть дорог ему, был Рейху чрезвычайно непонятен. Он отталкивал от себя всех, иногда даже не понимая, что сделал кому-то больно. Если бы Рейх был суеверным человеком, он, возможно, вообразил бы, что дело в зависти, которую вызывала его власть над другими. Сам он себя считал не более, чем машиной для террора. Властной и жестокой машиной, которая стоит во главе всего идеально отлаженного механизма нацистского государства и, словно бульдозер, уничтожает на своем пути все, что противостоит ему. Чувства, эти глупые безделушки людей, он считал совершенно ненужными, мешающими и опасными. Но в глубине души он продолжал тосковать по какому-то мелкому пустячку, который другие люди небрежно называют любовью. Тосковал и сам-же с ненавистью отбрасывал от себя все и всех, лишь бы не полюбить. Но ничто не вечно. Такова жизнь. И то, что она дает нам с молоком матери нельзя просто отодвинуть подальше. Когда маленьким клубочком тепла появилась на свет его дочь, он с удивлением понял, что любовь, которую он отверг когда-то давно вернулась, пусть теперь и была отцовской, строгой и покровительной. Отец оберегал девочку, учил ее и отчаянно надеялся склепать из совершенно непохожего на него существа свою копию. Но и тут Рейх не мог не исказить чувство своим характером. О том, насколько важна была ему дочь не знала даже сама Германия, считавшая за великую радость увидеть мимолетную улыбку папы или услышать невзначай брошенную, зачастую по-военному грубую, похвалу. Она бесспорно любила отца, но та строгая обстановка, в которую он ее погрузил, заставляла ее минутами думать, что и не любит ее Великогерманский Рейх. А в те моменты, когда он позволял себе расслабиться, в ее сердце теплилась надежда, что однажды она сама, любя его не меньше, в прекрасный день обретет то немногое, что принадлежит ей по праву. Мамы у нее никогда не было, она умерла в родах, а Рейх никогда не заговаривал о ней. На расспросы дочери отвечал односложно или просто кивками. Такие разговоры, если и появлялись, то довольно быстро задыхались и оканчивались. Если Германия начинала спрашивать о своей матери, например, за ужином, в один из тех редких дней, когда Третий был в хорошем расположении духа, то стоило ей начать говорить, как он тут-же мрачнел и вскоре уходил в кабинет и подолгу сидел там, разбирая бумаги или что-то печатая на машинке. Довольно быстро в доме было установлено безмолвное, никем не оговоренное табу на эту тему, и Германия бросила это дело. Она даже стала думать, что отец чувствует себя в ее обществе не совсем уютно. Возможно, если бы Германии выпала возможность вырости под властным крылом отца, она бы поняла, как много было в нее вложено. Но что может понять десятилетний ребенок, даже не до конца уверенный, любит ли ее папа? Ничего существенного. А потом Третий Рейх потерпел поражение, и ее отняли, так и не дав понять: отец ее любит. Странно, педантично и слишком строго, но любит. В доме Великобритании она не услышала о своем отце ни единого хорошего слова, а неведомые прежде забота и ласка совершенно пленили. Папа никогда не читал ей сказок на ночь, а Франция читала. Папа никогда не брал ее к себе в кровать, когда ей снились кошмары, а Франция брала. Перечислять все то, что сердобольная любительница вин и лягушек делала и чего не делал Рейх можно очень и очень долго. Главное — ФРГ внушили одну корежившую все представления об отце мысль: Третий Рейх был очень плохой. Опекуны старательно пытались вживить в ее душу ненависть к родителю, но у них ничего не вышло. Да, теперь Германия сильно сомневалась в отце и ее было совсем несложно толкнуть на его предательство, но ненавидеть родителя она оказалась критически неспособна. Рейх же был жестоко разочарован тем, во что превратили, по его мнению, дочь. Когда он, не таясь рассказал ей о бункерах, а потом к нему пришел этот дрянной чаехлеб и сообщил, злорадно ухмыляясь и с откровенным презрением смотря на бывшего диктатора: "А дочери-то твоей мы славно мозги промыли." , Третий со слепою яростью бросился на него и едва не убил. Тогда внутри его израненной и гнилой души что-то оборвалось и он возненавидел свое чадо. Со злым удовольствием он ударил ее тогда в камере, а потом, когда она разрыдалась, забрав его из тюрьмы, горько жалел об этом и теперь, когда Германия была счастлива, не хотел ей мешать. — Привет, папа, — ФРГ прижалась к нему, уткнувшись в отцовское плечо напудренным носом. — Я соскучился. Рейх поцеловал дочь в макушку, вдохнув при этом до боли родной запах, провел ладонью по гладкой белоснежной щеке. — Я тоже, — девушка потерлась щекой о его руку, — Ты оставишь вещи в отеле? Давай лучше мы завезем их домой, зачем тебе переплачивать? Рейх покачал головой. — Не хочу вам мешать. Я тут только на время праздников, потом обратно в Мюнхен. — Так скоро? — Германия отстранилась от отца и слегка обиженно глянула на него. — Я думала, ты подольше с нами побудешь. — Ты же знаешь, я не люблю Россию, — вздохнул Рейх.— Эта холодрыга, снег и слякоть выбивают меня из колеи. ФРГ потупилась. Она знала, что главная причина была совсем не в этом. СССР — самое простое объяснение его нежеланию остаться в Петербурге. Рейх пристально глянул на дочь и спросил: — Ты точно счастлива с ним? Этот вопрос он задавал Германии при каждой встрече, надеясь услышать наконец "нет", но дочка лишь раздраженно повела плечами: — Пап, не начинай. — Ладно,— покорно согласился Третий и закрыл дверь номера на ключ. — Тогда пошли. — Здравствуйте, мистер Рейх, —улыбнулся ему Россия, когда немец сел на переднее сиденье. — Здравствуй, — нацист неодобрительно посмотрел на ушанку, но смолчал, хотя колкость и обидный афоризм про русских уже готовы были слететь с его губ. — Как долетели? — РФ это почувствовал и прервал зрительный контакт, сосредоточенно наблюдая за дорогой. Повисла неловкая пауза. — Нормально, — ответил Рейх вполне себе миролюбиво. — Пап, а как там погода в Мюнхене? — вклинилась в беседу ФРГ в попытке разрядить обстановку. — О, отличная. Тепло и снега почти нет. — Ясно, — протянул Россия, включая дворники. Снег повалил сильнее. — Как РНФ поживает? — спросил Третий, оборачиваясь назад, где в колыбельке, прикрепленной к детскому автокреслу мирно сопела Российско-Немецкая Федерация. — Очень хорошо, — с жаром начала рассказывать Германия. — Вовсю мурлычет себе под нос что-то, когда не спит, смеется, когда Россия с ней играет и очень любит свою погремушку. А недавно она... За веселой трескотней матери, которой выпала возможность поговорить о своем сокровище доехали до дома, в котором находилась квартира СССР. Она была больше квартиры молодой семьи, так что праздновать решили здесь. В волнении Германия и Россия поднялись на четвертый этаж. Сейчас должна была состояться встреча их отцов и от того, как она пройдет, зависел успех сегодняшнего вечера. РФ позвонил в дверь. Рейх спокойно стоял чуть поодаль, заложив руки за спину. — Россия, Германия, это вы? —послышался из-за двери густой бас, щелкнул замок, и она открылась. На пороге появился СССР, широко улыбающийся припорошённым снегом гостям. Он принял из рук сына колыбель и нырнул вглубь квартиры. Гости вошли внутрь и стали раздеваться. Когда же от верхней одежды избавились, Союз снова появился в прихожей и свинцовое молчание обрушилось на маленькую комнатку. Рейх молча смотрел на коммуниста, а коммунист на него. Казалось, они безмолвно общаются, и диалог не очень привлекателен содержанием. В конце концов оба натянуто улыбнулись друг другу, и Советский протянул руку немцу. — Ну, привет, — сказал он. Третий посмотрел на его ладонь и, с трудом скрывая брезгливость и отвращение, пожал ее. — Давно не виделись. — Ты словно об этом жалеешь, п-... — начал было Советский, но, глянув на взволнованных супругов, осекся. — Пойдемте в столовую, все уже готово. Прошло на удивление хорошо, даже удивительно хорошо. Рейх и СССР нормально общались, иногда шутили и хотя чудовищную фальшь и наигранность их "мирного" настроя нельзя было не ощутить, дети и этому были безмерно рады. Когда пришло время обмениваться подарками Третий даже преподнёс ему маленькую коробочку. Союз ничего не подарил ему в ответ, но это не сильно его обеспокоило. России и Германии немец подарил конверт с изрядной суммой внутри. ФРГ даже смутилась. Потом все засобирались на новогодние гулянья, и проснулась РНФ. Ее громкий недовольный плачь резко пронзил гостиную. — Ох, я думала она позже проголодается, — вздохнула Германия. — Теперь кому-то из нас придется остаться тут и возиться с ней. — Я останусь, милая, иди, повеселись, — Россия встал и собирался идти кормить ребенка смесью. — Отставить, — встрял вдруг Советский и тоже встал. — За девчушкой проследим мы с Рейхом, а вы отдохните, — с этими словами он вышел из комнаты, провожаемый недоумевающим взглядом нациста. Вскоре ребенок в соседней комнате стало тихо: Союз кормил ребенка из бутылочки. — Э...- Россия замялся, посмотрев на жену. — Оставим ее с ними? — Да, — кивнула она и, поднявшись с дивана, увела его в прихожую. — Возможно она их помирит, — тихонько шепнула супргу в ухо ФРГ, когда они вышли и начали одеваться. — Идите-идите, — СССР показался из комнаты с внучкой на руках. — Уж с ней одной я справлюсь. — Не сомневаюсь, пап, — улыбнулся Россия и парочка вышла, хлопнув дверью. — Мы с Рейхом о ней позаботимся, —язвительно протянул немец, облокачиваясь на косяк и скрещивая руки на груди. В голосе улавливались язвительные нотки. — А моего мнения ты спросить, конечно, не подумал. — Заткнись, — Союз покачивал Российско-Немецкую Федерацию на руках и пока не был настроен собачиться. — Они устали, пусть отдохнут. — Да понял я, — протянул Рейх и подошел к нему. — Дай сюда. — Ты детей-то таких маленьких хоть раз на руках держал? — усмехнулся Советский и бережно погладил девочку по головке. — И вообще, ты болен что ли? Хрипишь как шавка последняя. Третий нахмурился, подался вперёд, готовый драться, и с жаром воскликнул: — Тебе так сложно дать мне ее в руки?! Тема голоса всегда была болезненной для немца. Союз не знал, почему, но подкалывать любил. Особенно так, чтобы уязвить нацистское самолюбие. — Пошли сначала на диван сядем, а то у меня есть смутные опасения, что ты можешь ее уронить. — усмехнулся коммунист и пошел в гостиную, словно не видя злости врага. — Опасения он испытывает, — проворчал себе под нос Рейх, но все же поплелся за ним. Через час младенец снова мирно сопел в колыбельке, а коммунист с немцем выпивали на кухне. То время, когда СССР был готов размазать немца по стенке давно прошло и он мог терпеть его общество и даже вот так вот пить с ним. Правда, говорили они между собой не так, как говорили при детях, но они не дрались, и это было многообещающе. — Вот ты, рожа нацисткая, — заплетаясь, вещал подвыпивший русский. — Совсем ничего не понимаешь. Я тебе говорю, они там совсем обалдели, на западе этом. — С этим я соглашусь, хоть ты и русский, — икнул нацист, ставя рюмку на стол. — США — мелкий, много о себе мнящий ублюдок, и отец его не лучше. Высокомерный чурбан. — О, — радостно протянул Союз. — Этот стоит отдельного внимания, — тут он отпустил несколько непечатных слов и Рейх засмеялся в голос. — Всег-гда знал, чт-то русский мат лучше всего выражает чувст-тва, — проговорил он, отсмеявшись. — А то. В прихожей зазвонил телефон, и Третий, шатаясь, встал. — Эт-то меня, — провозгласил он и поплелся отвечать на звонок. СССР тем временем перебрался в гостиную и включил телевизор, по которому шли, как и всегда перед новым годом, "Любовь и голуби" да "Ирония судьбы". — Алло, я вас слушаю, — веселым, развязным голосом сказал в трубку Рейх, держась рукой за стену, чтобы не упасть. — Здравствуйте, — серьезно сказали по ту сторону провода. — Я лейтенант полиции Крировежский, звоню вам с места аварии. — Какой аварии? — не понял Третий, но насторожился. — Мне очень жаль, но ваша дочь и ее супруг попали в аварию и... погибли. Соболезную. Слова громом поразили нациста, с него разом сошел хмель. — Вы меня слышите? — спросил лейтенант, но он тут же сбросил вызов и на подкашивающихся ногах пошел к Союзу. — Включи новостной канал, — попросил он, сев на диван. — Зачем? — спросил СССР, но все же переключил. На экране тут же появился знакомый обоим фольксваген, покореженный и сгоревший, вмятый в снегоуборочную машину. — В преддверии нового года, на одной из трасс Петербурга произошла страшная авария, — безэмоциональным голосом говорила дикторша и с каждым ее словом двоим мужчинам становилось все больнее.