Ничего хорошего

Рейх зарылся носом в шарф. Мороз на улице оказался сильнее, чем он предполагал: конечно, не минус сорок, как блокадными зимами, когда он, приехав на фронт, чуть не схватил воспаление лёгких, но все же ушей, щёк и носа он почти не чувствовал. Влажная морось, всегда, кроме лета, из-за влажности висевшая в воздухе, неприятно обжигала пазухи носа и гортань при каждом вдохе и, казалось, оседала внутри ледяным конденсатом. Он сильно переоценил себя. Конечно, Рейх неплохо знал картографию и отлично ориентировался, но многолетнее отсутствие практики отрицательно влияет даже на профессионала. Обледеневшие гранитные набережные и холодные аристократичные фасады домов безразлично плыли мимо и никак не кончались. Сначала это не представлялось проблемой: Третий рассказывал наслаждавшейся вниманием РНФ все, что завалялось в памяти со времён художественной академии (из которой его выгнали на последнем курсе, когда вскрылось, что это он систематически ворует чучела, чтобы распотрошить их в подвале. Рейху нравилось до смерти пугать студентов, часто забредающих туда уединиться со второй половинкой или прогулять пары. Они всегда так смешно орали, обнаруживая на полу, к примеру, ворону со вспоротым животом, политую самодельной кровью. Ну и за частые драки, чего скрывать). Но знания закончились быстрее, чем километры. — М-машина нам бы не п-помешала. — у немца зуб на зуб не попадал, а он похоже снова не там повернул. На него оглядывались. Где же, где ты, заветный светящийся значок метрополитена??? У Рейха отваливались руки, он не чувствовал ног. Развеялся, блин. Внучке-то хорошо, пригрелась, сопит в две дырочки, а он скоро окочурится! — Европейский город, европейский город... — бурчал немец. — Апчхи! Он только на Невском европейский! Кое-как, с помощью нескольких сердобольных прохожих, ему удалось-таки доползти до метро. Сначала Рейх замлел от тепла, радостно спускаясь по эскалатору, потом случайно уехал не в ту сторону и запутался, переходя на другую ветку. Видимо он, на несколько секунд замерший у лестницы, а потом резко развернувшийся обратно, прошипев при этом пару немецких ругательств, насторожил полицейских. Да и видок у него был неважный: огромные синяки под глазами и на лице (следы побоев), ссадины, старательно скрываемые за шарфом, словно он скрывает лицо, и дергающийся глаз. Вылитый похититель детей. Его окликнули. "Чтоб ты сдох". — мысленно застонал Рейх и прибавил шагу. — Стойте! — полетело в спину. Третий рад был припустить со всех ног, но слишком устал. Да и РНФ могла проснуться от тряски и заплакать. Тогда клеймо похитителя ему обеспечено. Придется играть. Черт, как он ненавидит это! Резкое торможение. Удивленно-напуганный взгляд. Главное — всем своим видом излучать растерянность и уязвимость. Чтобы давить на жалость. — Чего в-вы хоть'ите? — обязательно с акцентом. Мент окинул его взглядом. — Добрый вечер. Ваши документы. — О, сейчьяс. Конечно. — обязательно немного поискать документы, лежащие во внутреннем кармане, только потом достать. Нервный вздох: — Вы мьеня так напугали, мистер офицер! По погонам Рейх прекрасно видел, что приставший к нему мусор всего лишь сержант, но откуда об этом знать представителю власти? Так он посмеётся, конечно, над нерадивым иностранцем, а приятно будет, и симпатия невольно проявится или жалость. Сержант хмыкнул, раскрыл паспорт. Вгляделся в незнакомые буквы, нахмурился, попросил: — Покажите лицо. Неловкими движениями спустить шарф. Застенчиво пояснить: — Этот страна такой холодный! Я не ожидаль, что будет, как ето, голый льёд? Упаль очьень ньеудачно. Нелепая и смешная ситуация. Чтобы вызвать улыбку и сочувствие. — Что ж вы так... — довольный мент вернул Рейху паспорт. — А ребёнок? — О, это мой внучка. Я к ньей приехал. Извинитье меня пожалуйсто, но не могли бы вы оказать мне помосчь? Я отстал от родствьенников в пьерьеходе и немного заблудился. Секундное сомнение... Рейх мысленно послал сержанту пожелание мучительной кончины. Чего ещё надо приставучему?! Полицейский улыбнулся, и рукой указал дорогу: — Вот там повернете, и спуститесь. — Большой спасибо! — поблагодарил Рейх и поспешил уйти. На душе стало тоскливо и грустно Третий всегда переступал через себя, когда так делал. Правда, потом большинство тех, перед кем он "играл" захлебывались в собственной крови или он начинал против них войны. Раньше это злило, теперь он устал. Сил не было огрызаться и впиваться зубами в глотки, слушать, как шушукаются за спиной, тычут пальцами, смотрят с презрением...

Он не хотел снова в камеру.

— Малышка, — Рейх сел на скамейку, ожидая поезда. — Надеюсь тебе повезет с характером больше, чем мне.

***

Веймар боялся. Он стоял грозно, нависая над ним, но точно так же, как отец, не мог спрятать страха за радужкой. — Убожество! Брат хотел, чтобы слова звучали презрительно, обидно. Вышло же так, словно он сейчас впадёт в истерику. Рейх веселился, наблюдая. После войны и смерти отца они не виделись: Третий чуть не погиб, когда во время одной из хлорных атак ему разбили противогаз. Мотался по госпиталям в бредовом состоянии, потом приходил в себя на руинах Империи. Какая глупость! Посылать пятнадцатилетнего юнца в окопы, только потому что "сын правителя должен сражаться"! На самом деле отец чувствовал, что разваливается. Рейх видел, как временами его охватывали невыносимые боли людского гнева и разочарования. Империя трещал по швам, терпя поражения. Боевой дух его людей падал, единая нация превращалась в кашу из покалеченных, недовольных, обвиняющих, яро повинующихся, бегущих и сдающихся, умирающих и проклинающих его людей. Нарастали волнения, вызванные сначала победами русских войск, потом смутой красной чумы по ту сторону баррикад. Люди варились в огромном котле с дрожжами. И что же придумал отец? Запихать своих сыновей в кровяное месиво, которое разве что идиот мог назвать войной! Будто бы обстановка резко изменится, если солдаты узнают, что наследники Империи тоже могут сдохнуть за неоправданные идеалы. Ради такого погибнуть? Сущая глупость. Рейх думал именно так, видя в старике Германии закостенелого консерватора на машине с водителем: сидит и восклицает, что раньше на лошадях все ездили, и что удобнее ничего не было никогда.

Потом он убил первого человека.

Говорят, в человеческом сознании ярче всего отпечатываются первые впечатления. Первая любовь, первая работа, первый поцелуй, первое предательство, первый день на учёбе... Рейх навсегда запомнил, как он смешно всплеснул руками, как завалился сломанно в грязь нейтралки ещё до того, как на груди расцвел кровяной мак. Ничего с такого расстояния разглядеть было нельзя. Ни лица, ни глаз, ни характера. Только волосы были русые да плечи широкие.

Каково это — умереть?

Вспоминался кот с блестящими мокрыми внутренностями. А у людей — также? Или когда сердце навек замирает, происходит что-то ещё? — Веймар-Веймар, где же твои манеры? — Третий Рейх улыбнулся. Голос после отравления хлором так и остался хриплым, нацисту нравилось, как от него морщился брат с идеальным слухом. — Сколько не виделись, а ты чуть не с порога оскорблениями сыплешь. Некрасиво. Веймарская Республика отступил на шаг. — А заниматься т-таким — красиво?! Похоже его начинало мутить от запаха крови. Сам виноват, что заглянул в подвал, пока Рейх заваривал чай. — Ты не понимаешь,смерть — вот где настоящая красота. — Сумасшедший! Третий рассмеялся. Он ловил дикий кайф от запаха страха, смешавшегося со смрадом тухлой крови. Трупы в подвале следовало как можно скорее закопать или сжечь, но немец все оттягивал момент, налюбоваться не мог своими картинами. — Дорогой брат, просто твой ограниченный ум никогда не поймет чего-то, столь высокого. — Как ты... — Смею говорить такое? — Да ты не человек! — оскалился Веймар. — Выродок! Я думал... Брат неопределенно повел плечами, явно не зная, как описать чувства словами. — Я за тебя волновался! — наконец воскликнул он. — Искал, а ты... Он махнул рукой. На лице читалась обида. Рейх заткнулся. Удивлённо посмотрел на брата. Он сказал что-то не то? Обычно брат на такое всегда реагирует остро и с агрессией. Почему-то слова Веймарской Республики стали вдруг важны и больно ударили по ребрам. Казалось бы, что там брат? "Ты странный, я не буду с тобой играть" — вот он! А издевался над ним кто? Кто смотрел косо? Кто?! А — искал, волновался... — Ну и пошел прочь! Прорычал со злобой. Больно нужны ему чьи-то надежды! Больно нужен этот Веймар! У брата отвисла челюсть. Не ожидал. — Вали я сказал! Республика моргнул, лицо его сделалось равнодушным и отстаренным. — Ну и сиди здесь со своими странностями, раз не хочешь, как лучше. Он развернулся и ушел. — И не приходи больше! — крикнул ему вслед Рейх. А сам с силой пнул ступеньку. Не такой. Иной. Не человек. Плевать он на них хотел! Ярлыки вешать вздумали! Да они просто трусы! Никто ему не нужен из них. Раз не понимают, пусть катятся к черту! Хлопнула дверь наверху, потом ещё одна — входная. Перед уходом уязвленный Веймар всем своим поведением постарался это показать. Рейх какое-то время стоял, вглядываясь в смрадную темноту. Застонали. Кто-то живой? Третий спустился в подвал, щёлкнул на ладан дышащим выключателем. Их было четверо, его шедевров. Все — пленные из лагерей или беженцы. Трое русских и один полуполяк-полупрусс. Двое уже начали разлагаться, одному он вскрыл грудину вчера, но снова потерпел неудачу: сердце остановилось до того, как он избавился от преграды рёбер. Слабый экземпляр, разочаровывающий. А последний был живуч. Рейх с удовольствием наблюдал, как он пытается шевелиться с перерезанными на руках и ногах сухожилиями, пытается ругаться с отрезанным языком. На всем теле щуплого русского парнишки живого места не было: Рейх с филигранной точностью выцарапал на нем затейливые узоры. Столько труда. Немец сощурился. Столько усилий. ЧТОБЫ ЭТА ПАДАЛЬ ОСТАЛАСЬ ЖИВОЙ?! Он подошёл к нему, наклонился, снова увидел в чужих глазах ужас. Такой приятный. Достал нож, всегда лежавший в кармане. — Наверное, обидно выжить в войне и погибнуть в мирное время? — оскалился. Парнишка замычал что-то явно оскорбительное. Заворочался. Как приятно, когда жертва сопротивляется до последнего. Это делает смерть ещё красивей. Как приятно быть зверем, охотником, сильным. Приятно убивать. Рейх аккуратно взял руку бедняги, прижал к полу и начал медленно вгонять лезвие ножа в локтевой сгиб. Глаза военного выпучились от боли. Он бы орал, если б мог, брыкался бы что есть мочи. Но был совершенно бессилен. — Они говорят, я странный. Что поступаю плохо. — Рейх методично, словно лежал на приеме у психолога, разговаривал с корчащимся парнишкой, делая в нем новые дыры. — Что я больной ублюдок, что я — ошибка природы. Но... ОНИ ПРОСТО ТУПЫЕ МРАЗИ! С силой всадил лезвие в живот до основания. Резко вытащил, снова пырнул, в ногу. — Мне это нравится! Понимаешь? Я люблю убивать. А они хотят избавиться от меня за инаковость! Удар! — Ститают монстром! Противно хлюпает кровь. — Но МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ИХ МНЕНИЕ! Удар, ещё. Больнее, больнее! Рейх всё стремительнее наносил удары, с большей злобой кричал. Он хотел... Сам не знал чего. Просто продолжал уродовать вскоре обмякшее тело и кричать. Ему нравится убивать. Можно сказать, это хобби. Он не псих и не ошибка — он нормальный. Но другим этого не понять. Но их мнение не важно! Он не собирается оправдывать ожиданий. Он не будет убиваться из-за неприязни людей. Не нужен ему брат. И друзья. И товарищи. Он — волк-одиночка.

***

Квартира показалась раем. Обессиленный Рейх завалился в нее тюком картошки. РНФ проснулась не сразу, и он смог заварить себе чаю и мало-мальски согреться. Что ни говори, а даже специально подобранная для поездки в Россию особо теплая одежда оказалась не способной согреть. Хорошо, шарф Союза был огромным, и Третий смог закутать в него не только лицо с шеей, но и голову. Иначе минингит был бы обеспечен. Как и отвалившиеся уши. — Россия, Россия, вечно холодом встречаешь... Традиция, что ли, такая? Пустая кухня молчала. В затхлом уюте чуткий нос различал до боли родные запахи: здесь все пропиталось его дочерью. Она была в предметах, в едва заметном амбре нежных духов из фиалки и того самого мужского геля на все случаи жизни (ещё одно напоминание о том, что дочь любила Россию: даже запахи их переплелись). — И надо было мне приезжать... — дрожащей рукой Рейх поднес чашку к губам. Чертов тремор. — Вот же... Всегда был стойким. Наверное. И с жизнью всем ненавистного урода свыкся. Хотя порой, знаешь, как выл от одиночества? Мне никто не нужен. Болезненная усмешка. Горло сводит от горечи. Даже обжигающий чай не помогает. — Та ещё глупость. Прожить без никого месяц или год — не страшно. Легко, упиваешься своим превосходством над серой массой. Годы одиночества убивают. Наверное, я ненавидел тебя, потому что Германия уехала, снова бросив меня наедине с дохлыми мухами. Рейх посмотрел на РНФ. Ей он расстегнул комбинезон, чтобы не было жарко, и поставил люльку на стул рядом, чтобы не упускать ее из вида. Поэтому и свет на кухне не включал. — Я не жалею о том, что сделал. Мне нравилось, и, будь у меня шанс, повторил бы все снова... Так я устроен, так в моем мозгу шестерёнки сложились. Но, знаешь, я ненавижу себя за это. Потому что близким от этого больно. Я не должен быть собой! Откровения вырывались из глотки болезненно, Рейх уже сидел, на грани приступа слез, но с каждым словом становилось легче. Годами сдерживаемое внутри окисляло, — как воздух — железо, — оставляя химические ожоги на сердце и лёгких, в мозгу. Маленький несмышлёный комок человеческого существа дремал, не понимая тягот взрослой жизни, и ответить не мог никак. Тем более не мог ответить мертвый Россия. Но говорить об этом хоть кому-то доставляло несказанное облегчение. Долгое время Рейх сидел, обняв себя. Серый взгляд смотрел в никуда. Бессмысленный, сломанный, отражающий душевное состояние. Потом сказал севшим голосом: — Знаешь, РНФ, наверное, хорошо, что ты слишком юна, чтобы понять меня, ведь я несу полный бред, но... Спасибо. Он встал. Глаза притворно блеснули жизнерадостным синим. — Ты пока спи, а я посмотрю, где у них лежит коляска...

***

Дурак! Обидчивый дурак! Союз быстрым шагом шел мимо знакомых улиц. Отмахать марш до залива его натренированному телу не составило труда. К тому же злость улеглась. Но Третий — все равно дурак. Обиделся! Конечно он обиделся, чувствительная жопа-то! Ох уж он ему выскажет! Нельзя же быть таким ребенком! А если с РНФ что-нибудь случится??? Он же... Не специально. Само вырвалось. "И это ты называешь взрослым поступком? — умехнулся внутренний голос. — Кто из вас должен держать себя в руках?" Верно. Больно совесть колет. Но — все равно так нечестно! Союз чувствовал себя импульсивным подростком, но продолжал нестись со всех ног, поглядывая по сторонам. В какой-то момент он поскользнулся на замёрзшей луже и пребольно плюхнулся на пятую точку. Чуть язык не откусил, так в челюсть отдалось. — Рейх, зараза... — простонал он, поднимаясь. Потом только матерился. Кто-то из прохожих, метнувшийся было на помощь, отшатнулся от него. Другие начали обходить. СССР отряхнулся от снега. Болезненно ныл копчик, застуженный военными зимами и отбитый сотнями падений, теперь долго и болезненно проходивший, стоило только его повредить. Бежать больше было нельзя, иначе сорвётся встреча с Британией: от боли он не встанет с кровати. — У-у, немчура, что-что, а это я тебе припомню. Хоть я и виноват. — пригрозил Совет воздуху. Кстати об этом. Не хочется признавать, но без извинений не обойтись. Хотя он не должен был срываться. Второй раз. К тому же из-за пустяка. Русский потёр больное место и двинулся дальше, ощущая себя старой развалиной. Просто сказать — извиниться. На деле он не представляет себе, как сможет себя заставить. Все же Рейх его враг, и подсознание до сих пор напрягает все ресурсы организма, когда он рядом, мобилизируя его к любым возможным действиям для спасения своей шкуры. И глаз чешется. "Извини, я виноват" — слишком просто и фальшиво. Промолчать и сделать вид, что ничего не было — по-детски. "Прости, если сможешь" — ни в коем случае нельзя говорить, не такая большая вина за ним. Тогда, может быть, "давай мириться"? Слишком грубо. "Не злись"? — хм, начало хорошее. Надо к этому ещё что-нибудь присобачить. — Гуляем? — в самое ухо. Рефлекторно Союз сначала ударил локтем незримого врага, потом рывком повернулся доделать захват, но застал воздух. — Какой вы нервный, юноша. Питер стоял в шаге сбоку. Увернулся. И лыбится победно. — Пошел ты с такими шутками! — воскликнул Советский. Культурная столица хмыкнул. — Куда? Коммунист махнул рукой. Что с Культурного взять? — Лучше помоги беглеца найти. — Всего пара дней прошла, а немец от тебя уже улизнул? — город явно был в хорошем настроении. — Неужели ты такое дерево? — Не смешно! Почему-то подобные шутки из уст Питера всегда смущали... Культурная Столица стряхнул с носа снежинку: — Кажется, метель начинается... СССР застонал. Этого не хватало! — Горемычный ты, ваше высокоблагородие, — из рта города последнее звучало, как самый едкий сарказм из всех сарказмов. Но Союз привык. Он сплюнул. — Так поможешь? Несколько секунд Питер изображал раздумье. А-ля он важная занятая персона, и ему надо выкроить место в плотном графике. — Ладно, — улыбнулся. — Не бросать же тебя с больной жопой. Союз закатил глаза. Иногда он ой как корил себя за то, что сделал его таким язвой. — Только выражайся поменьше, а то и так тошно. Санкт-Петербург улыбнулся. — Уж чего не обещаю, того не обещаю.