ora pro nobis

Загрей пробегает мимо пустующего трона Аида, вихрем проносится мимо группки перешёптывающихся теней и скрывается в полумраке покоев, не попадается толком никому на глаза, исчезает тихо и незаметно, насколько это возможно для вечно непоседливого и шебутного ребёнка — которого только что ударил копьём собственный отец. — Почему ты истекаешь кровью, как смертный? Отклонение, ничего более. Загрей забегает за раскрытый сундук с одеждой, опускается на пол и озлобленно смотрит на глубокую рану на предплечье — перепутать и прикрыться от удара не щитом, а непокрытой рукой, дурацкая медлительность, никудышные рефлексы и, возможно, потаённый страх перед колоссальной разницей в росте. Аида, правда, не смущает ни то, что его противник едва достаёт ему до колена, ни то, что это его сын — неуклюже уворачивающийся и испуганно прикрывающий голову, будто в домик прячется, пошатывающийся от истязающих тренировок и едва удерживающий в дрожащих руках меч, который в два раза больше его и тяжелее. — И это ты называешь ударом? Ты слаб, мальчишка, какой позор! На днях — или ночах, в Подземном Мире никогда не разберёшь — Загрей подслушал разговор Аида и Никты, из которого уловил, что ему вроде как подыскивают нового наставника и учителя боевых искусств. Загрей пока понятия не имеет, кто им окажется, и боится представить, к каким жёстким методам обучения он прибегнет — хотя вариант хуже отца представить сложно. — Мерзость, мальчишка! Ещё раз заляпаешь меня своей грязной кровью, я собственноручно вышвырну тебя из своего дома! Загрей бегло оглядывается, не накапал ли кровью на пол, подтягивает колени к груди и обнимает себя за плечи, сжимается весь и убаюкивает сам себя, боясь в отдалённых отзвуках услышать грохочущий голос отца, ищущего его — сбежавшего с тренировок слабака — по всему дому. — Загрей? Ты здесь? Ты очень маленький, тебя не видно за сундуком. Загрей оскорблённо шмыгает носом и злобно выглядывает из своего укрытия — Танатос смотрит на него невозмутимо, выжидающе скрестив на груди руки. — Зачем тогда спрашиваешь, где я, если знаешь, где я прячусь? И как ты знаешь, где я прячусь, если меня не видно? — У тебя кровь, — обрывает Танатос поток его бурчащих возмущений. Загрей вздрагивает, оглядывает себя бегло-виновато, морщится и расстраивается с новой нахлынувшей волной, в просторных покоях и под изучающим взглядом действительно чувствует себя крошечным. — Да, у меня течёт кровь, прям как у простых смертных, — ворчит он, поджимает раненую руку и снова отползает за сундук. — Не подходи, а то запачкаешься. — Дурачок, — фыркает Танатос и обходит сундук, садится перед Загреем, сжавшимся в недоверчивый комок, и осторожно трогает рядом с кровоточащим порезом. Загрей с шипением одёргивает руку, но Танатос с настойчивой бережностью — и как только умудряется сочетать — берёт его руку в свою, кладёт себе на колени раной вверх и достаёт откуда-то из загадочных кармашков свёрток льняной ткани. Загрей наблюдает за ним настороженно, не вырывается и принимает проявление заботы с несвойственной для себя покорностью, для него вообще засесть где-то тихо и без движения — подвиг и большая редкость. Он наблюдает молчаливо, как Танатос осторожно заматывает его руку, подрагивает неосознанно пальцами и поглядывает исподлобья на его сосредоточенное лицо — но лишь на пару секунд, чтобы тот не смутился. — Твои раны пока затягиваются медленно, со временем ты начнёшь исцеляться быстрее. Не то чтобы тебе нужно это проверять и набивать новые шишки, но в твоём случае постоянные травмы неизбежны, — Танатос оборачивает слой за слоем, обматывает край вокруг большого пальца и вновь спускается с запястья вниз. — Смертные перевязывают свои раны, чтобы временно остановить кровь и продолжить бой. И в их ранах нет ничего постыдного, как и в шрамах — это свидетельство, что они боролись за что-то важное и становились сильнее. Танатос хмурится на оставшийся кончик и затыкает его под один из слоёв. Загрей осторожно шевелит перевязанной рукой — ткань наложена не совсем умело, но так старательно, что невольно пощипывает в носу. — Как много ты знаешь о поверхности? — Мама водила нас на поверхность пару раз, — Танатос убирает остатки ткани в карман — даже тот заляпанный обрывок, которым стёр кровавые капли с пола. — Мы всегда заставали там ночь, а это почти не отличается от того, что мы видим здесь у нас. Но говорят, там бывает светло. Настолько, что глаза выжигает. Загрей морщится — прищуривает левый глаз, как будто предугадывает, что именно ему, отличающемуся от правого-как-у-отца и будто чужому, достанется сильнее. Но Загрея всё равно не устраивает воображать себе поверхность по рассказам других, ему хочется убедиться самому, сравнить с историями и повидать новое. И даже если глаза выжигает — любопытно же, надо прочувствовать самому. — Из дома только я никогда не выходил наружу, — бурчит он с больной темы. — Ты ничего не теряешь, поверь, — утешает Танатос, разглаживая на коленях складки хитона. Загрей задумчиво склоняет голову набок. Нет, что-то особенное смертные всё-таки теряют — иначе бы новоприбывшие души умерших так не горевали по оставленной жизни на поверхности. Однажды он подслушал, как одна из теней жаловалась, что скучает по виду закатного солнца над морем — незнакомые слова сложились в озадачивающий набор и не вызвали ни единого образа. Загрей снова смотрит на больную руку. Повязка пока не темнеет, кровь не проступает и то ли остановилась сама, то ли Танатос что-то наколдовал, исписав кожу полубога целительными заклятиями, зашифрованными на кончиках холодных пальцев. — Спасибо тебе, Тан, — Загрей чувствует, как усеянное ссадинами лицо само расцветает — улыбаться миру привычнее, хоть порой и сложно. Неусидчивый совершенно, неуправляемый и носящийся по залу Дома, оставляя вереницу крошечных огненных следов, играющий в прятки или в догонялки с Цербером, который от юного сына Владыки абсолютно без ума, таскающий за собой в полусне зевающего Гипноса и волочащий его по полу вместо большой мягкой игрушки — он падает вдруг вперёд, наваливается на Танатоса и утыкается носом ему в ключицу, вмиг обессилевший и обмякший, но нашедший наконец-то опору. Танатос в первые секунды теряется — замирает с раскрытыми руками и смешно моргает — но всё же обнимает, слегка неловко уложив ладони на спину, считывая пробивающее сквозь лопатки сердцебиение и привыкая к нахлынувшему теплу — чужого тела и внутреннему. Танатос прав — раны затянутся сами, кровь остановится и потом прольётся вновь, но Загрею сейчас нужны не исцеления и не обновившаяся кожа — нужны всего лишь объятия и осознание, что здесь и сейчас он кому-то не отвратителен и нужен. Танатосу стоит отдать должное. Затянувшуюся смущающую ситуацию он терпит стойко, не отпихивает и не сбегает по своей неизменной привычке — хотя он оправдывается, что внезапные исчезновения он не всегда контролирует, и в раннем детстве дела были куда хуже, и Никта, натерпевшаяся выходок сына, способного совершенно неожиданно телепортироваться в любой конец мира, который ещё и не сразу вычислишь, может это подтвердить. — Пойдём потом искать, в каком необычном месте уснул Гипнос на этот раз? — Пойдём, — отзывается Загрей приглушённо, уложив голову Танатосу на плечо. — Пойдём потом, потому что… — Танатос запинается и то ли по внутреннему чутью, то ли по необъяснимому порыву гладит Загрея по голове. — Тебе же хочется побыть вот так какое-то время?.. — он обрывисто вздыхает, неловкими у него пока выходят не только объятия, но и разговоры. — Верно? — Какое-то время, именно так, — Загрей прячет улыбку в изгибе чужой шеи. — Вечность, желательно. Танатос неуверенно кивает, не разрывая объятий. У него ведь тоже тренировки, обучение и полно обязанностей, но он готов вместе с Загреем от всех хулиганисто спрятаться, да ему и не в первый раз — просто чаще Принц воодушевлённо хватает его за руку и утаскивает играть или читать книги, а иногда он втягивает Танатоса во что-то дурное, как та его затея украсть у Харона шляпу, и оба потом прятались под кроватью и зажимали ладонью рвущиеся смешки, повизгивая от каждого послышавшегося шага. Вечность досчитывает себя на моменте, когда в покои заглядывает Никта — ни слова не проронившая и не смеющая нарушить чужой и столь редкий покой. /// — Наконец-то я нашёл тебя. Голос за спиной прорезает расколовшийся эхом гонг, упрёк перебивают довольные нотки — Загрей усмехается уже родному свечению цвета омертвелой зелени и резко оборачивается, рукой загладив назад окровавленные волосы. — Тан! — улыбается он несмотря на раны — слишком рад и влюблён, чтобы угрюмничать. — Соскучился по мне? Я вот очень. Танатос хмурится и плавно подлетает ближе — смерть подступает беззвучно, секунды рисуются не шагами, а дробью перебитого пульса — дотрагивается до скулы, оцарапанной наконечником стрелы, очерчивает пальцем порез и стирает кровь. — Гермес помогает тебе в этот раз? Носишься как ужаленный по всему Элизиуму, только по оставленному тобой бардаку на тебя и вышел. — От смерти не убежишь, ты мне сам говорил, — Загрей наклоняет голову вбок и жмётся щекой в поднесённую ладонь. Танатос стоит перед ним как заворожённый, поглаживает тёплую щёку отрешённо, но вовремя вспоминает, зачем он здесь, и убирает руку. — Ну что, покажем павшим героям, с какой парочкой лучше не связываться? — О да, они уже явно заждались до подгибающихся в предвкушении коленок, — воодушевляется Загрей, с готовностью поднимая меч. — И я немножко тоже, если честно. Танатос цыкает, отпархивает чуть в сторону и вооружается косой, встречая восстающие из выжженных пиктограмм проклятые души. Налетают разъярённой толпой — лучники и щитоносцы нападают первые, пока с тылов запускают свои взрывающие сферы призрачные ведьмы. Загрей рассекает мечом противников и держится рядом с Танатосом, почти плечом к плечу — ловит момент, пока есть возможность, но старается чересчур не любоваться, потому что проигрывать Танатосу в состязании тоже не хочется. Танатос к тому же никогда не работает молча — смертный приговор он выносит обязательно с эффектными фразочками, с омертвляющей холодностью или с презрительной ухмылкой, а иногда и жалящим шёпотом — ещё одна причина, почему Загрей отвлекается во время битвы. В кольце атакующих нежитей нельзя позволить себе даже мгновение потерянной бдительности — Загрея отбрасывает в сторону разогнавшаяся пылающая колесница, приземляется после вышибающего удара он как назло на взрывную волну задетой ловушки, весёлого в сложившейся ситуации мало. Он упирается ладонями в землю и уже видит остриё несущейся прямо в него выпущенной стрелы — которую отбивает лезвие косы возникшего над ним Танатоса, налетевшего со спины и перехватившего рукой под грудью для надёжности. Стрелок быстро отправляется к своим поверженным собратьям, пока Загрей не особо спешит высвобождаться из неожиданной хватки, загнанно дыша и врезаясь рёбрами в прижатую ладонь. — Я бы справился и сам, — выделывается он, предпринимая наконец-то какие-то попытки подняться. — Хватило бы и простого “спасибо”, — язвит в ответ Танатос, отпускает его и отлетает отправить обратно в небытие ведьмовскую троицу, пока Загрей, присвистнув, мчит добивать неуловимого щитоносца и двух последних копейщиков. Поединок оканчивается ничьёй — Танатос всегда ведёт подсчёт, даже если у Загрея давно все цифры вылетели из головы и на последней секунде чудом удалось не попасться на летящее копьё. — Всё чисто, — подытоживает Танатос официально, будто мысленно уже пишет рабочий рапорт, хотя все их парные зачистки никогда не попадают в отчёты. — Что ж, а теперь оставлю тебя. Пока путь освобождён, излечись и переведи дух — благо, обстановка и пейзажи располагают. — Погоди, не уходи ты так сразу, — спешит остановить его Загрей, дёрнувшись следом. — Есть минутка задержаться? Танатос озадаченно вскидывает бровь, смотрит недоверчиво и зачем-то оглядывается по сторонам, будто и так не знает, что после деяний их смертоносного дуэта вокруг не осталось ни единой души. А позже обнаруживает себя сидящим на берегу на пару с неугомонным сыном Владыки, беззаботно болтающим свешенными ногами и устроившим спонтанную рыбалку посреди недавнего поля боя. — …Ну и, в общем, не моя вина, что эта горсть монет лежала на видном месте. — Прости мне мою дотошность, Загрей, но в том, что ты своровал оставленные на видном месте монеты, есть именно твоя вина. — Харон испытывает меня! Какой реакции он ждёт от меня, оставив деньги там, где я могу до них дотянуться? — Ты серьёзно сейчас обвиняешь Харона в том, что он не убрал свои вещи и спровоцировал тебя на кражу? — Я просто привык, что всё, что валяется, можно подобрать, — упрямо отстаивает свою правоту Загрей. — И вообще, ну только между нами, с веслом он переборщил. Я всё-таки Принц. — И не стыдно тебе воровать, “Принц”? — К тому же, если учесть, что после каждой моей смерти Харон вытряхивает из меня все найденные мною монеты, то тут ещё поспорить можно, чьи на самом деле монеты я у него стащил. Загрей этот случай никогда не забудет. И рука тогда потянулась сама, и в голову в тот момент не пришло, что среди выставленных на продажу товаров Харона есть что-то, что трогать нельзя, хотя отсутствие ценника и сам факт, что мешок явно не просто так отставлен подальше от остальных вещей, должны были на что-то да намекнуть, но это уже другая история. — На самом деле, я очень переживал из-за этого — всё-таки Харон мне дорог, а я вроде как дорог ему, ну, я надеюсь, — Загрей рисует в воздухе неясный жест и кладёт руку на колено. — Никта сказала, что я зря волнуюсь. Сам он тоже не выглядит так, будто до сих пор на меня злится, да и после того, как он забил меня до смерти своим веслом, мы в расчёте, полагаю. — Мне до сих пор не верится, что ты действительно полез с ним драться, это ж надо было додуматься. — Поверь, меньше всего мне хотелось портить с ним отношения, но случилось то, что случилось, и когда я вот так облажаюсь, я долго потом всё это обдумываю и пытаюсь поскорее всё исправить, — Загрей сутулится и тянется пригладить затылок, как часто делает, когда волнуется или с трудом подбирает слова. — И то, что ты тогда сказал насчёт Орфея с Эвридикой. Ну что я вечно лезу не в свои дела. — Прекрати, Заг, мы ведь уже говорили об этом, я ляпнул тогда сгоряча. Ты всё сделал правильно. — Но ты ведь в чём-то прав. Я, правда, поговорил потом отдельно с обоими, и они сказали, что ничуть на меня не сердятся и наоборот бесконечно мне благодарны. Да я и сам вижу, что они счастливы быть снова вместе. Но всё же всегда лучше сначала спросить у других, чего они сами желают. — Ты всегда хочешь, чтобы всем было как лучше, даже если они сами для себя этого не хотят или не знают, как это сделать, — Танатос вздыхает и устремляет взгляд вдаль, куда-то по направлению реки, шипящей змеёй огибающей холмы. — В тебе… Невероятно много тепла и любви для столь мрачного места, меня всегда в тебе это поражало. Не понимаю, однако, чем я заслужил от тебя такие чувства. Загрей слушает внимательно, по возможности даже в глаза смотрит. Разворачивается полубоком, осторожно и не дёргая удочку, и щипает Танатоса за бок. — Заг! — подскакивает тот в негодовании. — Орфей сказал мне тренировать щипковые движения, — спокойно отвечает Загрей, возвращая руку на рукоять удочки. — А я тебе скажу не думать возмутительные глупости. И если ты действительно сомневаешься, что заслуживаешь хорошего и конкретно моих чувств, то будь готов, что я буду обрушивать на тебя мою любовь снова и снова. И да, в ближайшее время я намерен атаковывать тебя серенадами. — Ты хоть не при всех собрался это устраивать? — Но ты ведь так удобно стоишь на балкончике. — Ты хочешь, чтобы это было первое, что души умерших увидят по прибытии в место, где они проведут вечность? — Зато сразу узрят, как у нас душевно, ты только представь меня по колено в Стиксе, мечтательно перебирающего струны и проникновенно поющего о моей любви к тебе. — Твоему отцу только не хватало, чтобы ты ещё петь начал. — Ты ловко меняешь темы, чтобы не засмущаться, я восхищён. — И мне стоит это колоссальных усилий. И повторюсь — никаких песен при посторонних. — Я буду петь о твоих волосах, что так нравились мне, о длинных локонах, что были так бездумно утрачены. — Ты опять начинаешь? — Не думал отрастить обратно? — Думал начать бить по тебе косой, когда ты меня выводишь из себя. — Ох уж этот твой темперамент. Но я услышал тебя, ты согласен на мои концерты, но без лишних зрителей, правильно я понял? — Вроде того. — Ах вот как, то есть ты просто ищешь повод оказаться в моих покоях? Но ты же знаешь, что тебе не нужно так хитрить, — Загрей отвлекается от поплавка и поворачивает голову, чтобы бессовестно улыбнуться. — Тебе там рады всегда. Танатос обладает восхитительным умением — красочно молчать. Он коротко кивает — ну хоть примет к сведению, спасибо — и отводит взгляд, скрыв профиль за капюшоном. Трогательный скромник, сбегал каждый раз, когда Загрей в кое-то веки набирался смелости поговорить о чувствах — а потом сам пришёл в покои Принца, чтобы успеть сказать ему важное, прежде чем тот вновь унесётся погибать на проклятых просторах отцовских владений. Смерть встретит тебя с распростёртыми объятиями — и зацелует до сбившихся вдохов, дрожью пальцев вырисовав каждый изгиб и вспоров рвущееся подкожное пекло. — Ты уверен, что здесь вообще водится рыба? — Конечно! — Загрей спохватывается и убавляет голос, чтобы не спугнуть речную живность. — В Лете воды мутные, с берега так не разглядишь, что там кто-то бултыхается. Но вот Кхарп, например, иногда себя выдаёт — у него чешуя блестит, даже сквозь туман порой видно. К тому же он довольно медлительный и, не знаю… Задумчивый? В общем, его легче всех поймать, как мне кажется. А так даже в Асфоделе можно рыбачить, представляешь, в магме тоже умудряется кто-то обитать! Мне там чаще всего попадается Лавитка, реже ловится Хторак, потому что он особо не всплывает со дна, но Шеф их обожает, он мне показывал, как выковыривает их из панциря, а панцирь у них жаростойкий, в печи даже не трескается, если закинуть. Кто ещё там у нас, ах да, в Стиксе тоже рыба есть — в Тартаре Адорыба и Костеголов в основном, а ближе к границе ловится Гапп, он шустрый, но оно и понятно, когда всю вечность плывёшь против течения, лишь бы тебя не смыло в бездну. Ещё нелегко поймать Шипастика, вроде и громоздкий, но сильный, часто срывается у меня, но Шипастик смешной, он злобно дуется, когда его выловишь. Загрей понимает вдруг, что его понесло — опомнившись, он оборачивается проверить, не уснул ли Танатос, если вообще не телепортировался. Но Танатос смотрит на него пристально и как-то странно, так сразу и не поймёшь — злится или очень злится. — Что, неинтересно? — Я хочу тебя поцеловать. Загрей оглядывает Танатоса с интересом — смерть предлагает любопытные затеи, от которых было бы непростительно отказаться. — Как будто тебе кто-то запрещает, — пожимает он плечом и вновь отворачивается, невозмутимо вглядывается в шевеления покачивающегося поплавка. И видит краем глаза, как Танатос, наверняка о чём-то мысленно с самим собой поворчав, тянется к его лицу — завораживающее зрелище, смерть приближается расцветшей подкожной волной и скатившимся с затылка ознобом, скользнувшим призрачно, невесомым касанием опавших лепестков или сожжённых крыльев бабочек — как раз в момент, когда подскочивший поплавок резко скрывается под водой. — Клюёт!!! — вскрикивает Загрей, подскакивает и дёргает на себя удочку. Танатос, тут же отпрянув, бросает в искажённые рябью воды прожигающие взгляды и скрещивает руки, надувшись почти на манер попавшегося Шипастика. — Это Клустрица! — Загрей вскидывает кулак в ликующем жесте и снимает добычу с крючка. — Её обычно руками не откроешь, — в подтверждение он безуспешно пытается подцепить пальцами створки раковины. — Кто-то сказал Ахиллесу, а Ахиллес сказал мне, что Клустрицы питаются воспоминаниями о погибших, но не помню, чтобы где-то видел этому подтверждение. Танатос наблюдает, как Загрей с ребячьим восторгом укладывает раковину к остальному своему улову — который чудом умудряется не растерять в сражениях и донести до Дома относительно свежим — любуется даже, безмятежно и влюблённо, уголки губ вверх почти незаметно и метафоричной стрелой под рёбра, никакие чары ветреной Афродиты не идут в сравнение. — Мне пора идти, Загрей, — Танатос поднимается на ноги и взмывает над землёй, в этот раз намереваясь исчезнуть более решительно. — Стой! — Загрей тянется за его рукой и успевает ухватиться не за воздух. Танатос оборачивается и удивлённо смотрит вниз — Загрей настойчиво тянет его за руку, чтобы спускался и не задевал чувства гордого коротышки. Танатос не скрывает ухмылку — о боги, ты и так выше, зачем тебе ещё и это самоутверждение за счёт левитации — неохотно слушается и встаёт на подсвеченную ледяной бирюзой траву, возвышаясь над Загреем честно и без хитростей. Загрей целует его первый — кладёт руку на плечо, другой притягивая за край капюшона, в вечной боязни упустить и не успеть, и смерть может привязывать и привязываться, не находить слов и оцарапывать дрожью голоса, впиваться пальцами в запястья и расписывать укусами тело в погоне за отзывающимся пульсом вне шкалы. И отец то ли до сих пор не прознал, что они вдвоём заодно, то ли просто позволяет непослушным загробным детям видеться — из несвойственного милосердия или насмешки — и земля поёт оды войне, земля содрогается воем умирающих, дожидающихся отправителя в Загробный Мир как своего спасителя — но смерть опаздывает, даря крупицы выкраденного времени тому, кого не может уберечь от себя же, у смерти впереди целая вечность, но даже её всегда будет мало. Но приходится отпустить — они отстраняются друг от друга через силу, злясь на обстоятельства и неспособность спрятаться от всего за огромным сундуком, как в давние времена. Загрей удерживает момент, пока смотрит на Танатоса вот так близко и снизу-вверх — быть коротышкой иногда чертовски здорово. — Увидимся дома? — идти умирать с надеждой всё-таки легче. — Обязательно, — обещает Танатос, закидывая на плечо косу, словившую лезвием отблеск, смотрит в глаза неотрывно, клеймя незримым амулетом и заклиная. — Береги себя, Загрей. Воздух выкрашивается в нефритовый и бросает к ногам остывающую пустоту — Загрей кивает в никуда и убегает навстречу новым проклятым, обречённым раз за разом гибнуть от его меча. — Скучают ли смертные по солнцу? Есть такое, не спорю, — Эвридика помешивает ложкой очередное из своих кулинарных творений. — Но для меня солнышко в этих краях заменяешь ты! Загрей смущённо трёт затылок и с благодарным кивком принимает протянутую тарелку с гранатовой кашей. Навещать Эвридику в Асфоделе — уже как обряд, как отмеченная точка на карте и маяк посреди кишащих проклятыми раскалённых лугов. Поначалу, правда, Загрей боялся, что просто врывается без спросу в чужой дом и бессовестно объедает хозяйку, но Эвридика быстро убедила, что рада каждому его визиту, и что готовить наконец-то для кого-то уже не так печально. С недавних пор, правда, её объедает теперь ещё и Орфей, но Эвридика от этого только счастлива. И никто не пел о торжестве жизни лучше, чем мёртвая муза в аду. — Я бы передала Орфи через тебя что-то из приготовленного, но понимаешь, всё это лучше съесть, пока свежее, а мы с тобой оба не знаем, когда именно ты вернёшься домой. — Просто скажи, что не веришь, что я сам не съём всё это по пути. — И не без этого, хороший мой! Загрей ни секунды не жалеет, что помог этим двоим воссоединиться. И не забудет никогда, как пришёл сюда однажды после очередной битвы и о ледяное беззвучие будто порезался, и оборвавшаяся нота привычной и уже такой родной песни, и пугающе выцветший обычно звонкий голос — что же ты наделал, милый, я снова думаю о нём — и после сделать всё возможное, убедить их обоих, убедить Никту, пойти в очередной раз против отца, изменить условия нерушимого пакта — и никогда больше не обрекать этот самый уютный уголок Асфоделя на мёртвую безнадёжную тишину. Орфей сейчас в Доме, добросовестно исполняет обязанности придворного музыканта, но в свободное время он неизменно здесь — рядом со своей вновь обретённой музой — и даже бурлящая магма будто на время стихает, чтобы не заглушать плачущую мелодию и унисон будто созданных друг для друга голосов. Больнее всего поётся о любви потерянной — но Асфодель никогда не забудет, как запели эти двое, когда обрели друг друга вновь. — А расскажи мне секретик, если ты не против, — Эвридика загадочно играет бровями, вытирая руки об узорчатое полотенце. — Есть ли у тебя кто-то особенный? Тот, ради кого ты каждый раз возвращаешься домой? Загрей интригующе жуёт, поглядывая с интересом, как на огромной булькающей кастрюле подпрыгивает крышка. — Ну если только по секретику? Тогда да, особенный у меня есть. — Ой как заулыба-а-ался сразу, — Эвридика с умилением треплет Загрея за щёку. — Попроси Орфи сочинить про вас песню, будет новый хит у вас дома. — Боюсь, мой особенный сгорит со стыда от такого смущающего прославления наших отношений, — Загрей смеётся, представив, как Танатос возмущённо пыхтит и натягивает на лицо капюшон, в который шипит, услышав неподалёку издевательское присвистывание Гипноса. Эвридика не расспрашивает подробностей и не выясняет имени — то ли проявляет тактичность, то ли просто знает, что все дворцовые сплетни может позже выведать у Орфея. Они болтают ещё немного, пока Загрей допивает свой коктейль — Эвридика пытается описать никогда не бывавшему на поверхности Загрею птиц, море и звёзды, и почему-то именно на звёзды хочется посмотреть, держа при этом Танатоса за руку. Путь продолжается от домика нимфы по раскалённым берегам Флегетона, в бесчисленных поединках с бескровными и в уворотах от бомб адских подрывников, дорога приводит к временному пристанищу Харона, пришвартовавшегося с целью вытянуть из Принца накопленные оболы и заодно душевно похрипеть за жизнь. Граница близко, Гидра вновь лишается голов, на крючок ловится неповоротливая Лавитка, магма лопается шипящими пузырями и жалит парами, пока высеченный из камня и украшенный черепами плот несёт из Асфоделя прочь. Лавовые реки и испепеляющий жар остаются позади, и вскоре нога ступает на прохладный шёлк травы, который всё равно не чувствуется, но зато вдох даётся проще на виридиановых просторах величественного Элизиума. — Ты когда-нибудь был влюблён, незнакомец? — Патрокл по-прежнему продолжает игнорировать факт, что у его частого гостя есть имя. — Правда, не исключаю возможности, что это чувство может быть знакомо лишь смертным. Загрей улавливает краем уха всплеск. Рыбное место совсем рядом, но рыбачить при Патрокле — это обязательно как назло опозориться, а потом выслушивать мрачные рассуждения о несправедливости и бессмысленности бытия. А ещё вспоминаются недавние слова Никты — тебе повезло, дитя моё, ведь даже я, его мать, не видела улыбку Танатоса уже так давно. — Был. Точнее, я и сейчас влюблён. Патрокл понимающе кивает. Его любовь стоила ему жизни, а после смерти так его и не оставила, вцепилась неизлечимым наваждением и уговаривала испить вод Леты, чтобы всё забыть — и она же всякий раз удерживала от рокового глотка. Загрей не берётся сравнивать свои чувства с чувствами смертных, но одно он знает точно — его любовь не теряет цены и силы лишь потому, что дарована тому, кто живёт вечно. И любовь творит с каждым разное, кого-то спасёт, а кого-то добьёт, любовь-якорь, любовь-крылья, любовь-проклятье, любовь-бремя, любовь-песня, любовь-перевесившая чаша весов. Любовь хранит смертных воинов вместо оберега — но не останавливает летящие стрелы — имя своей любви они выкашливают вместе с кровью и тянут руки к фантомам тех, к кому никогда не вернутся домой. Любовь Загрея — она в крови, что пожаром разносится по венам и проливается на проклятые земли Подземного Мира. Любовь не удерживает его среди живых — но привязанный к ней образ расцветает перед глазами в каждую его последнюю секунду. О, блаженство влюблённости в смерть — в само явление и в её воплощение, чьё имя отбивает межрёберная дробь и чьим глазам хочется посвящать строки, пока пальцы бездумно перебирают струны лиры. Он умирает в одной из камер Храма Стикса — с ядом сатиров в крови, с болотной мутью в глазах, в сердце взрыва от брошенного по косой снаряда. К смерти привыкаешь, но боль — разрывающая каждый раз, лезвием и молотом, огнём и отравой, хрустом костей и содранной кожей, темнота ложится на глаза прохладной ладонью, пока вторая зажимает рвущийся из горла крик, прерванная жизнь выпархивает стаей окровавленных мотыльков из пробитых рёбер, и боль целует затяжно, прощально и выгладывая последний выдох, обещает неизменно снова ждать у края — до скорой смерти, мой сумасшедший мальчик — и влюбляет в себя по новой — несчастные смертные, обречённые испытать это всего лишь единожды. Судорожный вдох влетает лавовым глотком в грудь и выталкивает из глубины — Загрей выныривает из багровых вод Стикса, сгибается пополам и выжидает пару мгновений, прежде чем раскрыть глаза. Взгляд мечется по встревоженной ряби, по дёрганным бликам отсвечивающих факелов, взметается резко вверх и застывает — Танатос смотрит на Загрея с балкона, со своего излюбленного угла в западном крыле, возвышающийся и будто недосягаемый, обманчиво надменный и бесконечно печальный, упрёк — едва читаемый и вскользь, потому что не умеет по-настоящему винить и злиться, предпочитая обращать эти чувства на себя самого. Танатос приходит за теми, кому суждено умереть мирно — Смерть милосердна и целует протянутое в мольбе остывающее запястье — Танатос не приходит за Загреем, что гибнет раз за разом в бою и в пламени агонии, но встречает его на этой стороне, как противоположность боли, как тот, кого хочешь увидеть за чертой вместо манящего света. Как причина, по которой ты воскресаешь вновь и вновь. — За-а-аг, вылеза-а-й, — поторапливает парящий у ступеней Гипнос, глуша слова в протяжном зевке. — Не задерживай очередь, ты тут не единственный помер, имей совесть. Но Загрей никак не опустит голову, не отведёт взгляд и не сморгнёт натёкшую со лба кровь, стоит неподвижно по пояс в воде, пока тени проскальзывают сквозь него, пока сердцебиение разгоняется заново и никак не подберёт ритм. И Танатос мог бы уже на него прикрикнуть, согнать с течения или просто уйти, но он смотрит так же неотрывно, будто тоже осознаёт нечто, прошивается единым моментом чего-то неосязаемого, но нахлынувшего и приковавшего к месту окаменевшим изваянием. я люблю его я люблю его я люблю его Загрей неловко приветственно машет и убирает руку за затылок, выходит наконец-то из реки и восходит на ступени, чтобы пройти ещё чуть-чуть до поворота из главного зала, не выдержать и сорваться на бег, остановиться на расстоянии вытянутой-дрогнувшей — и наконец-то прикоснуться. Музыка льётся из-под пальцев чудом и неверием — Загрей делает паузу, отыграв без ошибок целый отрывок, прислушивается к тающему отзвуку, поглаживая натянутые струны, вдыхает глубоко и касается вновь, перебирает и порхает на кончиках, закусывает улыбку, довольный собой бесконечно. Колоссальный успех в сравнении с неумелой теребнёй и какофонией, которой Загрей истязал несчастный инструмент в самом начале своего творческого пути. — Ты восхитительный, ты знаешь это? Загрей довольно хмыкает и оборачивается. Танатос лежит на кровати, облокотившись на согнутую в локте руку и подперев голову, с наброшенным на бёдра покрывалом, на спине наверняка уже выцвели царапины, но в памяти отзывается момент, когда они были нанесены. Обнажённый, но с оставленным на шее горжетом — искусство во плоти, высеченное из мрамора совершенство, грехопадение и вознесение, причина зарождения бытия из первозданного хаоса и причина, по которой всё рухнет в небытие — воспетым и проклятым. Люди стремились бы познать смерть раньше — если бы ведали заранее, в каком воплощении она за ними придёт. — Припоминаю время от времени благодаря тебе, — улыбается Загрей и строго покашливает, возвращая себе важный вид. — Но не перехвали меня, я только учусь. — Помнишь, ты спрашивал, какие твои привычки меня бесят? Вот твоё упрямое нежелание принимать комплименты — одна из них. Загрей наигранно дуется, оставляет замученную лиру в покое и перебирается обратно на кровать, уронив по пути сползшую с пояса простынь под одобрительное мычание Танатоса. Устраивается рядом, уложившись на бок и укрывшись ради остатков приличия краем покрывала. — Ты никогда не задумывался о нашей с тобой иронии? — спрашивает он, отзеркалив позу и так же подперев рукой голову. — Когда ты впервые нашёл меня в бегах и упрекнул тем, что от смерти всё равно не сбежать, — он дотрагивается до руки Танатоса, отрешённо проводит пальцем от локтя до кисти. — Но ведь я только и делаю, что бегу навстречу смерти. Я сбежал тогда от всех — в том числе и от тебя, но я всё равно думал о тебе, хотя и понимаю твою обиду и злость на тот момент. И я к тому, что я бежал от тебя — то есть от смерти — но ведь я бежал, чтобы умереть. — У меня от тебя голова заболит сейчас. — Безобразие, Тан, я тут стараюсь вообще-то побыть философом и романтиком! — Скажи ещё, что каждую свою смерть ты посвящаешь мне. — Не совсем так, но я точно каждый раз о тебе думаю. — Я польщён. — Моё предсмертное и моё самое живое — всё связано с тобой. — Это и есть любовь? — Если это не любовь, то тогда я понятия не имею, что прославляют поэты и о чём поют мёртвые музыканты. Танатос очередную волну смущения и прочий наплыв чувств переживает мужественно, выдают лишь всколыхнувшиеся черты лица и мимолётно дрогнувшие пальцы — хоть не телепортируется, и на том спасибо. Загрей порывисто целует его в губы и сразу отстраняется, обводит бликующий ободок золотого горжета и спускается ниже, почти невесомо рисует на груди незримые узоры, соскальзывая на рёбра щекоткой, которую Танатос геройски терпит. — Я никогда не спрашивал тебя об этом, поэтому ответь мне сейчас, — рука будто невзначай лезет под покрывало, но Загрей быстро возвращает её на простыню. — Каждая моя смерть — она как-то в тебе отзывается? Ты слышишь её, чувствуешь? — Да. Загрей выжидающе приподнимает бровь на этот крайне содержательный ответ. — И… Как? Насколько это ощутимо? Это больно? — Я могу ощутить гибель всего человечества за раз, но даже эта боль не сравнится с той, что я чувствую, когда в очередной раз теряю тебя. Загрею на секунду кажется, что он глохнет — как от взрыва прилетевшей под ноги адской бомбы. Он нервно сглатывает, медленно поднимается и садится на кровать. — Но… Я же всегда возвращаюсь? Не умираю насовсем, как смертные? — Не обесценивай свою смерть лишь потому, что она случается с тобой многократно, — голос Танатоса будто заостряется и леденеет, но не от безразличия, а чтобы каждое слово чиркнуть порезом. — И откуда мне знать наверняка, что привычный круг не оборвётся, и очередная твоя смерть не станет твоей последней? — Я, конечно, творю порой неслыханное, но я точно не способен нарушить непоколебимый порядок смертей и воскрешений. — Ты умеешь быть непредсказуемым. Танатос поднимается тоже, садится напротив Загрея, будто отсекая пути отступления, откровение слов и тел, близость после близости, и убегать можно бесконечно, поднимать весь Подземный Мир на уши и бредить мечтой пробиться и вырваться на поверхность, а на поверхности — войны и голод, там упивающийся кровавыми бойнями Арес презрительно насмехается над милосердием Танатоса и его стремлением даровать смертным безболезненный уход, там его родная мать, оставившая своего новорожденного младенца, сбежавшая и всеми забытая, и Загрей однажды сбежит тоже, чтобы узнать, почему мать его бросила, почему отец его ненавидит, почему с малых лет в родных стенах он чувствовал себя подкидышем и неприкаянным чужаком. И посреди этого бесконечного бега — Танатос, ждущий его дома, Танатос, помогающий ему прорваться сквозь охраняющие границы войска Аида, притом больше всего желающий оставить Загрея дома, невредимого и рядом с собой, Танатос, чувствующий каждую его смерть — каждое пронзившее копьё, каждый воткнувшийся клык, каждое вспоровшее лезвие, каждый разорвавший грудную клетку снаряд, каждую каплю яда, в считанные секунды отравившего и прожёгшего все внутренности. И смерть забирает, обрывает и перечёркивает, и смерть никогда не просит на прощание беречь себя и не умирать — но ты же, Загрей, любимец богов и невероятный везунчик. Загрею отчего-то вдруг даётся это с трудом — глаза в глаза, не моргая — он прикрывает их поочерёдно, пока не отводит взгляд совсем, мажет им в растерянности по стенам, изучает неожиданно интересный подвешенный щит, стушёвывается как-то резко. — Чего ты ёжишься? — Да просто… Вдруг некомфортно смотреть в них вот так близко, когда они, ну… разные. Танатос недоумевающе хмурится — и смотрит будто ещё пристальнее, будто сразу насквозь, чтобы разглядеть, что за придурь поселилась в этой голове на этот раз. Своих глаз Загрей не стесняется — просто кольнуло беспричинно, будто давний рубец вдруг заныл. Различие, до недавних пор не имевшее объяснений, и в правом, как у отца — чернильная мгла вместо белка с красной радужкой, а в левом — ни мглы, ни красноты, зелень в цвету каймой по зрачку, слишком яркая, слишком живая. Отец бесился всегда, называл уродством и прогонял пялиться в зеркало, а не на него. Загрей злится на не к месту всплывшую детскую уязвимость, не выдерживает повисшей неловкости и отворачивается. Танатос берёт его за подбородок и разворачивает лицом к себе. — У тебя самые красивые глаза из всех живущих, умерших и вечных, — сказанным будто рубит и обездвиживает, отнимая возможность моргнуть. — Никогда не прячь их от меня. Загрей в принципе не планирует сейчас шевелиться — мотыльковая дрожь скатилась по позвонкам, прошила и сковала, бабочка летела безрассудно на зазывающее пламя, а оказалась пронзённой булавкой и стёрла в кровь крылья, но не в попытках высвободиться — а от того, как ей это нравится. — Приятно быть любимчиком смерти, — улыбается он, кладя руки Танатосу на плечи. — Во всех смыслах. Он утягивает Танатоса за собой, падает спиной на кровать и вцепляется крепче, будто есть риск задеть лопатками пустоту и провалиться. Танатос нависает сверху, набрасывает тень и пока не набрасывается сам, порождённый тьмой и в мрак утягивающий, властность и сила, в которых кроется обезоруживающая нежность, в неё падать и вдребезги, раскалённым отзываться на контрастно холодное, оплетать руками и впиваться, будто боясь сорваться в поджидающую бездну. — Слушай, вот ты обращаешься к моему отцу “мой Лорд”, — Загрей наглаживает открывшийся ему изгиб локтя, чтобы сконцентрироваться хоть на чём-то. — Но ведь у меня тоже есть звание, вроде как. — М-м, собрался покомандовать мною? — голос саднит хрипотцой, палец медленно обводит нижнюю губу. — Как будто ты позволишь, — Загрей усмехается и прикусывает скользнувшую в рот подушечку. — Но я не, я про… Больше про само обращение. Танатос заинтересованно хмыкает, обдумывая поступившее предложение. Опускает голову и прижимается губами к пойманному на горле пульсу, прикусывает и впивается до расцветшей отметины, ведёт губами ниже и оставляет новый след над ключицей. — Орфей как-то обмолвился, что слышал переливы лиры, доносящиеся из моих покоев… — Загрей выгибает шею и вжимает пальцы в плечо, сбивается на вдохе и подозрительно прищуривается, вернув взгляд Танатоса на себя. — Мне вот интересно, что он мог услышать кроме этого. — Не смотри на меня так — не моя вина, что тебя невозможно удержать на малой громкости. — Ну как раз-таки нет, это целиком твоя вина и твоя ответственность. — Вот как, — Танатос ухмыляется — зрелище, достойное вечности гибелей и возрождений — опускается ниже и наклоняется к самому уху, чтобы хрипотца опалила кожу. — Тогда кричи так, чтобы тебя слышали на Олимпе, мой Принц. Загрей задыхается — от восхищения и новой череды укусов, хватает ртом воздух, но ловит язык, плавится в подчиняющей хватке рук и разводит колени, вжимает в себя и по выгнутой спине проезжается новыми царапинами, смеётся в горячий вдох и нетерпеливо мечется, спешит оставить как можно больше меток и не меньше унести на себе. В стены покоев вбивается эхо сорванных в унисон голосов — брошенная за пределы реальность обугливается по краям и кровавыми бутонами расцветает на швах. Разрубленный пополам Ловец Душ пеплом осыпается на вымокшую багровую траву — Загрей отшатывается назад, упирается спиной в спину, дышит сбивчиво и отплёвывается от крови. Потрепало его за эту схватку знатно, а у него ещё впереди Арена Героев и Храм Стикса, кишащий бешеными сатирами и крысами-переростками. — Это были последние. Эй, ты как? — Танатос разворачивается и на всякий случай хватает Загрея за плечо. — Ну-ка держись. Загрей в ответ стискивает зубы и болезненно шипит. У Танатоса в руке бьющееся Сердце Кентавра — он прижимает его к груди Загрея, вдавливает и удерживает, пока оно колотится и исцеляет, а после, исчерпав себя и свои силы, тает сквозь пальцы. Загрей облегчённо выдыхает и расправляет плечи. — Благодарю тебя, Танатос, за то, что не оставляешь меня в моём нелёгком пути, за все разы, что твоя сила оберегала меня и вела вперёд, без твоей поддержки и без твоих даров я бы не зашёл так далеко. — Ох, какие пафосные и лестные речи, вы только послушайте, неудивительно, что олимпийцы от тебя без ума. Загрей показывает Танатосу язык, постукивает задумчиво по рукояти его косы — неисправимый кинестетик, руки вечно тянутся не только что-то стащить, но и просто общупать и исщипать. — А подними меня. — Куда? — В воздух, представляешь? Подхвати меня и покружи. Такой у меня план. Танатос скептично кривится — по виду уже начал внутренний отсчёт до момента, когда не выдержит и опять испарится. — Эти твои дурости, клянусь… — Ну дава-а-ай, а то летаешь только один и важничаешь, а я хочу тоже. — Ещё раз, как ты там всё продумал? — Берёшь меня и кружишь. — Но ты тяжёлый! — А ты сильный и надёжный. Танатос закатывает глаза. Подхватывает Загрея на руки, отрывает его от земли и поднимает сам, не слишком высоко, но достаточно, чтобы вцепившиеся в плечи пальцы впились ещё сильнее в предвкушении, покачивается плавно и неторопливо, а потом вихрем прокручивается на месте. Получает одобрительный хрюк и прокручивается ещё раз, выслушивает ещё порцию радостных звуков и вертится снова. — Доволен? — Танатос звучит будто раздражённо, но сам не сдерживает улыбки, влюблённой и восторженной, и мир плывёт именно с неё, а не с вращений спонтанной дурной карусели. Смертные не знают, что смерть может улыбаться и, подумать только, смеяться — очаровательно и тепло, щекоткой в межреберье и мурашками между лопаток, а Загрей всё это знает, видел-слышал-считывал улыбку с губ, и Загрей кружится-кружится-кружится, смеётся и пронзительно визжит, сам себя испугавшись. — Заг! Не верещи мне в ухо! — Я не знал, что я так умею, — хрипит Загрей, прокашливается и возвращает голосу прежний тембр. Танатос продолжает его кружить, пока не надоест — ему, потому что Загрея с него точно не стянуть и за шкирку. Загрей же смотрит на него и сияет мимолётным порывом счастья — с подсохшей кровью на лбу и с улыбкой такой, что уголки рта жжёт. — Как думаешь, какой мучительной смертью я умру в этот раз? Танатос меняется в лице — наверное, так вспарывается расколом радужка, когда ловишь прострел. Замирает в воздухе, прокружив Загрея в последний раз, крепко держит и осторожно опускает его на землю, молчаливо и не отводя глаза. — Я понимаю, что мой отец никогда не был образцовым родителем, — Загрей беззаботно потягивается, будто не от кровопролитного сражения очухался, а от безмятежного сна в покоях. — Но в последнее время он превзошёл даже себя — серьёзно, то, с каким энтузиазмом он снова и снова подсылает своих подопечных убивать меня? И то, как он смеётся каждый раз, когда я после поражения возвращаюсь домой? Да, я сам напросился на такие меры и на такое обращение, но всё-таки? — Ты никогда не заслуживал того, чтобы твой отец был к тебе жесток. Загрей пожимает плечами — вину с них всё равно не сбросишь, она въелась давно под кожу и отравила кровь, и его семья всегда была в руинах, и причину он видит лишь в себе. — Нагнись, пожалуйста, — просит он Танатоса, слегка дёрнув лямку его хитона. — Ну нагнись, не время дразнить меня. Танатос фыркает и послушно наклоняется. Загрей тут же обвивает его за шею и притягивает к себе, скидывает с головы капюшон и целует в растрёпанную белую макушку. — Ты так устал от всего этого. Сгорбившийся Танатос удивлённо вздрагивает, не шевелится и только гладит растерянно Загрея по руке — будто проверяет на осязаемость. — О чём ты? Не я сейчас стою побитый и залитый кровью. — Я о другом, — Загрей мажет губами по его щеке и удерживает рядом, зарывшись пальцами в затылок. — Ты устал метаться между двух огней — оставаться преданным моему отцу и тайно помогать мне — ты устал от войн, от Ареса, от Мойр, от моих идиотских выходок. От того, как на прощание ты просишь меня быть осторожным, хотя прекрасно знаешь, что мои смерти возвращают меня домой — к тебе. Загрей снова прячет Танатоса под капюшон, чтобы тот не ворчал. От Танатоса молчание — медленный надрез на коже, воронка чёрных вод и застывшая в полёте стрела. У него в голове бардака не меньше, и порой подлезть к его мыслям — как стеклянную крошку перебирать — и он предупреждал не раз, что не утаит ничего такого, что навредит им обоим, и Загрей почти научился в это верить. — Гипнос сказал, что причина твоей последней смерти была строго засекречена, — Танатос сжимает крепче его руку, нависает в своей привычной грозной манере, даёт понять сразу, что не потерпит увиливаний. — Кто убил тебя, Загрей? Загрей улыбается — знали бы смертные, как заботлива и как настойчива бывает смерть. Привстаёт и тянется вверх, шепчет на ухо с нескрываемым восхищением: — Мой отец. Танатос застывает на месте — Загрей усмехается и успокаивающе целует его в уголок губ. Ты не ждёшь от богов человечности, семейных уз и постоянства чувств — влюбись в бога и не жди взаимности — но это чушь и раздутый из песчинок пафос, чтобы возвыситься над людьми, и боги — лишь осколки в гноящейся ране мироздания, круги по воде, сплетённые в удавку на шею смертных, творения хаоса, и хаос заперт в них самих, хаос высвобождается в криках за тонкими стенами покоев и в пущенных кровавых реках по венам земли, но Загрею всё равно хотелось всегда — в своём доме не чувствовать себя чужим, не быть разочарованием, не ранить и не рушить, не собирать собственную предысторию по обломкам и недосказанностям. И Загрей может бежать хоть всю уготованную ему вечность — божественное внутри него проступит язвами — но бежать он не перестанет, и если он обречён каждый раз умирать, если Танатос обречён чувствовать каждую его гибель, если они обречены друг на друга — то Мойры могут гордиться собой, упиваясь чужой болью. Мы боги, но молись не нам — молись за нас. — Ты говорил, что приходишь за теми, кто не торопится расстаться со своей жизнью, — Загрей никак не оборвёт касания, очерчивает ребром ладони холодную скулу, из голоса выскабливаются задорные нотки. — Разве я тороплюсь? Я бегу, да, бегу снова и снова, но я бегу не за смертью, я бегу, чтобы однажды победить и выбраться. Почему ты не приходишь за мной? Танатос перехватывает его руку и подносит к своим губам, прижимается к разодранным костяшкам и удерживает на прицеле зрачков, тонущих в остывшем золоте. — Я приду, когда ты не просто будешь умирать — я приду, когда тебе будет страшно. — Можешь ненавидеть меня, пускай! Но я не уйду, пока не получу ответы! Я даже не знал о твоём существовании. Почему ты бросила меня? Персефона отшатывается невольно, отвыкшая за время отшельничества к живому присутствию, зажимает ладонями всхлипы и смотрит той же зеленью, что с рождения заточена в его левый глаз, смотрит с раскаянием и бесконечной виной. — Но ты умер! — взмаливается она в неверии. — Ты был мёртв, я же видела… Как это возможно? — Выходит… О боги, ты тоже не знала обо мне. Загрей сам не верит, что нашёл её. Что прошёл весь путь от Тартара до Храма Стикса, что победил в бою отца, в очередной раз ждавшего его на последнем рубеже в мир смертных, побрёл по снегу через лес, по оставленному Никтой маршруту, взобрался на отвесный край и увидел с обрыва первый в своей жизни рассвет, убедился сам, что океан — бескрайний и величественный, Посейдон воспевал его взахлёб не зря. — Имя, он даже сохранил твоё имя, Загрей! О Мойры, жестокие Мойры, мой сын, как же так! Вопросы к отцу копятся с каждой секундой. Никта тоже причастна к семейной тайне, но она как всегда оправдает себя тем, что повязана обещаниями и клятвами, она потому и решила помогать Загрею в его попытках побега, чтобы ответы на все свои вопросы он отыскал сам, но о каких ответах на поверхности может идти речь, если главный хранитель секретов угрюмо отмалчивается на своём троне и предпочитает с проклятиями послать сына прочь, чем хоть раз в жизни поговорить с ним как с родным. В этом чёртовом доме все слишком заняты, чтобы тратить время на правду. — Но как ты нашёл меня? Я ведь проделала такой путь и… Загрей? Загрей вдруг сгибается пополам, судорожно выдыхает и перехватывает себя под солнечное сплетение, будто вот-вот вывернется наизнанку. — Я в порядке, всё хорошо, — успокаивает он, с трудом проговаривая саднящие горло слова. — Просто немного устал. И не привык ещё к погоде, так вроде говорят. Про Грецию рассказывали как про райскую страну в вечном лете под палящим солнцем, но Загрей весь путь от Храма видел только вымершую заснеженную пустошь, сменившуюся на цветущий сад и не скованные льдом ручьи лишь на подходе к убежищу Персефоны. Загрей вышел к дому матери заблудшим призраком, израненным и измученным, шатким затерявшимся видением, которому суждено растаять в выжигающих утренних лучах. — Нет, Загрей, это не усталость и не погода. Ты просто не можешь остаться здесь. — Ты… Серьёзно? Ты прогоняешь меня? Но почему? — Мойры жестоки, Загрей, и ты принадлежишь Подземному Миру. Ты привязан к этому месту, как и твой отец. Судьба велит нам расстаться, здесь и сейчас. Моё сердце ожило от знания, что ты жив, но оно разобьётся в тот же миг, когда мы распрощаемся после столь несправедливо короткой встречи. Загрей закашливается и прижимает руку ко рту, пошатывается и смотрит на залитую кровью ладонь. Он слышит тревожную дробь гонга, но впервые она звучит в его голове, как пробивший час его смерти, как первозданный людской страх, как расползающийся разлом, стремительно подбирающийся к ногам и отделяющий от всего живого. Он медленно поворачивает голову — Танатос уже караулит его неподалёку, наблюдает безмолвным стражем и заждавшимся проводником, в любую секунду готовый забрать в объятия зазывающей пустоты. — Я… — Загрей пытается из последних сил устоять на подкашивающихся ногах и болезненно жмурится, пряча под веки мозаику рассыпающего мира. — Я вернусь домой и… Отец мне всё расскажет. Ответит на все вопросы… Ответит за всё. — Потребуй от него ответы и передай ему, что я требую их тоже. Ни он, ни Никта никогда не удосужились рассказать мне, что мой сын выжил. И я привыкла к интригам и лжи на Олимпе, но как я была наивна, думая, что не познаю этого в Подземном Мире. Внутренности разъедает пожаром, в горле стеклом застревает собственный вдох, клокочущая кровь прорывает под сдавленный хрип, мажет запёкшиеся губы и стекает по разодранному подбородку, сведённые дрожью пальцы немеют, в судороге впиваясь в бок и сминая ткань. — Я всё скажу ему, обещаю, я… Мне плохо, невыносимо плохо… Мне пора. — Воды Стикса унесут тебя, сын мой. Прощай, Загрей, и возвращайся вновь, если это возможно! Вернись ко мне, я буду ждать тебя. Столько, сколько потребуется. Загрей содрогается и захлёбывается беззвучным вскриком — небо кувырком слетает с горизонта, облака масляной росписью по размытой лазури, небо такое красивое и ещё более бескрайнее, чем разлитый под ним океан. Танатос оказывается рядом тут же, подхватывает его на руки и опускается вместе с ним на землю, загораживает собой от солнца, склонившись над застывшим лицом, теряет очертания и темнеет до силуэта, по контуру капюшона подсвеченный иллюзорным ореолом. Персефона не вмешивается и не кидается следом, наблюдает за мучительным зрелищем скорбящей тенью и прижимает к груди сцепленные руки, вверяя и отпуская. — Позаботься о моём сыне, Танатос, — просит она — повелевая, как истинная Королева Подземного Мира, и моля — как мать, вновь обречённая потерять своё дитя. В заволакивающем чернильном мареве Загрей успевает только разглядеть, как Танатос коротко ей кивает, укрывает свою обессилевшую ношу полами плаща и мазнувшую по воздуху руку ловит в свою — и запоздавший вдох так и не случается. Священный Стикс ластится извивами и омывает тело, в которое мерно возвращается жизнь, режется о согнутое колено, ловится в зачерпывающую ладонь и алыми змейками растекается сквозь пальцы — Загрей тревожит неспешный поток почти бессознательно, как в пелене слушает дребезжащие фоном звуки. Загрей лежит на руках Танатоса — уронив голову ему на грудь, даже для себя пугающе безмолвный и не торопящийся выбираться. Танатос не подгоняет, склонившись над ним и осторожно оглаживая пальцем горячий висок, укачивает в мёртвых водах, почти баюкая, даёт прийти в себя и осознать случившееся. — Ты был рядом, — говорит Загрей сцеженным голосом, отрешённо смотря на изломы водной глади. — Ты был рядом со мной в мои последние минуты на поверхности. В момент моей… Как это называется? Естественная смерть? — Смерть не от меча, не от стрелы и не от ядовитой иглы — а смерть предначертанная и неминуемая, пришедшая забрать тебя, когда отведённое тебе на земле время подошло к концу, — Танатос гладит его по руке, проводит от плеча до запястья, будто пытается согнать озноб. — Когда ты думаешь, что ещё ничего не успел, что смерть несправедлива, раз пришла за тобой так рано, так не вовремя. Смерть, когда она страшнее всего. Он столько не успел ей сказать — что искал её так долго, бежал к ней и погибал, до неё так и не добравшись, что расспрашивал о ней всех, кто успел её застать, что его к ней звала сама кровь, что Цербер порой печально скулит и с тоской смотрит вдаль, будто дорисовывая чей-то образ в воображении, потому что до сих пор её помнит и скучает. И он не знает, когда увидит её вновь — и увидит ли вообще — сколько раз ещё падёт в тёмных камерах Тартара или среди вывернутых крысиных внутренностей в зловонном лабиринте сатиров. Сколько раз он, пронзённый насквозь отцовским копьём, рухнет на залитый кровью снег, когда до свободы будет оставаться всего ничего, и в домашних отчётах снова засекретят причину его смерти, и пурга заметёт оборвавшуюся вереницу следов. — Вот почему она чувствуется больнее всех предыдущих, — Загрей отворачивается от жалящего света факельных языков и закрывает глаза. Танатос целует его в лоб — он, в отличие от брата, не способен подарить временное безмятежное небытие, но он может успокоить хотя бы присутствием, призрачной печатью оберега и огораживающими от всего остального мира объятиями. Он кладёт на грудь Загрею руку — сердце под ладонью отзывается подбитой птицей, которую Загрей на поверхности даже не успел увидеть, трепыхается гулко, ударами подстраивается в сотканную материю вечности. До следующего конца, чтобы опять оборваться и снова забиться, в замкнутом круге смертей и возрождений, в предначертанном и неумолимом желании бежать — без устали и без оглядки.