Kar'taylir darasuum

Любовь была совсем не такой, какой Дин её себе представлял. Она не пришла как неожиданный дар или счастливое благословение, она ранила его. Как отравленный дротик, которого поначалу можешь даже не замечать, а заметишь, лишь когда яд уже распространиться по венам. Только вот любовь не была ядом. Хотя Дин и не мог сказать, чем же она была, потому что ему по большей части не довелось познать это чувство. С тех пор как Дин стал мандалорцем, он знал страх и гнев, радость и боль, гордость и честь, особенно честь, но любовь... Дин вовсе не избегал этого, просто как-то не посчастливилось ему в жизни. Иногда Дину казалось, что он устроен как-то по-другому, без способности влюбляться, но его на самом деле это нисколько не волновало. В конце концов винтовка тоже умеет стрелять и не умеет влюбляться, но нисколько не становится хуже от этого последнего пункта. И так продолжалось до тех пор, пока в один обычный день на полуразрушенном складе уничтоженного разбойничьего лагеря Дин не взглянул в глаза маленького странного существа, хоть в тот момент ему и не казалось, что что-то в его жизни меняется навсегда. Даже в ту ночь, когда он заживо похоронил собственную репутацию лучшего охотника Гильдии и невольно стал причиной раскрытия мандалорского убежища, Дин и не подумал о том, что делает что-то особенное. С его стороны речь шла в первую очередь о моральном долге. «Этот ребёнок найдёныш» «Кредо велит защищать найдёнышей» «Я сам был найдёнышем» Долг велел спасти ребёнка, и хотя Дин этого не понял, то же самое велело его сердце. И он повиновался, не зная, к чему его это приведёт. Оглядываясь назад, Дин всё ещё не мог сказать, к чему пришёл, мог сказать только, что не вернётся назад, просто не сможет. Теперь он носил на броне символ своего маленького клана, а за рёбрами щемящее тёплое чувство, о природе и имени которого задумался лишь недавно. Чувства вообще не входили в список того, в чём Дин был хорош. Он разбирался в оружии, в способах слежки и техниках ведения боя, в пилотировании и немного в механике, но не в чувствах, и потому почти никогда не задумывался о том, что испытывает к ребёнку. Дин знал, что должен защищать и беречь его, приглядывать за ним, заботиться о его благополучии. Он уже работал телохранителем и не думал, что в этот раз что-то будет иначе. Но иначе было, всё было иначе, и когда Дин подолгу наблюдал за тем, как ребёнок спит, сидя рядом и оберегая его покой, и когда давал поиграться с круглым наконечником от рычага, и когда говорил с ним или держал на коленях. Что-то внутри Дина изо всех сил тянулось к ребёнку, пытаясь при этом остаться на месте. А он сам слишком мало понимал о том, что с ним происходит, чтобы как-то бороться. «Я... забочусь о нём. Так бывает, когда слишком долго заботишься о ком-то. Ответственность... Это пройдёт» Однако всё было далеко не так просто, как казалось на первый взгляд. Дин сблизился с крохотным зелёным созданием до того легко и естественно, что даже не заметил этого. А потом Оружейница сказала, что он должен взять на себя роль отца этого малыша. И это слово — «отец», непонятным образом взволновало Дина и запало ему в душу. Это слово было похоже на то, кем он сам себя чувствовал. Не охранник, не сопровождающий и даже не телохранитель... что-то другое, чему он не знал и не искал имени, пока не услышал его от своей соплеменницы. Отец. Родитель. Buir. И пусть Дин был взволнован и даже немного напуган своей новой ролью, но даже не думал отказаться от неё. Он отец, и это хорошо, это правильно. Дин понятия не имел, что делают отцы, но не сильно волновался из-за этого. Он делал то, что считал необходимым, то, что велели ему его долг и его сердце. А себе Дин верил, так что никогда не задумывался о том, почему он готов застрелить на месте любого, кто попытается причинить ребёнку хоть малейший вред, почему готов без раздумий отдать за него жизнь, почему готов нянчиться с ним и баловать его. Должно быть, это то, что делает отец, значит всё правильно. Дин чувствовал, как шириться и растёт новое чувство у него внутри, и не пытался остановить его, но и не пытался разобраться в нём. Он просто позволял ему жить в себе, не зная и не ища ему имени. Лишь иногда болезненное противоречие всплывало в его сознании вместе с голосом Оружейницы, говорящей: «теперь ты его отец», а потом «ты должен доставить его к ему подобным». Выполнить второе значило отказаться от первого, и Дин понимал, что при таком раскладе привязанности недопустимы, но уже не мог держать ребёнка на расстоянии вытянутой руки, как раньше, хоть и пытался. «Твой питомец», «твой мальчик», «твой малыш», — слышал Дин то тут, то там, и его так тянуло поддаться этой иллюзии, назвать ребёнка своим, но он не позволял себе. «Нет, он не твой. Даже не думай об этом, Джарин. Ты не заслужил... У тебя нет ни единого права называть его своим» У него получалось не думать об этом противоречии, заглушать его в себе настолько, что иногда Дин забывал, какова конечная цель их пути. И так продолжалось до тех пор, пока они не встретили джедая. Асока Тано предстала перед ним, словно живое напоминание о необходимости расстаться с ребёнком, и перед её лицом Дин не мог избежать нового столкновения с отравляющим его противоречием, и кое с чем ещё. Он обнаружил всю силу своей привязанности, когда стало уже поздно что-то менять. Тёплое чувство у него внутри отрастило шипы и причиняло боль, какой Дин не знал прежде. Он не понимал, что с ним, почему ему так тоскливо и хочется плакать, задание ведь почти выполнено. Ему положено чувствовать радость или хотя бы облегчение, а не эту жгучую горечь. «Я... волнуюсь за него. Это ведь нормально — волноваться за кого-то, с кем провёл так много времени» А потом Дин услышал от Асоки: «ты ему как отец». Снова то же слово, и снова то же чувство волнения и трепета, только ещё сильнее. Теперь их с ребёнком связывало гораздо больше, теперь Дин знал его имя, чувствовал, как сильно он привязан и как не готов расставаться с Грогу. Его долг и сердце, действовавшие заодно, теперь разделились, и пока долг вынуждал Дина снова и снова настаивать на том, чтобы Асока обучала ребёнка, сердце беззвучно умоляло: «Пожалуйста, не забирай его. Прошу, оставь его со мной» Впервые долг и сердце пошли друг против друга и Дина просто разрывало. Он старался не показывать этого, прячась за своей непроницаемой защитной оболочкой из бескара, как и всегда, но Асока так смотрела на него, что Дину казалось, будто она видит сквозь шлем и броню, будто и так всё знает. Асока словно услышала тоскливые мольбы его сердца и отказалась обучать ребёнка. Уходя на свой корабль, Дин испытывал такое сокрушительное облегчение, что у него кружилась голова, но и чувство жестокой внутренней борьбы никуда не делось. Долг не собирался сдаваться, не давая сердцу взять верх. Дин не разбирался в чувствах, зато Дин всю жизнь следовал долгу. Он привык отказывать себе, привык жертвовать, потому что так было нужно. Не важно, чего он хочет, не важно, как сильно он этого хочет. Разве у такого как он вообще есть право хотеть чего-то? И всё же данная ему отсрочка была для Дина почти чудом. Тем редким случаем, когда он получал то, чего действительно хотел, что-то настолько ценное. После того, как они покинули Корвус, Дин ещё долго держал Грогу на руках, почти не спуская с него глаз. Теперь Дин мог позволить себе называть ребёнка по имени и пользовался этим, с одной стороны, понимая, что так он только сильнее привязывается и усугубляет свою будущую боль от расставания, но с другой, не желая отказывать себе в сиюминутном чувстве радости от общения со своим маленьким приятелем. «Он не твой, — привычно одёрнул себя Дин, и к радости снова примешался горьковатый привкус противоречия. — Я его отец, но он не мой сын...» Дин сглотнул горечь и тихо произнёс: — Если мы найдём джедаев на Тайтоне, ты пойдёшь с ними. Понял? Ребёнок промолчал, наверно, у него на душе тоже было неспокойно. Они прибыли на Тайтон почти без происшествий, а потом всё покатилось к чертям. Грогу был похищен, и Дин, враз лишившийся почти всего, не знал, чего в нём было больше — убийственного горя или холодного яростного гнева. Одно Дин знал точно, он найдёт ублюдка моффа и заберёт ребёнка, даже если ради этого ему придётся драться со всеми уцелевшими осколками Империи. Дин потерял почти всё и, спасая Грогу, отдал то немногое, что ещё осталось. Его долг и сердце снова оказались заодно, а его привязанность больше не была безымянным чувством где-то на периферии сознания. Она давала ему силы бороться, несмотря на боль и горе, она утверждала себя в сердце Дина так прочно, что он, не колеблясь, сказал почти в лицо своему врагу: «он значит для меня больше, чем ты можешь себе представить». И это было больше, чем правда. «Он... так дорог мне... Дороже бескара, идентичности, даже жизни. Так бывает. Бывает...» Не было ничего, чем бы Дин не смог пожертвовать ради малыша, и осознание этого пугало его, но вместе с тем приносило странное ощущение спокойствия, словно так и должно было быть. Дин не разбирался в чувствах, но с каждым днём они переполняли его всё больше. Ему казалось, что ещё никогда в жизни он не чувствовал так много и так противоречиво. И пусть Дин ещё не свыкся до конца, но всё, что он испытывал, не было для него лишним, и он шёл к принятию с твёрдостью и постепенностью, свойственными ему во всём. Дин был отцом и делал то, что делает отец, а теперь понимал, что не только делает, но и чувствует то, что чувствует отец, значит это хорошо и правильно. «Он мой единственный приоритет», — сказал Дин, глядя на Бо-Катан и даже не удивился тому, как это прозвучало. Хотя несколько месяцев назад он бы ни то что не сказал, но даже не подумал бы ничего подобного. Но теперь Дин осознавал себя полностью или почти полностью и говорил о своей привязанности к ребёнку так же уверенно и открыто, как и о том, что он мандалорец. Во время спасательной операции на имперском крейсере Дин чуть не умер, дважды, но отчего-то ему казалось, что даже если бы мофф Гидеон проткнул его тёмным мечом насквозь, но бы продолжил жить ещё достаточно долго, чтобы попытаться доставить Грогу в безопасное место. Однажды Дин застрелил дроида, угрожавшего малышу, и лишь потом понял, что сделал это рукой, в которую ему несколькими минутами ранее вогнали нож. Тогда, стреляя, он даже не чувствовал боли, так было и теперь, когда он снова держал Грогу на руках. Ни сотрясение, ни повреждённое запястье, ни ушибленные рёбра больше не беспокоили Дина. Он снял с ребёнка наручники, сбивчиво шепча: — Всё хорошо, я с тобой, теперь всё позади... Но, как бы ни хотелось в это верить, всё ещё не было позади. И тревога поднималась в Дине больше и больше, когда он входил на мостик и когда смотрел, как гнётся и стонет металлическая дверь под железными ударами тёмных штурмовиков, но особенно в тот момент, когда он увидел на экранах видеонаблюдения фигуру в чёрном плаще с зелёным световым мечом в руке. При взгляде на эту фигуру что-то внутри Дина оборвалось и рухнуло в бездну. Они были спасены, но Дину казалось, что его выкинуло в открытый космос без защиты. Он не мог дышать. Удары в дверь прекратились, Дин встал, еле держась на ногах. Вошедший на мостик незнакомец оказался совсем юным. По его виду ни за что нельзя было подумать, что он явился забрать у Дина самое дорогое в его жизни. Пришло время признать это, для Дина не было существа важнее и дороже Грогу. Не было никого, кого бы он так... — Ты джедай? — задал Дин самый глупый вопрос из возможных, ещё глупее от того, что он знал ответ. Конечно, этот парень джедай. Кем ещё быть человеку со световым мечом и такой сверхъестественной силой? Но Дин спрашивал не для того, чтобы услышать ответ, а для того, чтобы оттянуть время. Он знал, что сейчас будет, и сопротивлялся происходящему, как мог. Дин оглянулся на ребёнка, который стоял на кресле, прячась за высокой спинкой. Грогу выглянул из своего укрытия и посмотрел на него, не на джедая. — Он не хочет идти с тобой... — лёгкие горели, но Дин всё равно выдавил из себя эти слова. Последнюю отчаянную попытку защитить своё хрупкое сердце, израненное переживаниями и переполненное чувствами настолько, что оно, казалось, просто не должно было этого выдержать, но всё же держалось, билось и сопротивлялось сильнее, чем когда-либо прежде. Однако у Дина всё ещё оставался долг. И сейчас в нём было не просто противоречие, в нём шла война насмерть. Война, в которой он уже проиграл. Казалось бы, чего стоило сказать: «он мой! Я не отдам его». Но Дин слишком привык повторять себе: «он не твой». Грогу принадлежал джедаям, а не ему. Не ему. Все его обещания, все надежды, все робкие мечты не значили ничего перед пришедшим на зов джедаем. Дин бережно поднял Грогу на руки. Он должен... Должен. — Тебе будет лучше с ним. Он такой же, как ты... — проговорил он, тщетно пытаясь удержать сорвавшийся голос. Если бы ребёнок и вправду нуждался в уговорах, но правда была в том, что не он был тем, кто не сможет справиться. Не он боялся отпустить. Этому особенному малышу не место рядом с мандалорцем. Дин слишком неопытен, слишком ненадёжен, слишком сильно притягивает опасность. У него нет права быть эгоистичным, и сегодня не тот день, когда он получит то, чего хочет. А ведь Дин мог бы быть счастлив, он был так чертовски близок к счастью, но... Есть вещи важнее, чем его счастье, важнее, чем он сам. Да и разве был он когда-нибудь важен? Нет, во всяком случае не для себя. Ради себя Дин никогда бы не сделал того, что сделал ради Грогу. А ради этого малыша он положил всё, что у него было, пожертвовал всем. Впрочем, осталось ещё кое-что, последнее, чем Дину предстояло пожертвовать сейчас — его желания, его привязанность, его любовь... «Я люблю его» Внезапно пришло к Дину с ошеломляющей ясностью. Одно слово, подобное слову «отец», которое он так долго не мог назвать, поставило всё на свои места. Дин знал, что с ним. Он стоял у черты, и сколько бы чувств ни терзало его в этот момент, не было ничего важнее любви. Дин потянулся к шлему. Он дрожал всем телом, но не остановился ни на секунду, обнажая своё лицо перед Грогу, который тихо заворковал, потянувшись к его щеке своей маленькой ладошкой и осторожно касаясь колючей от щетины кожи. Дин закрыл глаза, а его губы дрогнули. Он не помнил, когда в последний раз ощущал чьи-то прикосновения на своём лице, и сейчас внезапно понял, что плачет. Чувства, все эти долгие месяцы горевшие спокойным ровным пламенем, вспыхнули разом, словно пожар, охватив его изнутри. Это было похоже на ритуальное самосожжение, и Дин совершил его. Он принёс себя в жертву во имя того, что было важнее, чем он. Дину хотелось, чтобы всё закончилось быстро, но он не мог оторвать глаз от Грогу, как умирающий, пытающийся сделать ещё и ещё один последний вздох, но только продлевающий свою агонию. И даже когда он нашёл в себе силы поставить малыша на пол, тот сейчас же вцепился в сапог, прося снова взять его на руки. Дин посмотрел на него, и ему показалось, что он видит боль на лице ребёнка. В первый раз он отказывал Грогу в близости и комфорте, словно уже лежал мёртвым. Нужно было держаться, но даже порванное в клочья сердце Дина не умолкало, правда теперь оно не боролось с долгом, а лишь болело. И если бы не только Дин мог слышать его беззвучные крики, на мостике не было бы так тихо... Тишину нарушили частые попискивания, и в открытую дверь въехал астродроид, а джедай поднял отвлёкшегося Грогу на руки. — Да прибудет с тобой Сила, — сказал он Дину, и тот машинально кивнул. Возможно для джедаев в этой фразе и заключалось какое-то особое значение, но для Дина она не значила ничего. Он смотрел вслед уходящему незнакомцу, и видел только лицо малыша, которого так хотел, но не посмел назвать своим сыном. Двери лифта закрылись за джедаем, и так всё закончилось. Больше нечего было отдавать. «Переживёшь», — раздался у Дина в голове его собственный голос, почти сразу же заглушённый. Конечно, переживёт, он уже столько раз переживал, он был таким чертовски живучим. Но не лучше ли смерть в бою, чем необходимость переживать, когда от тебя ничего не осталось? Собирать себя из обломков и пепла было тяжело, даже невозможно. Это было почти равносильно тому, чтобы восстановить уничтоженный «Рейзер Крест», участь которого Дин разделил лишь с небольшим опозданием. Дымящаяся воронка и покорёженные куски металла, может, сейчас этого не было видно, но именно так Дин себя ощущал. И ни он сам, ни «Рейзер Крест» не были фениксами, чтобы возрождаться из праха. Однако, бродя на месте взрыва в тот роковой день, Дин всё же нашёл кое-что — металлический наконечник от рычага, с которым любил играть Грогу, единственное, что осталось от корабля. И в какой-то момент Дин обнаружил, что и на его личном пепелище не всё сгорело дотла. От Дина действительно не осталось ничего... кроме любви к Грогу. Он нашёл её, бережно извлёк из-под обломков и надёжно сохранил, также как хранил металлический шарик в своей поясной сумке. Любовь, страшная, как война, вернее любого оружия, сравнимая по своей силе разве что со смертью, или с жизнью. Ведь как бы глубока и болезненна ни была оставленная ей рана, Дин понимал — он бы ни на что это не променял. Он столько раз был готов умереть ради самых разных, часто не стоящих того вещей. Но потом появился Грогу и ради него Дин готов был жить, потому что любил. Никогда до встречи с Грогу ему не бывало так тепло и уютно, разве что в те дни, когда он сам был маленьким мальчиком. Но это было так давно, что воспоминания из тех времён казались воспоминаниями из прошлой жизни. Зародившись как совсем маленькое, едва заметное чувство, теперь его любовь к Грогу была так огромна, что Дин не знал, где она начинается и где заканчивается. Хотелось бы верить, что Грогу знал, чувствовал, как Дин его любит, но он не мог быть уверен, ведь так и не решился сказать об этом вслух. И хотя Дин совершил столько поступков, говорящих о его чувствах, сейчас этого казалось недостаточно. Ему было важно... нужно именно сказать, потому что Грогу заслуживал того, чтобы слышать. «Я исправлюсь... я обязательно расскажу, как сильно люблю тебя, когда мы снова встретимся... Обещаю»