Барин

      Солнце пробивалось через окно небольшой комнатки, своими лучами подсвечивая пылинки, парившие в воздухе. Обстановка комнаты была аскетичной, выдавала в его хозяине строгого педанта.       У окна стоял массивный стол из темного дерева с толстыми резными ножками. На краю были аккуратно сложены пачки свежего пергамента и стопка нераспечатанных писем, перевязанных ленточкой, стояли две чернильницы и подплавленные остатки свечей в небольшой плошке с ручкой. Напротив стола стоял сосновый стул, который был совсем не к месту, и смотрелся совсем криво рядом с добротным тяжелым столом.       Узкая кровать стояла в углу, укрытая мягким шерстяным одеялом. Наволочка на подушке была скорее серая, чем белая, но, тем не менее, была безупречно чистая. Большой шкаф был сделан из того же материала, что и стол, хотя по виду был явно потрепаннее его. В воздухе витал запах хвои, свежего пергамента и табака.       Тишину прервал звук ключа в замке. Дверь со скрипом отворилась и в комнатку вошел высокий мужчина лет двадцати пяти, который не отрывал взгляда от письма, лежавшего у него в руках.       Одет молодой человек был в темно-зеленый сюртук, застегнутый на три позолоченные пуговицы с рельефным гербом, классические черные штаны и ботинки. Отодвинув стул и сев на него, мужчина стянул с головы фуражку, из-под нее показались смольные коротко стриженые кудри. Пальцы потянулись к пуговицам сюртука, открыв кипельно-белую рубашку.       Мужчина долго теребил край письма, застыв в недоумении и неясном страхе неизвестности. Не выдержав, он вскрыл бумажный конверт и достал бежевый лист, исписанный неумелым корявым почерком. Глаза забегали по строчкам. «Государь наш, Борис Григорьевич! Пишет Вам Ефимка, сын дворовой бабы Авдотьи Никитичны, как единый, кто грамотой володает. Пишу, каб донести недобрую весть. Не сберегли мы Вашего отца, забрал Бог батюшку Вашего. Помер третьего дня барин наш. Тоска смертная подкосила его. Просят Вас, отец наш милостивый, поскорее домой ехать, каб заправлять хозяйством немалым, люд деревенский строить. Хутка и бумага повинна прийти официальная, об Вашем законном наследстве. Кланяюсь государю моему. Холоп Ваш Ефим».       Одинокая слеза скатилась по щеке Бориса и ускользнула за воротник рубахи. Быстро стерев ее след, юноша потянулся к пачке пергамента и достал оттуда лист для нового послания, в университетскую канцелярию. Стальное перо заскрипело на бумаге выводя неровные буквы: рука у Бориса слегка дрожала от сдерживаемых эмоций.       Внутри завывал ветер и разрасталась буря. Злость, горечь, обида и боль беспощадно сжимали сердце тисками. Вина иголками впивалась в душу.       Не успел.       Он не успел попросить благословления, не успел попрощаться, сказать последних слов, отпустить грехи. Пять лет он мучал отца, пять лет его не видел и держал глупую детскую обиду. Все это чертова гордость, чувство собственного достоинства и чести, неотступность и упрямость. Ведь он хотел уехать домой, хотел вернуться обратно! Он мог успеть!       А, может, это он — причина смерти отца?! «Тоска смертная подкосила…» А ведь если бы послушал, а ведь если бы простил! Он же убийца собственного отца!       Перо громко чиркает по бумаге, сильно продавливая ее. Нервно сложив письмо в конверт, Борис спешит в ближайшее почтовое отделение, схватив фуражку и застегивая сюртук. Мужчина выходит из подъезда и тяжело вздыхает, ожидая хоть небольшого облегчения.       Свежий воздух врезается в легкие, раздражая рецепторы запахом гари. Солнце бликует, отражаясь от луж, поверхность которых напоминает мутные медные зеркала. Борис идет, как будто не замечая ничего вокруг. Страшно хочется закурить, да только табак оставлен дома.       Звуки мостовой не привлекают его внимания, необычное для весеннего Петербурга солнце не светит для него. Обычно любопытный к даже самым заурядным вещам, он идет понуривши голову и не оглядываясь.       В его душе повисли свинцовые тучи, тяжелее всех, что когда-либо висели над твореньем Петра.       Ясное небо как-будто совсем не украшает унылые переулки Петербурга, только освещает его недостатки, обычно скрытые мрачными тучами. Атмосферу городу придают люди, а для Бориса сейчас все мертвы, да и он сам в том числе. Идет, как живой покойник, бледный, как смерть. Вина бьет по трепещущему сердцу, горькие слезы мальчика, потерявшего отца, так и норовят вылиться из глаз. Но он уже давно не мальчик — мужчина. Слез точно не будет. Только холодная отстраненность.       Мужчина решительно открыл дверь почты, он сам мог бы доставить письмо в университет, но доехать туда — большая трата драгоценного времени, пускай лучше получат письмо и сами с ним разбираются, ему уже будет не до этого.       Удивительно, но Борис не чувствовал никакого сожаления. Год в качестве вольного слушателя и четыре года университета канут в лету. Ему навсегда теперь суждено быть провинциальным помещиком. Он знал это с пяти лет, но всей душой, всем своим существом противился этому року. Поссорился с отцом именно из-за этого. Не пошел в военное училище, по семейной традиции, а стал студентом физико-математического факультета императорского университета в Санкт-Петербурге. Его никогда не привлекала служба, а, тем более, военные действия. Они казались чем-то жестоким и далеким, несправедливым и кровавым. Молодой барин страдал день ото дня, предчувствуя приближение своего ненавистного будущего.       Но, к семнадцати годам, юноша решил протестовать, выступить против воли отца, самостоятельно управлять своей жизнью. Пожар ужасной ссоры разгорелся между Борисом и его отцом. В порыве ярости молодой человек, взяв вещи, уехал в столицу.       Денег он не взял.       Первый месяц он порывался уехать, простить все отцу, и пойти в военное училище, смириться. Плакал по ночам в подушку. Плевать, что это «не по-мужски». Денег не хватало, голод тихой тенью подкрадывался к юноше, но оскорбленная гордость не давала ему сдаться.       На второй месяц отец смиловался и прислал деньги, но вскоре получил их обратно с гневной запиской от сына.       Борис хватался за любую работу, при этом умудряясь учиться, жизнь налаживалась. Обида на отца забылась, как страшный сон, но поутихшая ярость все ещё горела в молодом сердце. Появились новые друзья — студенты, новые интересы, на горизонте заиграло яркими красками будущее мечты.       Денег больше не присылали. Но в них и не нуждались.       Все эти эпизоды кружились в голове Бориса как на бешеной карусели, будто глумясь над ним, высмеивая его юношескую упрямость и слепую глупость. Мужчина поспешно шел домой. Нужно было собирать вещи. Он еще успеет все обдумать. Все, что его ждет, — это вечная скука.       Сценарий его жизни теперь до боли прост: сначала найдет себе какую-нибудь простую, кроткую и глупую помещичью дочку в жены, она родит ему парочку наследников и тихо умрет от чахотки или другой случайной болезни, вызванной частыми родами. Если Борис сможет к ней привязаться, то будет ее оплакивать, но потом тоска сменит боль, и все опять вернется на свои места. Дети будут быстро расти, он выпишет им гувернера, а потом все разъедутся, и уже старик-барин будет одиноко существовать в своем большом поместье.       Конечно, любой может сказать: «Так продай поместье и живи как хочешь!» Но такое существование еще хуже одинокой помещичьей жизни. Остается одно: уехать из России, куда-нибудь далеко. Но Борис знал, что чувство одиночества не покинет его за границей.       Ни один из этих вариантов совершенно не устраивал Бориса, но других просто не приходило ему в голову. Мысленно сделав выбор плыть по течению, мужчина был уже на подходе к дому.

***

      Через два часа Борис Григорьевич уже трясся в дорожном экипаже. Дорога была ухабистой, от чего барину становилось дурно, но он сильно зажмуривал глаза, стараясь заглушить душевную боль, которая беспокоила его сейчас намного больше. Мысленно он переносился в северо-западный угол старого сада усадьбы его отца, а теперь уже его усадьбы. Там было что-то вроде забытой всеми свалки. Прогнившие брусья для новой бани, которую так никто и не достроил, обручи от крестьянских ведер, погнутые серебряные ложки и блюда, старые комоды и шкафы, потрескавшееся фортепиано и даже остатки екатерининской кареты.       Такое скопище хлама было неудивительно для маленького Бори, ведь род Майских шел далеко к Захарьиным, которые позже стали Романовыми. Богатств у их семьи всегда было много. Конечно, его дедушка знатно покутил в столице, растратив многое, уменьшив количество душ в два раза, но, все-таки, хоть какое-то наследие оставил.       На этой свалке «молодой панич», как его ласково называли все дворовые холопы, любил проводить свободное время в уединении. Братьев у него не было, чтобы играть с ними здесь, правда, была младшая сестра, Сонечка, но и та умерла на третьем году жизни. Мысли о любимом уголке успокаивали и отвлекали от недавней потери все же дорогого сердцу отца.

***

      Старомодная бричка въехала в зеленеющий сад большой и роскошной усадьбы. Солнце припекало, что было типично для Костромской губернии в это время года. А вот Борис совсем к такому не привык, изнывая от жары и все больше бледнея. В дороге ему сильно поплохело, дышать было тяжело.       Молодой барин не предупреждал о своем прибытии и приехал на станционной бричке. Он не хотел, чтобы его встречали всем двором. Даже приказал подъехать со стороны сада, а не главного входа, чтобы спокойно пройти в свои комнаты, намеренно пропуская момент встречи «панича» его «верными холопами».       Наконец, из-за деревьев и кустов достаточно ухоженного сада показалась усадьба. Сам дом был светло-желтого цвета, что никогда не нравилось Борису. Большие колонны отгораживали аккуратную террасу и поддерживали фронтон с белым французским декором¹. Усадьба была относительно новой. Построена была в конце прошлого века. Возвел ее дедушка Бориса, которого он совершенно не помнит.       Как и всегда, в мае на террасу выносили большой стол, за которым завтракала вся семья, а вечером батюшка собирался с соседями, играл в вист и пил чай, который приносила дородная девка Дуняша, часто получавшая похабные «комплименты» от гостей-помещиков.       Все лето до сентября маленький Боря проводил на полянке возле террасы, а маменька сидела за тем самым столом, занимаясь шитьем и ласково улыбаясь сыну. В воображении всплыл образ черноволосой кудрявой женщины с теплыми нежными руками и усталым лицом. Борис как будто наяву видел ее тонкую фигурку, сидевшую на плетеном стульчике.       Оторвавшись от грёз, мужчина заметил, что за столом действительно кто-то сидит и размеренно попивает чай. Борис сначала даже не понял, что это за человек такой. Светлые волосы спадают до плеч, белая широкая рубаха висит на совсем мальчишеском теле, мягкие турецкие тапочки сидят на худых ногах. Паренек развалился на стуле спиной к саду, не замечая появления в нем брички. Бориса возмутила эта по-хозяйски фривольная поза.       Услышав звуки приближающейся повозки, парень медленно обернулся, сначала удивленно, а затем уверенно-дерзко уставился на прибывшего.       Бричка медленно остановилась, кучер спрыгнул с кибитки, придерживая лошадей за уздцы и гладя каждую по холке.       Борис расстегнул свой синий дорожный сюртук, высвобождая себя из него, оставаясь в одной легкой рубашке, благо погода позволяла. Он аккуратно взялся за бортик, у мужчины начинала кружиться голова. Дорога, длиной в две недели, слишком его вымотала, а питерский климат совсем не улучшает общее физическое состояние.       Борис начал спускаться со ступеней, пытаясь сконцентрироваться, чтобы не упасть, совсем забыв о неизвестном парне напротив, который сейчас сверлил его своими любопытными голубыми глазами. Спрыгнув на землю, мужчина прошел к столу и присел на край стула. — Прошу прощения, я чего-то не понимаю, господин. Кто вы такой и что вы тут делаете? Насколько я помню, я никого не приглашал сегодня. День для приемов в четверг. Я буду вынужден выгнать вас. — несмотря на внешнюю неуверенность, голос наглого незнакомца звучал твердо и даже как-то угрожающе, с нескрываемыми нотками холодности.       Борис сдержал порыв истеричного смеха. Этот паренек считает себя хозяином поместья! Вот уж глупость!       Не обращая внимания на слова блондина, Борис обратился к извозчику: — Спасибо, добрый человек, — мужчина достал из кармана сюртука гривеник и кинул его кучеру, тот мгновенно его поймал, как-будто этого и ждал, начал разворачивать повозку. Паренек за столом все же не выдержал и уже повысил голос: — Я не пойму, что вы тут забыли! А ну-ка проваливайте!       Да, с манерами у этого молодого человека все очень плохо.       Лицо Бориса из надменно-спокойного преобразилось в злое, но все еще какое-то отстраненное. Эмоции мужчины как будто скрывались за непроницаемой маской, через которую проходили лишь маленькие излишки чувств. — У меня такой же вопрос к вам, господин. Что вы тут забыли? — Я сын хозяина поместья! — милое, почти женское личико парня напротив исказилось в свирепой гримасе и покраснело.       На этот раз мужчина не смог сдержать смеха, его психологическое здоровье совсем потрепалось. Смерть отца, переезд и безысходность оставляли отпечаток нервозности и импульсивности действий и реакций. Смех звучал механически, не было в нем веселья, человеческого тепла.       Блондин резко и громко стукнул чашкой об стол и со всей силы завопил: — Никитична! — злясь, этот паренек совсем походил на ребенка, даже слегка привставая с плетеного стульчика от нетерпения, задевая край белой скатерти. Точно нельзя было сказать, сколько ему лет. Ростом был, как взрослый, а лицом — ребенок.       Борис даже не подозревал, что люди могут так высоко кричать и прикрыл уши руками, пытаясь хоть как-то спастись от звука.       Бориса немного отпустили тошнота и головокружение. Он расслабленнее уселся в кресле напротив неизвестного ему блондина, устремляя свой взгляд куда-то сквозь своего оппонента, в сад. За его спиной послышался скрип.       Из тяжелых дубовых дверей кухни, выходивших на террасу, выплыла женщина лет сорока. Ее волосы были убраны в легкий цветастый платок, рукава верхней рубахи были закатаны по локоть, она вытирала руки о пестрый фартук. — Что случилось, Родионушка? — мягко спросила дворовая баба.       Борис чуть не ахнул от такого обращения. Авдотья Никитична — та, что будучи молодой девкой, нянчила его и кормила, баловала и любила всем своим простым крестьянским сердцем, вот так просто прислуживает этой высокомерной выскочке!       Пока Борис молча возмущался, впрочем, никак не показывая это и сохраняя лицо, паренек продолжил: — Авдотья, позови Ничипора, чтобы он прогнал этого господина, который даже не соизволил назвать своего имени, из нашего сада.       Никитична уже хотела развернуться и пойти искать дворника Ничипора, как Борис стальным голосом произнес: — Постой, Авдотья, не спеши. Я надеюсь, ты объяснишь мне, что происходит.       На морщинистом лице сообразительной крестьянки отобразилась целая гамма эмоций. Удивление, неуверенность, радость, а затем и страх. Она медленно прошла вперед, чтобы обогнуть стул и увидеть лицо гостя. Тот самый заостренный благородный нос, высокие скулы и ореховые глаза, которые почему-то не сияли жизненным светом, как раньше. Она упала на колени и начала целовать тонкие сухие руки, лежавшие на коленях мужчины, окропляя их слезами. — Боренька, свет мой, соколик мой! — рыдания прерывали искренние и простосердечные слова Авдотьи.       Бледная неприступная маска как будто немного треснула и спала с лица молодого помещика. Он мягко улыбнулся и совсем другим тоном произнес: — Ну, будет тебе, Никитична, вставай с колен, дай обниму тебя, дорогая моя.       Так называемый Родионушка сидел молча и с раскрытым ртом, медленно осознавая, что это за человек в синем сюртуке. Он не смел даже пикнуть и желал поскорее исчезнуть из этого места, раствориться. Бедный Родя со всей силы вцепился руками в стул и вжался в него всем телом. Однако любопытство сдерживало его на месте.       Авдотья тем временем встала с колен и счастливо улыбнулась, вытирая слезы ребром ладони. Борис, опираясь на край стола, медленно и аккуратно встал, радостно осознавая, что голова уже почти не кружится. Никитична со всей своей нежностью незамедлительно прижалась к своему господину и хозяину.       Разорвав объятья, Борис присел обратно на стул, а Никитична, как обычно, в своей манере затараторила: — Борис Григорьевич, я побегу, прикажу баньку топить, обед сейчас быстро состряпаю. Ты посиди, я мигом, видно устал, государь наш. — Подожди, Авдотья, не спеши, не так уж я и голоден. Ты мне лучше объясни, что это за мальчишка сидит у меня на террасе и пьет чай, как будто он хозяин тут. Да и грубит еще. — Борис сделал ударение на слова «у меня», в голосе появилсь угрожающие нотки, которые так напоминали интонации его отца.       Родя, все еще сидевший на месте и не смевший пошелохнуться, совсем съежился и жалобно посмотрел на Авдотью. Боялся он больше даже не самого хозяина, а этой интонации, с которой тот говорил. Его речь так напоминала речь покойного Григория Петровича, когда он был в еле сдерживаемой ярости. Родя очень боялся, когда отец злился на него.       Авдотья резко стушевалась и уставилась в пол. Борис смотрел ей в лицо, которое выражало внутреннюю борьбу. Понимая, что на Никитичну злиться смысла нет, только обижаться потом будет, он тяжело вздыхает и успокаивающе говорит: — Авдотья, я не изверг, ты же знаешь. Просто хочу выяснить, что тут творится. — Борис подносит свою аристократичную руку ко лбу, трет виски. Поездка сделала его слишком раздражительным. Нужно проспаться и все пройдет.       Никитична стоит, не поднимая головы, молчит и, видно, не собирается говорить. Борис буквально читает по ее лицу, что сторона, ответственная за защиту этого мальчишки, в ней победила. Понимая, что от несчастной женщины он ничего не добьется, мужчина поворачивается корпусом в сторону Родиона и спокойно произносит: — Борис Григорьевич Майский, — мужчина протянул руку человеку напротив. — Родя. — паренек осторжно, как пугливая лань, протягивает руку в ответ. — Мне так вас и называть, Родя? — Борис недоуменно уставился на него. — Можно на ты, Борис Григорьевич. — еле слышно пролепетал Родион, вырывая свою маленькую ручку из длинной и тонкой ладони Бориса.       Паренек подрывается и мигом убегает за двери, из которых недавно вышла Никитична. Борис с нескрываемым раздражением уставился на Авдотью, мысленно отметив, что настроение меняется с неимоверной скоростью. — Вы понимаете, что такими недомолвками только злите меня?! — Борис перевел дух — Принеси воды, пожалуйста.       Никитична спохватилась, как будто очнулась, лицо ее выражало крайнюю нервозность. Она обеспокоенно посмотрела на Бориса и скрылась в дверях.       Молодой барин облокотился на спинку стула, расслабляясь и пытаясь переварить все случившееся. Неведение и ложь раздражали и взбудораживали. Что его все так боятся? То, что он — новый хозяин усадьбы и четырехсот душ в придачу, не делало из него жестокого гордеца. Желание выяснить правду и навести порядок перебороло усталость.       Никитична принесла на серебряном подносе хрустальный кувшинчик со стаканом. Поставила на стол и налила воды, слегка дрожащими руками подала стакан хозяину.       Борис прижался губами к спасительной влаге, он и не заметил, как сильно хотел пить. Прохладная вода немного отрезвила и придала сил. Борис опять успокоился и поднял глаза на все еще стоявшую рядом женщину. — Ну, садись, Авдотья, рассказывай. ¹ поместье частично списано с усадьбы Горки Ленинские в Подмосковье.