Я писал молчанье и ночь, выражал невыразимое, запечатлевал головокружительные мгновенья. <...> Под утро, летнею порой, Спят крепко, сном любви объяты. Вечерних пиршеств ароматы Развеяны зарей. А. Рембо в переводе M. Кудинова, «Одно лето в аду»
I
На носу — отъезд, на душе — уставшие коты, вяло настроенные кошки и глухая пустота. Пять утра — на часах. Стах пялится в потолок. Меньше минуты, потому что вспоминает… Вчера у него что-то было с Тимом. Он честно не пытается осмыслить. Осмысленно — молчит. И все внутри него — не громче. Стах поворачивается на бок, под рукой Тима, и складывает свои руки — под подушку. Осматривает комнату — в попытках что-нибудь почувствовать. Но он не ощущает ничего. Уставшие коты. Вяло настроенные кошки. Глухая пустота. Лениво скребут когтями, вызывая что-то — тупое-ноющее, полуравнодушное и нарывающее — как эхо, как отголосок причины и следствия, без проведенных между ними линий, без понимания первого и второго. Стах выбирается из-под одеяла, спускает ноги на холодный пол и застывает незряче. Сидит так — без времени и без пространства. И наконец находит первые слова в себе: разорение, развал, разлад, разлом. Он опускает локоть на колено, голову — на руку. Трет веки пальцами, роняя линзу на ладонь. Уставляется на нее — рассеянно. Ладонь расплывается и двоится. Отстой, конечно, что забыл снять. А вроде и все равно…II
Глаза раскраснелись, словно Стах ревел всю ночь. Он не ревел. По крайней мере, он не помнит — чтобы. Стах капает раствор и промаргивается. Режет, скребет. И воздух — как песок. Стах роняет — не свои «слезы» в раковину. Застывает, словно ждет, когда пройдет. Но что именно должно пройти — не знает. Он вытирается тыльной стороной ладони, только затем — чистит зубы и умывается. Случайные картинки — не пробивают ни на стыдливую улыбку, ни на эмоцию. Но, по крайней мере, одно из ожиданий оправдалось: стало легче. В плане — почти никак. Голодный зверь, который жадно вслушивался в Тима, наконец затих. А Стаху кажется, что — умер, будто подохла какая-то часть глубоко под кожей и теперь разносится по венам трупным ядом. Его хватает на насмешку. Над собой и мыслью: «Люблю запах мертвечины по утрам». Он сплевывает пеной в раковину — и все теряет. Он все теряет. Ничего не остается.III
Стах ищет футляр на столе больше по цвету, чем по форме. Надевает очки с разными стеклами. Отодвигает сумку Тима ногой — от шкафа. Просматривает вещи своего рюкзака — свежим взглядом. Осознает, что понаскладывал не в тему… Он опускается на пол, завалившись на бок. У него чувство какой-то тотальной растерянности. Он не может понять, что делать. Словно у него разваливается сознание. Это должно его пугать, но… Да. И что? Стах беспомощно сидит на полу минут пять, прежде чем решает заново собрать рюкзак. Заодно приводит в порядок и шкаф. Одевается на пробежку. Покидает комнату. В коридоре теряет равновесие — и его заносит. Он врезается в стену плечом и застывает. Это не физическое. Голова не кружится. В порядке зрение. Он замирает, пытаясь определить в себе поломку, но, ничего не обнаружив, возобновляет шаг. Цепляет с крючка в прихожей старую бейсболку, пытается пригладить ржавую проволоку волос, прежде чем надеть. Конечно, тщетно. Устраивая козырек по центру, он заглядывает в зал. Говорит бабушке: — Привет. — Доброе утро, — она улыбается и ставит чашку на стол, готовая подняться, но садится, когда видит, что он одетый. — Будешь завтракать? — Деда уже встал? — Еще нет. — Как думаешь, когда поедем? — Так… наверное, часов в десять–одиннадцать? Тимофей-то проснется? Стах пытается обработать вопрос. Нацепляет кривую усмешку. Спрашивает: — А куда он денется? Останется?.. Стах приваливается плечом к косяку. Смотрит бабушке в глаза. В непроницаемо темные глаза, как в кофе, запечатанное под стеклом. И через ее глаза — в свои — такие же. И в глаза матери — между ними. Он думал, что не сможет. Но он смотрит — и не прячет взгляда. — Ты хотя бы спал? — Как мертвый. — А чего в очках?.. — Когда проснулся, оказалось, что живой — и в линзах. — Закапал?.. — Да, — и не уточняет, что раствором. — Вчера все позабывал… — сожалеет бабушка. — Ты сегодня-то в себе? Или опять в проектах?.. Стах усмехается — «в себе». — Я — на пробежку. — Я уже поняла… Бабушка замирает, словно что-то все-таки заметила, но он уходит раньше, чем она решается задать вопрос.IV
Стах тормозит на лестнице, когда спускается. Его затягивает во вчерашний, уже забытый им кошмар. Словно реальность двоится — и этот кошмар в нее лезет. Настойчиво, упрямо. Как будто серые пятна пыли просвечивают сквозь ступени — и ступени пытаются обвалиться под ногами, как будто бурые ожоги с облупившейся краской проявляются на стенах. А потом он резко сжимается — словно от резкого звука — и слетает вниз. Успевает схватиться за перила. Дрожь проходится по ним до самого низа. И в ушах — звон. Стах таращится перед собой — в недоумении — пытаясь восстановить пульс и хватая воздух ртом. «Что ты делаешь?» Все было в порядке… «Что ты делаешь?» — повторяет Тим снова, и Стах замирает — лишь на секунду, и, хотя понимает вопрос, продолжает играть в эту тупую постановку — конца, который никак не может наступить. «Что ты делаешь, Арис?.. Стах отпускает перила — и сидит оглушенный. Тим берет корзинку за ручку и тянет на себя. Шепчет, надломив брови: «Ну что ты делаешь?..» Стах заставляет себя встать и медленно спуститься вниз. Чтобы убедиться… что Питер не перестал существовать как место.V
Питер встречает солнцем. Прохладным воздухом и ветром. Стах восстанавливает дыхание. Идет по улице медленнее, осторожнее обычного, смотрит себе под ноги, спрятав руки в карманах олимпийки. Все вдруг кажется ему продолжением сна — и он просто ждет, когда очнется. Наблюдает за собой, держит себя в фокусе как главную угрозу. Вслушивается — с опаской. Ждет, когда засбоит. Он идет. Просто чтобы не свихнуться. Питер перестал — существовать. Но он еще не понимает, в каком смысле. Не замечая улиц, домов, прохожих, не замечая больше ничего, он просто идет.VI
А потом Стах поднимает голову. Он поднимает голову, когда боль в колене больше невозможно игнорировать. И вот тогда он замечает — улицу, дома, прохожих — и вертится вокруг своей оси, и мир — кружится уже по-настоящему, и ему сдавливает легкие, и сдавливает виски. Он не может вспомнить места. Не может понять, где он. Питер — чужой. Стах впервые в жизни чувствует себя здесь — туристом. На самом деле это город, в который он приезжает летом, чтобы отдохнуть. Город, в котором он почти никогда не гулял один — и никогда далеко. Город, в котором он не рос. Город, который перестал быть символом обещания — обещания всего. Он мечется. Бросается в сторону прохожих — и тормозит, словно в пути одергивая сам себя. Потому что они не скажут. Так, чтобы помогло, так, чтобы он нашел дорогу.VII
Стах плутает в попытках — вернуться, в себя больше, чем домой, но улицы вдруг — лабиринт, полный тупиков, и пространство не работает, как нужно. Он хочет воскресить в памяти — как оно должно. Не получается. Он никогда в жизни не терялся. Да еще и так… Он идет через сквер. Ловит цветные пятна — краем глаза — двух детей. Они сидят на корточках. Один ребенок, заозиравшись, пружинит с места и бежит к нему: — Мальчик, мальчик! Стах не понимает, что — к нему. Он — не видит. — Мальчик! Там птичка упала! Что? Стах тормозит. Разлепляет сухие обветренные губы: — Что?.. — Птичка упала! Его тянут за рукав. «Ты правда веришь, что она уехала?» Тим затихает, уходит в себя. «Ну… Я был маленький. Мне потом часто снилось, что она просто улетела… Как птица». — Нет. Стах отступает на шаг. Словно его пытаются втянуть — в смерть. — У нее нет крыла. Стах не понимает. Стах ничего не понимает. Он ждет, когда проснется. Он не просыпается. «У меня какое-то время жил скворец… Я подобрал его, когда был маленький. Лет в десять, наверное?.. Он был без одного крыла. Как будто оторвали». Тим… — Ты можешь вылечить? Стах не услышал, переспрашивает: — Что?.. «Ну… Мы с папой его выходили, он потом прожил еще около года. Я как-то пришел домой, а он лежит на дне клетки… Мне показалось, что он умер от тоски…» Стах тупо, без мысли пялится с высоты роста на дохлого голубя посреди сквера. «Так и не понял, какая смерть хуже — там, на воле, или так… А еще — не было ли это ошибкой?.. спасти ее». Стах думает — без цензуры. Но вслух говорит: — Кранты. — Так можешь? — Что?.. — Да вылечить! — Он мертвый… Стах ждет, когда кошмар закончится, но ничего не кончается, и колено у него болит по-настоящему. И голубь — мертвый — настоящий. И эти дети — не плод воспаленного сознания. Но лучше бы… Лучше бы. Мальчишка — тот, что поменьше, — смотрит на него, сидя на корточках у трупа птицы, смотрит снизу вверх большими голубыми глазами. И хочет знать: — Так и чего с ним?.. Все?.. Абсурд. Охреневание. Трагикомедия. Кранты.VIII
Стах заносит — абсурд, охреневание, трагикомедию — в дом. Разувается, пытается снять бейсболку — и… ее нет. Он бестолково ощупывает голову. — Сташа!.. — зовет бабушка, она спешит ему навстречу, у нее переволновавшийся вид. — Что случилось?.. — Ну и где пропадал, боец невидимого фронта? Мы уже не знали, что делать, на пробежку он ушел, — дедушка тоже на нервах. — Обед, ты знаешь? Что?.. Стах слабо морщится и бредет в ванную. У него руки в земле. Он трогал этими руками труп. Он думает, что заразится какой-нибудь херней и склеит ласты. Он мылит кожу. Потом пытается очистить от серых разводов мыло. Потом опять — мылит кожу. Тим заглядывает внутрь. Режет хриплым полушепотом: — Арис?.. Почему их всех так много?.. Тим застывает какой-то перепуганный — в дверях. Стах поднимает на него короткий взгляд — в зеркало. Нет. Не сейчас. — Арис… Стах поднимает руки, словно хочет закрыть ими уши. Просто тишину… Просто… подумать. Минуту. Он не понимает. Ни черта. Тим дает ему минуту — пока он моет руки. И он моет. Снова и снова. Снова и снова. Потом Стах опирается на раковину ладонями и осознает: — Кепку потерял… — Что?.. Хороший вопрос — «Что?». Стах в Питере пятый день. Он похоронил ублюдскую птицу с незнакомыми детьми. Где были их родители? В десять часов утра? Стах закручивает краны и пытается уйти — из ванной. Тим преграждает ему путь, мешает. Заглядывает в глаза — участливо. Глаза у него не синие, а серые, промозглые и темные, как Нева. Стах смотрит в них, слабо хмурится. Он спрашивает отрешенно: — Я прошел до конца Васильевского? — Что?.. Тим застывает. Только эти глаза — цвета Невы — озадаченно мечутся. Ломаются черные, почти прямые брови. Тим размыкает губы. Стах обходит его. Он не помнит, как там оказался. Тащится в комнату вслепую. «Ты можешь вылечить?» Стах выдвигает ящик в столе, извлекает на свет старый блокнот, шумно листает пожелтевшие страницы. Согнувшись, зарисовывает птицу — распятую, с раскинутым в сторону — одним крылом. — Арис?.. Надо схематичнее. Стах сминает, выдирая лист. Комкает. Вместо рисунка почти чертит, почти ровно, резкими линиями — голую геометрию. Стах смерть — абстрактизирует. Переносит в фигуру и выносит из себя. Как ошибку. Сбой в системе. Как что-то, что поместится в идею. — Арис? Тим останавливает его руку. Холодные пальцы касаются щеки. Стах медленно выпрямляется, не глядя на него, подчиняясь — этим пальцам. Тим шепчет: — Ты чего?.. Пахнет севером. Не гарью и не копотью. И Стах отвлекается. Ему кажется, что отпускает… Это всего мгновенье. Он ловит Тима, делает шаг… в покой. Прижимается, уткнувшись носом в острое плечо, чтобы убедиться. Тим — пахнет севером… — Сташа?.. Бабушка стучит по косяку, застыв в проеме. И Стах замирает — уличенный. Она теряется. Тим отпускает Стаха и, прижавшись к столу, сцепляет руки перед собой. Питер — разбит вдребезги. Стах больше не вздрагивает, отступает, как в осколки. Режется босыми пятками — о собственные мысли. Он спешно забирает блокнот, прячет стержень в нутре автоматического карандаша, идет быстрым шагом из комнаты, просто чтобы исчезнуть, не быть — здесь, проходит мимо бабушки. Она тихо произносит ему в спину: — Ты, наверное, голодный?.. Стах не знает. Ему надо… ему надо ее починить. Почему — птица?.. Почему не дохлая собака? Почему не кошка? Почему они нашли именно птицу?.. И вдруг Стах замирает на месте. «Они спросили: что за самолет?..» . . Это уже случалось. У него давно не было приступов… С тех пор, как появился Тим. Если не считать их расставания… Но тогда был не такой тяжелый. Этот — как первый. Они с Тимом ничего не починили. Стах думал, что все решится, но они ничего не починили вчера. Наоборот. Стах через это уже проходил. Должно быть проще. Спокойнее. Что-нибудь… Ему не проще. И он позволяет, просит — остановить крушение, которое не прекращается — в его голове: — Ба?.. — Ну что ты?.. Потерялся? Я все разогрела. Будешь кушать? — Да…