Это личное, не так ли?

Мартин сидел за своим рабочим столом и быстро печатал что-то на ноутбуке, периодами подвисая на несколько секунд, но тут же, поймав идею за хвост, снова продолжал стучать пальцами по клавишам. Впервые за долгое время у него снова получалось складывать буквы в слова, слова в предложения, а предложения в более или менее приемлемый (по крайней мере по его мнению) текст. Так или иначе, сейчас его посетила Её Величество Муза, так что он писал, буквально изливал свои мысли на лист перед собой, хоть тот и был исключительно электронным. Раздался стук в дверь, а после она открылась медленно. Мартин поднял взгляд, отвлекаясь от написания, чтобы коротко посмотреть на мужа. Андрес выглядел чуть более отдохнувшим чем обычно — причиной этому было несколько праздничных дней без работы — по сути посвящённых семье. В том числе и это позволило Мартину наконец сесть и заняться тем, что он обожал — писательством. Пальцы снова застучали по клавишам, судорожно, нетерпеливо, едва-едва успевая за мыслями творца. — Ты сильно занят? — спрашивает супруг мягко, присаживаясь на коричневый кожаный диванчик с другой стороны от стола. — Смотря что считать «сильно занят», — хмыкает Мартин, — я работаю над новой книгой. Давно хотел, но всё никак не мог…знаешь, время… Андрес хмыкает и откидывает голову назад, удобнее устраиваясь на диване, совершенно очевидно не собираясь покидать его в ближайшее время. Мартин продолжает печатать, не обращая почти никакого внимания на мужа, лишь время от времени коротко поглядывая на его руку — только её хорошо видно из-за монитора ноутбука. — Я хотел бы поговорить с тобой, когда ты освободишься. По поводу детей, школы…ну, всего этого, — Андрес рассеяно теребит пальцами уголки дивана. По его лицу невозможно ничего прочитать, хотя он дома — держать здесь маску ледяного спокойствия нет никакого смысла — Мартин всегда знает, что за ней. — Я поговорил с Мишей, поговорил с Люсией и знаю, ты всё уладил у директора — я там был, если помнишь. Думаю, эта страничка в истории закрыта. Я всегда знаю, что с детьми. В конце концов, это я в нашей семье…вроде домохозяйки, — говорит Мартин и вновь возвращается к работе. Конечно, когда Андрес здесь, писать несоизмеримо тяжелее, но во время порыва стараешься не обращать внимания на такие мелочи как разговор с другим человеком. Писать сейчас было скорее потребностью, чем желанием. — Что ж, ладно, — Андрес качает головой, — почему домохозяйка? У тебя есть работа. Даже несколько. — Потому что, Андрес, пока ты по двенадцать часов сидишь в офисе, я занимаюсь с детьми, школой, решаю бытовые вопросы, финансовые вопросы и даже периодами выезжаю на свою так называемую работу, которой не слишком много — на неё просто не хватает времени. Такое случается, когда у тебя двое детей и муж-трудоголик, — Мартин останавливается и прикрывает ноутбук наполовину, так чтобы была возможность видеть супруга и смотрит на него. — Тебе это не нравится… — осознание бьёт Андреса и, если бы он стоял, однозначно пошатнулся бы. В его глазах мелькает сожаление и толика болезненности. — Я люблю тебя, люблю Люсию и Мишу. Очень. Вы моя семья, а я ценю семью как самое важное в своей потрёпанной случайностями жизни. Однако я не готов отказываться от писательства, не готов бросать работать над сценариями для сериалов и фильмов. А я не писал четыре месяца, Андрес. Мне было не по себе всё это время, как будто я лишился части себя. Как будто кто-то украл мою руку и я словно… стал неполноценен без этого. Жить так можно, но не счастливо. Андрес ошарашенно смотрит на него, а затем поднимается и огибает стол, становясь прямо за спиной Мартина, кладя ладони на его плечи и разминая их. — Ты не должен от этого отказываться, Мартин, — его слова звучат так нежно, а тон максимально осторожен, — Семья это самое важное, ты прав, но не нужно лишать себя удовольствия. Четыре месяца, подумать только…поэтому ты был такой нервный. Мартин обречённо кивает и захлопывает ноутбук до конца. — Я уже говорил тебе, как много это значит для меня. Андрес прекрасно помнил это. Они разговаривали про работу Мартина несколько раз. В самом начале их отношений, до и после заключения брака. Мартин говорил ему, как много функций несёт в себе писательство и насколько много он получает пользы и удовольствия не столько от результата, сколько от самого процесса. Это был «серотониновый фонтан» — так Мартин называл писательство. А ещё это был побег от реальности. И об этой функции его муж не умолчал. В тяжёлые времена это было одной из немногих вещей, что спасали. Андрес понимал это, читая книги Мартина. Не только самые популярные, вроде «Банды Дали», но и другие. И если книжка об ограблении была чем-то вроде детектива с примесью драмы и экшена, то другие работы его супруга были не совсем такими. В большей степени социальные драмы. Их муж называл «психоделической тягомотиной» — в собрании сочинений Мартина, в шкафу в этом самом кабинете, эти книги, в неприметных чёрных, тёмно-синих, тёмно-зелёных обложках стояли на самой верхней полке, в глубине. «Чтобы дети не дотянулись и не заинтересовались» — пояснял Мартин, когда раскладывал их. Этого было достаточно чтобы заинтересовался Андрес. Он ожидал, что книги приобрели столь высокий рейтинг из-за постельных сцен или жестокости, но выяснилось почти сразу — дело совсем не в этом. Одна из книг Мартина, со странным называнием «Два одиночества в квартире», рассказывала о двух детях, трёх и пяти лет, чья мать-наркоманка умерла под колёсами чужой машины в героиновом угаре, а дети на пять дней оказались одни в квартире, закрытые, изолированные. Там не было ни насилия в чистом виде, ни каких-либо действительно кровавых сцен, ни, упаси боже, чего-то сексуализированного. Но, читая, Андресу становилось не по себе от мрачной, угнетающей и удушающей атмосферы, от того, как вели себя дети в квартире — будто сломанные куклы, привыкшие, что они никому не нужны. Некоторые главы были о происходящем в мире — мать-наркоманка, расследование её смерти, поиск детей совсем молодой девушкой-детективом, едва заступившей на службу. Конец был в большей или меньшей степени обнадёживающим — спустя пять дней детей всё же нашли и забрали, однако впечатления от этой книги всё равно были неизгладимыми. И по этой книге Андрес совершенно чётко понял то, о чём говорил Мартин — в книге всегда есть след автора. Подтекстом, сюжетом, чувствами и мироощущением. Суждения, характер, атмосфера — всё это раскрывало Мартина с новых сторон, показывало Андресу что он за человек, сколько он пережил и как глубоко он эмпатичен стал в итоге. Или же был таким сразу. Другие его книги были детективами, некоторые даже абсурдно-комедийными, но и в них, по словам его мужа, всегда можно было найти указательный палец, тыкающий в социальную проблему. Мартин был таким. Жаждущим правды и справедливости и не наблюдающим её в реальной жизни. Так что всю свою боль, всё разочарование и все надежды он изливал на бумагу. От этого становилось легче на душе, хотя в сущности жизнь не менялась строчками романов. Было бы хорошо, но нет. — Расскажи мне про свою новую книгу, — шепчет Андрес, продолжая массировать плечи мужа. После он касается губами его волос, чувствуя, как под руками Мартин расслабился. Возможно, даже почувствовал себя в безопасности. — Пробую себя в фантастике, — хмыкает Мартин, чуть улыбаясь, — космический корабль и ряд суицидов самых разных людей. Немного детектив, немного психиатрии, немного жизнеутверждающих заверений, что жить стоит. Пока не знаю, что выйдет — в матчасти я совсем плохо, её вероятно придётся поднимать со дна. Но идея…я полностью ей захвачен. — У тебя всё получится великолепно, — шепчет Андрес ему в волосы, — ты так талантлив, любовь моя. Мартин фырчит. И хотя Андрес стоит сзади и не видит выражение его лица, не видит блеск глаз, но точно знает — Мартин доволен. Мартин в порядке, обязательно будет в порядке. Ему просто нужно немного больше времени и ноутбук, чтобы родилось нечто поистине восхитительное и избавило его от тяжести в душе.

***

— Ещё раз, почему ты ударила Альваро? — со всем терпением мира спрашивает Мартин у Люсии, сидя перед девочкой на корточках. Они смотрят в глаза друг другу. И семилетняя Люсия не отводит взгляд, спокойная, полностью убеждённая в своей правоте. Она так сильно похожа на Андреса в тот момент, что это даже пугает. — Он оскорбил вас с папой, — говорит Люсия. Миша, стоящая за её спиной смотрит коршуном и Мартин уверен, попытайся он накричать на Люсию или попытайся обругать — Миша тут же налетела бы на него, защищая младшую девочку. Мартин не станет кричать или ругаться. Мартин будет разговаривать. Дети в достаточной мере умны, чтобы вести с ними переговоры на равных. — Почему тебе показалось достаточным несколько оскорбительных слов, чтобы полезть в драку? — продолжает он. Нужно понять что произошло прежде чем о чём-либо разговаривать всем вместе. Андрес сейчас умасливал директора и классную руководительницу Люсии — пока родители мальчика Альваро, с которым Люсия подралась, не приехали. — Это было не в первый раз, — отвечает Миша за сестру, — кроме того, посмотри, у неё рассечена бровь. Я готова сама втащить этому полудурку за то, что он обидел Люсию. И Миша выглядела именно так, Мартин не сомневался в этом ни на секунду. Бровь девочки действительно выглядела так себе, хотя школьный медик и обработала её и даже склеила какими-то причудливыми приспособлениями. — Я понимаю, что ты не ради удовольствия его избила. Однако, неужели ты видела, чтобы мы с Андресом когда-либо решали вопросы силой? — продолжает Мартин мягко, — Всё нужно решать разговорами, а не кулаками. — Но он назвал вас с папой педиками! — восклицает Люсия и в её карих глазах такое неприкрытое возмущение, буря эмоций, среди которых ярость — связеобразующая. Какой отец, такая и дочь. Мартин вздыхает и прикрывает глаза. — Даже если назвал. Разве это навредило нам с папой? Нет. Это просто слова, в вашем случае они не несли никакой угрозы, никакого повреждения. Но полезть в драку — вот то, что навредило вам обоим. И тебе и Альваро. Пострадала ты, у мальчика разбит нос. Но как видишь, я не кричу и даже стараюсь не ругаться. Я хочу чтобы ты понимала — у всего есть последствия. — Да, есть, — тут же соглашается с ним Люсия миролюбиво, — он оскорбил мою семью и получил за это по лицу. Нужно думать прежде чем говорить. Он оскорбил мою семью, ваши честь и достоинство, а я просто защищала вас с папой. Ты не можешь ругать меня за это! Мартин длинно выдыхает и поднимается на ноги, чувствуя, как нижние конечности немного затекли. Люсия смотрит на него настороженно, но упрямо. Миша выглядит самодовольно. Обе они, сложив руки на груди, представляют собой отличную команду. И до Мартина наконец доходит. — Честь и достоинство, значит? — насмешливо спрашивает он, глядя на Мишу. Девочка пожимает плечами. — Просто объяснила Люсии, как это называется. Конечно, она объяснила. Семилетний ребёнок едва ли понимает вообще концепцию чести и достоинства — ей просто не понравилось, что родителей обидели. Но с помощью слов Миши они нашли даже более-менее вразумительное объяснение, обоснование проявленной агрессии. Неприемлемой физической агрессии. — Ладно, я понял вашу позицию и теперь выскажу свою. Нет таких слов, на которые нужно и можно отвечать кулаками. Если вас оскорбляют — максимум что можно сделать это оскорбить в ответ. Словами. Но лучше избегать и этого. Насилие порождает только ответное насилие и ничего более. Нельзя лезть на человека с кулаками, это неправильно. Единственный случай, когда подобное поведение оправдано — это необходимость защиты. Не бывает превентивного нападения. Вы не можете напасть заранее. Если вы так делаете — это значит только одно. Агрессор — вы. Мне жаль, Люсия, но в данном случае ты не права, напав на мальчика. — Он тоже неправ, он обзывался! — со всей отчаянностью кричит девочка. — Да, неправ. Оскорблять других людей не стоит. Но этот вопрос стоило решить с классным руководителем, его родителями, директором. Разговорами, а не кулаками. Хотелось бы верить, что наша цивилизация достигла того уровня развития, чтобы решать все вопросы переговорами, а не насилием. Миша позади Люсии фыркает и закатывает глаза. Возможно, с ней стоит поговорить отдельно обо всём этом, оперируя другими понятиями и используя куда большее количество аргументов. Однако, речь сейчас не о ней. По крайней мере Миша никогда не ввязывалась в драки, ни в школе, ни в детском доме. Люсия не остаётся удовлетворена этим разговором и Мартин делает пометку у себя, чтобы Андрес тоже попытался объяснить дочери как работает этот мир. Он не уверен, что супруг будет иметь абсолютно тот же взгляд на всё это, так что сначала они поговорят наедине, а затем дадут какой-то общий взгляд на произошедшее. По мнению Мартина это рисковало перетечь в игру хороший-плохой полицейский, потому что Андрес первым делом бросился осматривать дочь на предмет повреждений и посмотрев на рассечёную бровь преисполнился нечеловеческой злости, умчался разруливать всё с директором, оставив Мартина заниматься не самым приятным делом — читать нравоучения. — И что теперь? — спрашивает Люсия. Явное неудовольствие читается на её лице и кажется, даже немного подрагивают губы. И хотя слёз в уголках глаз ещё не накопилось, однако Мартин уверен — пара минут и всё будет. — Ничего, — вздыхает Мартин, — иди сюда. И когда Люсия доверчиво подходит ближе, он лишь мягко обнимает её и поднимает на руки. Утешения были для него гораздо ближе, нежели чтение нотаций. — Сильно болит бровь? — спрашивает он, продолжая удерживать ребёнка на руках. Люсия что-то мычит, вроде как отрицательно и обнимает его за шею, утыкаясь куда-то в пиджак. Остаётся только надеяться, что она не плачет, потому что если Андрес застанет её плачущей на руках Мартина, у них будет очень неприятный разговор. Но, к счастью, Люсия в порядке. Когда Андрес возвращается, весь холодный и очевидно пассивно-агрессивный, его взгляд при виде дочери на руках у мужа смягчается и он даже позволяет себе лёгкую улыбку. На его вопрос о том, всё ли хорошо, Люсия отвечает утвердительно, но с рук Мартина слезать не спешит. Даже в кабинете директора ребёнок, кажется, гораздо комфортнее себя чувствует на его руках, хотя в итоге всё же слезает, садясь между ним и Андресом, который тихонько воркует с ней, нежно зовя Рысёнок. Директор, мужчина средних лет с абсолютно седыми волосами смотрит на них немного удивлённо. И дело даже не в поведении — их просто много. — Признаться, я удивлён увидеть здесь всю семью, — говорит он осторожно. В его тоне и взгляде нет никакой агрессии и на Люсию он смотрит ровно, — вы знаете, учитывая статус школы, чаще присылают нянь или помощников, реже приезжают матери детей, но два отца, да ещё и одновременно…почти нонсенс. — Счастливая случайность, — прохладно, но беззлобно отвечает Мартин. Когда родители мальчика приходят, Мартин подбирается. Мельком взглянув на Мишу он видит, как девочка напряглась и снова сложила руки на груди в слишком очевидно защитном жесте. На проверку родители оказываются не совсем таковыми — это отец мальчика и его помощница. Мартин сказал бы, что и любовница тоже, учитывая непрекращающийся поток неуместных взглядов. Грузный мужчина лет пятидесяти, в презентабельном, однако абсолютно неподходящем ему костюме уселся на стул, широко расставив ноги. Мальчик, видимо его сын, стоял за креслом отца с видом, прямо говорящем об отсутствии восторга в связи со сложившейся ситуацией. Огромный красный нос ребёнка выдавал травму и скорее всего беспокоил мальчика. На Люсию он и вовсе старался не смотреть. Выражение лица отца ребёнка было высокомерным, с толикой очевидного презрения ко всем собравшимся, включая даже собственного сына, на которого мужчина едва взглянул. Директор все взгляды и жесты стоически игнорировал, поясняя всем родителям и остальным присутствующим, в чём состояла суть конфликта детей. На словах о гомофобных высказываниях мальчика в сторону семьи Люсии, отец Альваро бросил взгляд на Мартина и Андреса и поморщился, будто прямо в эту секунду его одолела невралгия тройничного нерва. — …Я хочу чтобы вы поняли — это комплексная проблема. Ни оскорбления, ни физическое насилие неприемлемы. Я должен быть уверен, что подобное в этой школе не повторится, — завершает свой длительный монолог директор, по очереди смотря в разные стороны, всё больше на родителей, нежели на детей. — Да, всё так, — вступает в разговор Андрес, выпрямляясь и глядя на всех так строго и величественно, что будь ситуация другой, Мартин непременно бы залюбовался мужем, — естественно, со стороны Люсии подобного не повторится, однако я не уверен по поводу Альваро. Я точно знаю, что дети не проявляют вербальной агрессии в сторону других людей, если это не считается нормой в их семье. Так что у меня складывается впечатление, что акт гомофобных высказываний это нечто, что было принесено из дома. В таком случае ругать собственного ребёнка, защищающего членов своей семьи, кажется мне не в полной мере правильным. — Ну назвал он вас педиками и что с того. Мой сын в драку не лез. Никто в нашем доме не приучал его оскорблять других, вы перегибаете, — почти со смехом отрицает очевидное отец мальчика. Бывший до этого спокойным директор начинает закипать. Мартину скорее интересно, чем закончится всё это. — Прошу вас воздержаться от подобной лексики, сеньор, — резковато высказывается директор, — нет ничего хорошего в гомофобии и в этом заведении мы учим детей терпимости, а не ненависти. Насаждение ребёнку ваших радикально-консервативных, если не сказать средневековых, взглядов, далёких от нынешних социальных норм, будет негативно сказываться на психике ребёнка. — Кстати о психике, — хмыкает Андрес, улыбаясь, — у меня была возможность пообщаться с нашим классным руководителем, сеньора Итуньо объяснила достаточно доходчиво, откуда растут ноги у издевательств Альваро не только над Люсией, но и над другими детьми. Не столько проблема в гомофобии и отсталых взглядах отца, сколько в проблемах в семье. Ребёнок несчастен. Молчание ощущается как неприятный клей, заполнивший всем присутствующим рот. Даже дети молчат и не двигаются. — С моим сыном всё в порядке. Я даю ему всё самое лучшее, — наконец отзывается папаша мальчика. На этот раз его тон очевидно злобен. — Ну то есть всё, что можно оплатить, — фыркает Андрес, — но ни любви, ни тепла, ни заботы, ни внимания ребёнок не получает должным образом. Вам наплевать на собственного ребёнка, мать Альваро не видит месяцами. Интересно, как же он должен себя вести? — Лучше так, чем вместо нормальной семьи видеть двух мужиков. Андрес коротко, горько смеётся. — Вас правда интересует чужая ориентация больше, чем счастье своего ребёнка? Да посмотрите вы на него, оглянитесь. Мальчику больно, одиноко и страшно. Ему семь, он может быть неправ, но он травмирован. Физически, психически. Успокойте своего ребёнка, чёрт возьми, убедите его, что всё в порядке! Это заставляет всех вздрогнуть. Мартин впервые видит этого ребёнка, но из-за обострённой эмпатии он полон сочувствия. Директор тоже выглядит так, будто его треснули чем-то по голове. Даже на отца мальчика этот маленький монолог Андреса действует и он наконец смотрит и видит сына. Что ж, умению мужа всё разруливать Мартин может только позавидовать. Разговор после больше не звучит на повышенных тонах, он не полон оскорблений и в целом, уже куда более адекватен. Дети извиняются друг перед другом и хотя они вряд ли станут дружить после, обстановка перестаёт быть напряжённой.