«Ее декабрь, мой май»

«Мария, ближе! В раздетом бесстыдстве, в боящейся дрожи ли, но дай твоих губ неисцветшую прелесть: я с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни лишь сотый апрель есть».

***

На съемочной площадке-муравейнике, где мы познакомились, она, безусловно, была самой красивой женщиной, когда-либо тамошними камерами виденной. Нежная, будто сотканная из воздуха Мария была светочем всего творящегося лицедейства, главным властителем полумертвых телевизионных душ, священным алтарем, к которому тихо подносили кто свои безнадежные чаяния, кто откровенно пошлую лесть, кто трогающую слезную исповедь, а кто — осколки разбитого сердца. Мария обладала удивительной способностью озарять своим внутренним светом всех, кто бы ни просил его, и на свет этот, как слепые безмозглые мотыльки, день ото дня слетались все без разбора: начиная от местных бродячих кошек и заканчивая сильными мира сего с их вечно подернутыми сытым довольством и похотью глазами. Красивую Марию все желали, все восхищались и стремились причаститься ею, а она ни между кем не делала различий, всегда говорила и слушала с энергией, одинаково ровно улыбалась своей широкой белозубой улыбкой и оттого нередко напоминала актрису дрянного провинциального театра, которую любят и от которой берут скорее по досужей привычке любить и брать, нежели из истинной потребности в близости к ней. На проекте я работала ассистентом главного стилиста и из всей команды реже всего появлялась на площадке, целыми днями курсируя между столицей и пригородом. Во мне уже вызревали самоуверенность молодости, расчетливые амбиции и холодное недоверие к медийному королевству кривых зеркал, но даже до меня, как ни старалась я быть отстраненной, однажды сумело долететь роковое пронзающее сияние Марии. В тот вечер я приехала на съемочную площадку с десятком тяжелых сумок, а она, случайно оказавшись поблизости, решила помочь мне донести их до гримвагена, с присущей ей доброй иронией заметив, что ассистенты порой тоже нуждаются в ассистентах. Я поблагодарила и мы быстро пошли между молодых сосен, скрывающих от посторонних глаз наш пластиковый съемочный балаган, а блики закатного солнца, пробиваясь меж их ветвей, красивой золотой вуалью ложились на нежное лицо Марии, придавая ему какое-то фантасмагорическое сходство с сюжетами Боттичелли. Она шла и говорила со мной, как с равной: спокойная, глубоко укорененная в себе и внутренне неприступная, а непривычная близость к ее фарфоровой аристократической хрупкости всю дорогу кружила, дурманила мне голову, засасывая в удушающий и бесконечно сладкий водоворот телесных ощущений. Мария о чем-то постоянно щебетала по пути, я машинально вторила и совсем ничего не понимала, а потом вдруг она, попрощавшись, растаяла в прохладном августовском воздухе так, словно была искушающим иллюзорным наваждением, а не смертным существом из плоти и крови, которым я могла бы надеяться обладать. Впрочем, именно с того дня меня неудержимо и отчаянно повлекло к ней, и по мере течения съемочных дней я старалась как можно реже попадаться Марие на глаза, чтобы не раздувать в себе опасное пламя, которое отныне при любом взгляде на нее принималось плавить меня изнутри. В начале осени мы закончили снимать проект, и я с большим облегчением переехала обратно в город, в тамошнем ядовитом мареве быстро позабыв о существовании далекой ангелоподобной Марии. А потом неожиданно получила приглашение на закрытую вечеринку в честь премьеры нашего телепроекта, что фактически означало признание меня частью постоянного состава команды и, кроме того, долгожданный пропуск в блестящий светский мир, которого я, к своему стыду, все-таки тщеславно желала.