la panacée

      ацуму — хитрый лис, вышедший на охоту. и нашедший свою новую жертву. полевые мышки в качестве повседневного рациона поднадоели, и тому захотелось разнообразия: чего-то сочного, животрепещущего и непременно сопротивляющегося. а ещё желательно с оперением. а ещё желательнее оперением чёрного цвета. в глазах ацуму — опасный блеск, в голове — план перегрызания глотки своей добыче, разве что по клыкам слюна на пол не капает. зато какой оскал. мысль о предстоящем сражении с карасуно возбуждает ацуму, заставляет кровь в венах пульсировать с каждой секундой все сильнее. играть с новой командой высокого уровня — дело волнующее, играть с такой командой на национальных — уже будоражащее, а играть с такой командой на национальных и иметь определенную цель среди оппонентов — поистине опьяняющее. хочется вонзить коготочки в мягенькое тельце и наслаждаться криками, смешанными со стонами от боли.       однако ацуму не настоящий, не прирождённый лис. он надевает на себя маску кровожадности и коварности, когда дело доходит до волейбольных соревнований, и намечает себе оппонента — цель, которую он должен во время игры достичь. это своеобразная традиция — просмотреть состав игроков команды-соперника, выбрать наиболее интересного игрока, исходя из занимаемой им позиции, роли в команде, физических и прочих характеристик, и на протяжении матча соперничать с ним. в конце, разумеется, победить, став чуточку выше в собственных глазах, убедившись в том, что он действительно стоящий игрок. однако за его оскалом и самоуверенностью прячется болезненная неудовлетворённость собой и своими силами: кажется, что, сколько бы мячей он ни забивает, сколько бы сетов ни берёт, он не сдвигается со своего места и не растёт. ацуму хочется быть настоящим лисом, настоящим членом волейбольной команды школы «инаризаки», вонзающим клыки в тушки соперников, потому что это — чуть ли не физиологическая потребность, а не попытка побороть свои комплексы и детские травмы, и для всех сокомандников ацуму мия именно такой: коварный, лукавый и немного заносчивый. единственным человеком, видящим самую суть ацуму мии, является осаму, который наблюдает за всеми метаморфозами брата с самого детства и знает его настоящего, чем и раздражает ацуму: юноша боится своей слабости, боится раскрыть себя и свои переживания кому-то из страха показаться неидеальным и впоследствии быть отторгнутым. их с осаму отношения обладают определённой спецификой: они наполнены взаимным раздражением, вызванным негативной реакцией на действия друг друга ввиду полной противоположности их натур. что касается осаму, так он не просто раздражаает, а бесит, выводит ацуму из себя своей хладнокровностью, своим безэмоциональным лицом, по которому хочется проехаться кулаком, чтобы вызвать хоть какую-то эмоцию; своей тупой любовью к еде, которая в разы сильнее его заинтересованности волейболом; да даже тем, что осаму родился первее! он является полной противоположностью ацуму, и единственным, что они оба разделяют, оказывается любовь к колкостям и шуточным (а порой и нешуточным) унижениям друг друг. а ещё волейбол. тем не менее ацуму любит его. любит как единственного человека, в искренности чувств которого он уверен, как единственного человека, заботящегося о нем без корыстных целей; как единственного человека, от и до его знающего и ни разу по-настоящему не осудившего за что бы то ни было. осаму — родной. и пусть он извечно доводит ацуму своим похуизмом, смешанным с педантичностью, он всегда рядом, он — плечо, на которое всегда можно опереться. первый раз, когда ацуму осознает это, случается ещё в далекой начальной школе: за высоким столом — осаму с болтающимися, не достающими до пола ногами со средоточием возится с домашней работой брата уже второй час. ацуму лежит поперек кровати со свешенной вниз головой, стучит ногами по стенке (он любил в детстве то, как по возвращении в нормальное положение от его лица отливала кровь, и лицо чуть покалывало) и неожиданно для самого себя вдруг спрашивает: — саму, а помнишь, как мы были у юто-куна? — помню. — осаму, недовольный тем, что брат отвлёк его от дела, в ответ лишь бурчит, даже не поднимая взгляда от тетрадки. — а помнишь, как мама его за столом хвалила за хорошие оценки? — как только мальчик произносит это, в его голове невольно всплывает образ низенькой, темноволосой женщины, нежно треплющей сына по голове, пока тот за обе щеки уплетает только что поданный омлет. — помню. и что? — саму, как и требовалось ожидать, слова непутёвого брата ни на какие глубокие размышления не наводят: единственным, что находит отражение в его душе с того вечера, становится отменно приготовленный тамагояки. — а меня, ну, когда-нибудь мама похвалит? — произнесённые самим ацуму слова вдруг сеют в его душе неясную тревогу, и он, перевернувшись-таки на живот, начинает проедать своим взглядом спину брата, только несколько секундами ранее переставшего что-то править. — пока я делаю за тебя половину домашки, не похвалит. тебе моего «молодец» не хватает, что ли? — развернувшийся на деревянном поскрипывающем стуле на все триста шестьдесят, осаму встречает встревоженный взгляд брата своим обычно непроницаемым, но в ту секунду вдруг подобревшим, почти нежным взглядом. ацуму начинает светиться. — а скажи сейчас, что я молодец. — деланно-плаксиво тянет цуму, играючи вскидывая брови и надувая щёки. только было закравшиеся в его душу переживания тут же сменяются привычным игривым настроем, на который осаму реагирует всегда неизменно: с холодком. — а ты не постарался, чтоб я тебя так звал. — осаму, смирив брата коронным победным взглядом, разворачивается обратно к тетрадкам, тем самым поставив точку в конце их разговора. в спину он получает недовольное фырканье, за которым, однако, скрывается не нарочитое недовольство. в душе цуму снова воцаряет спокойствие: осаму рядом, сидит на стульчике весь из себя серьёзный и строгий, проверяет его неожиданно плохо написанную домашку и готов успокоить его в любой нужный момент.       этот случай впечатался в подсознание ацуму, и воспоминание с годами не блекнет, как это случается с другими фрагментами из детства, потому что тогда роль осаму вдруг «всплыла» со дна восприятия окружающей действительности мальчика, оказалась на глади воды-детства, в которую родители мальчиков входили лишь в погожие солнечные деньки, и стоило детям привыкнуть к отсутствию опасности и страха морских чудищ, боящихся появляться при взрослых, как родители уже находились на берегу, второпях собирая вещи. так или иначе, плавать братья научились и без их помощи, а тревожное, на грани слёз «а похвалит ли меня однажды мама» однажды преобразилось в «слушай, саму, давай зайдём за новой симкой. притворимся, что её номер затерялся. думаю, она поймёт». это случилось в декабре, ещё на первом году обучения братьев в старшей школе: их родительница имела специфическую, но вполне объяснимую привычку объявляться перед праздниками, заявляя о себе сначала круглой суммой, поступающей на совместный счет близнецов мия, а затем предложением встретиться в каком-нибудь кафетерии (однажды по приезде почти без предупреждения в квартиру сыновей она была выпровожена осаму, не ступив даже четырех шагов за порог. то послужило началом существования негласного правила их «семьи»: место встречи — нейтральная территория, что не могло не радовать братьев: не приходилось выветривать и драить квартиру после её приезда. ацуму в шутку прозвал эту их неожиданно просыпающуюся чистоплотность «аллергией на посторонних людей», но в душе он знал: осаму тошнило от появления их матери не меньше, чем самого ацуму, просто тот умело скрывал свои чувства), где всё происходило по неизменному сценарию: в восемнадцать часов они встречались на пороге кафе Miwa, проводили в нём ровно сорок пять минут за бессмысленными разговорами об учёбе, отце, работе, а после расходились в разные стороны, на прощание пожелав друг другу хороших праздников.       что эти встречи, пропитанные охладевшей горечью от утраты, значили для ацуму? недолгое присутствие матери, чья каррикатура на заинтересованность жизнью родного сына была настолько фальшивой и паршивой, что даже у порой прислушивающихся к их разговорам официантов вызывала неловкость и чуть реже — печаль, лишь загоняло ацуму в тиски самобичевания. в конечном счёте он не заслуживал хорошего отношения к себе даже со стороны самого, казалось бы, родного и близкого человека (не считая брата). он был ничтожен и жалок: ему отчаянно хотелось проклинать свою мать за то, как несправедливо она обошлась с ним и с осаму, ему хотелось высказать ей в лицо, какая она тварь и как он её ненавидит; но всё, что ацуму мог, — это думать, что он не заслужил быть любимым. его успехи в волейболе, его прирождённый талант, с усилием полученные школьные грамоты — ничего из этого не имело значения и не придавало ему ценности в глазах человека, из уст которого на протяжении всего детства он надеялся услышать хоть нотку одобрения. но одобрения не было, сколько мальчик ни старался. зато были с каждым годом всё дальше прогрессирующие мысли о собственной неполноценности и никчёмности. мия сравнивал себя с другими детьми и не понимал, что такого особенного было в них, за что их любили родители: эти дети могли быть троечниками, не до конца выучившими таблицу умножения, могли весь день проводить за приставкой, проигрывать в настольных играх, не заниматься спортом... и ему всё казалось, что, возможно, достигни он уровня чуть выше, выжми он из себя чуть больше, махни он рукой на всё, что не имело практической пользы, он бы заслужил это одобрение, гордость, слова сожаления о том, что его не ценили в детстве, что бросили по дурости, что хотят всё вернуть. и ацуму бы плюнул на свою и без того с трудом взращиваемую гордость, поборолся бы с собой лишь для виду и принял бы мать обратно, и... но ацуму достиг, и выжал, и махнул рукой на всё не один раз, но ответом ему неизменно служила пустота карих впалых глаз, и огонёк, который мия так хотел разжечь и увидеть, об который он так хотел согреться, не проблеснул во взгляде матери ни разу. последняя его надежда потухла декабрьским вечером минувшего года: в кафе с осаму они прождали мать ровно сорок пять минут, а потом ушли, так ничего и не заказав. на обратном пути зашли за новой симкартой.

*****

— за разрыв отношений с матерью! — единогласно произнесли осаму с ацуму, чокаясь стаканами, в которых в пропорции один к пяти было смешано саке с апельсиновым соком. суна, утащивший это самое саке из алкогольных запасов отца и не осведомлённый о поводе распития, удивлённо захлопал глазами, не понимая, пропустить ему этот тост или присоединиться к празднованию. с одной стороны, радости на лицах братьев мия он не углядел, с другой — тост был произнесён так живо, с таким сильным чувством, что не выпить тоже было нельзя. — за разрыв... — неуверенно добавил суна, поглядывая на друзей: ацуму за раз решил вылакать полстакана и теперь пищал от того, что алкоголь потёк у него через нос и самую малость сжёг слизистую, осаму пытался сдержать ухмылку и прятал её за стаканом. потом, всё же не выдержав, рассмеялся в голос и обозвал брата конченым придурком. эта случайная выходка ацуму будто разрядила нагнетённую, напряжённую обстановку, и все трое расслабились. ринтаро не до конца знал, что такого случилось, что его в девять вечера безэмоциональный и вечно игнорирующий сообщения осаму вдруг заспамил смс-ками наподобие: «СУНА РИНТАРО!!!!! СРОЧНО!!! СРОЧНО!!!!! ЕСЛИ ТЫ НЕ ПОДОЙДЕШЬ К ТЕЛЕФОНУ, Я ТЕБЯ УБЬЮ!!!.». суна, перепуганный до полусмерти и надумавший себе не весть чего, перезвонил другу, как только вышел из ванны, и был огорошен просьбой (скорее звучавшей как приказ) собраться за десять минут, сесть на ближайший автобус и захватить с собой бутылку саке. сказано — сделано. и вот он уже пятнадцатую минуту сидел на кровати осаму и пытался понять, что вообще происходит в квартире, потому что посвящать его, по всей видимости, никто не собирался, а как тактично сформулировать вопрос юноша не знал. тактичность вообще не была его коньком, говорил ринтаро всегда в лоб, за что как раз-таки по лбу получал от ацуму практически ежедневно, но даже его далеко не развитая интуиция на этот раз подсказывала не возникать. — итак, сегодня мы все собрались здесь... — наконец-то прочистивший нос ацуму приготовился говорить длинную, полную сарказма речь, но тут же был прерван. — а можно без драматизма и пафоса? — осаму, порядком уставший и вымотанный за прошедший день, не был готов к пропитанному едкостью своеобразному душеизлиянию брата. — а можно не грубить? — ацуму, оскорблённый такому бестактному вмешательству, метнул испепеляющий взгляд на осаму, продумывая, какой подлостью закопать своего брата-близнеца. — за волейбол и дружбу? — суна, чуть ли не физически почувствовав, как накалилось все пространство вокруг ацуму и осаму, вспомнил, как тяжело разнимать друзей, а выпивших друзей и подавно, и решил предпринять хоть что-то. удивительно, но слово «волейбол» моментально остудило пыл близнецов, и те, забыв о только начавшей разгораться ссоре, премирно чокнулись друг с другом. — а почему мы вообще пьём с тостами? — ацуму, осушивший стакан и подливший себе ещё, вдруг ударился в философию. тостов через пять от него уже можно было ждать «а почему слово «тост» названо так, как названо?», и на этом этапе ринтаро предпочитал переключаться на осаму, от которого подобной чепухи слышать не приходилось.       вопрос ацуму был оставлен без ответа, и парень, сделавший вид, что обиделся, поднялся с кровати, на которой синее постельное бельё было сбито окончательно и бесповоротно, и вышел в туалет, аккуратно минуя драгоценную бутылку с саке, стоящую на полу подле кровати. в действительности ацуму не был задет, нет, он просто нуждался в одиночестве, которое позволило бы ему переосмыслить всё случившееся за день. чувство тревожности, вызывающее психогенную рвоту и заполняющее всё его существо, отступило после появления алкоголя в крови, но его количества было недостаточно, чтобы освободиться от чувства неизвестности, незнания того, как ацуму проживёт следующий день. всё должно было остаться неизменным: его ранние подъемы в школу, изнуряющие многочасовые тренировки в спортивном зале после уроков, нечастые посиделки с единственным их общим с осаму другом, суной ринтаро, то же празднование приближающегося нового года и всех праздников... но тем не менее, все эти действия потеряли ещё с детства заложенный в них смысл, заключающийся в желании добиться благосклонности со стороны родителей; и они вдруг показались ацуму пустыми, абсолютно бесполезными. в какую-то секунду юноша перестал понимать, нравилось ли ему всё то, чем он занимался на протяжении стольких лет, ощущение потерянности и одиночества пришло на смену тревожности, и на глазах выступили предательские слёзы. слёзы по окончательно утраченной связи с родителями; слёзы по отсутствию подлинного смысла во всей его жизни, которую он провёл в стремлении получить немного любви за его старания прыгнуть выше головы и заслужить хоть каплю хорошего отношения; слёзы по тому, как бессмысленно он растратил весь свой запал и практически перегорел к вещам, некогда считавших любимыми. слёзы, слёзы, слёзы. солёные дорожки стекали по щекам, и единственным желанием было разрыдаться в голос от отвращения и жалости к самому себе. как ацуму мог так глупо, так наивно верить в то, что его старания имеют хоть какую-то ценность, в то, что они изменят ублюдское мировоззрение его родителей и по мановению палочки вернут их в его жизнь? как он мог верить в то, что в этих людях вдруг пробудится давно утраченный, а может, и вовсе не существовавший родительский инстинкт или хотя бы привязанность?.. — да на кой чёрт они вообще мне были так нужны? гроша ломаного не стоят. и я не стою. — ацуму с ненавистью уставился на своё отражение в зеркале, жалея, что за всю жизнь так и не высказал всё наболевшее, кровоточащее в лицо родителям, да и вряд ли выскажет теперь. их призрачная тень больше не ляжет на его заслуги, хорошую учёбу, успехи в волейболе, он больше не будет корить себя за каждую совершённую ошибку в надежде достичь идеала, не сдавшегося никому, кроме самого ацуму, по ночам ему не будут мешать спать дурацкие детские воспоминания и бредовые идеи написать матери и узнать, почему же она ушла, а в праздники не будет необходимости мониторить сайт онлайн-банка, чтобы убедиться, что про них с осаму всё же помнят.       разочарование. слёзы бессилия и злобы сменились слезами разочарования. всё рухнуло, но ответственность за идею-фикс вернуть утраченную связь с родными полностью лежала на плечах ацуму: он самостоятельно выстроил себе ложные надежды, чтобы спрятаться в них от действительности и обрести насквозь фальшивый стимул двигаться вперёд. зацикленность на прошлом, непрерывный самоанализ, попытки найти в собственном детстве ключи к разгадке поведения и отношения родителей — всё это заменило ацуму настоящую жизнь, оградило его от возможности наслаждаться ею полной грудью. нужно было просто признать, что его родители — мудаки, которые предпочли устраивать собственную жизнь с дорогим алкоголем, интересными знакомствами при не менее интересных обстоятельствах, путешествиями и полной свободой в чём бы то ни было, и в этом не был виноват ацуму — просто так вышло. просто они мудаки, которых нельзя исправить, чью привязанность и одобрение нельзя получить или заслужить через неимоверные старания по одной простой причине: им всё равно. и с этим безразличием можно было сделать лишь одну вещь — смириться. а смирившись, просто двигаться вперёд без стараний возродить то, чего никогда и не существовало. в тот день глазам ацуму словно открылась одна простая истина: от него не зависело ничего. он был не властен над чужими эмоциями и сердцами, не нёс отвественности за то, любим он или нет. чужая любовь — не его проблема и не его забота, и не существовало необходимости прикладывать столько усилий к решению проблемы, не находящейся в его компетенции. «ты можешь делать всё и ничего не получать взамен, но это не значит, что ты плохо стараешься, ты в курсе?» — однажды сказал ему осаму, когда в начальных классах мальчики только решили записаться в волейбольную секцию, и тренер напрочь не замечал стараний ацуму, из раза в раз оставляя его на скамейке запасных, с которой ацуму наблюдал за играми почти три месяца, пока ему на смену не пришёл новый тренер, увидевший в ребёнке потенциал. его мать не пришла сегодня, потому что ей наплевать, и это не была чёртова вина ацуму. его отец не связывался с сыновьями вообще, возложив эту обязанность на жену, потому что ему было наплевать даже больше, чем жене, и это всё так же не было чёртовой виной ацуму. его родители перестали появляться в квартире незадолго после того, как мальчикам только исполнилось одиннадцать, потому их комфорт имел для них большую ценность, нежели воспитание детей, и даже это не была. чёртова. вина. ацуму. — я, чёрт побери, не виноват. — за произнесенными ацуму словами послышался удар кулака о керамическую раковину и последующее тихое ойканье от боли. — ты куда пропал, придурок? что шумишь? — осаму, обеспокоенный долгим отсутствием брата и каких-либо звуков, оповещающих о том, что жизнедеятельность ацуму не нарушена, появился в дверном проёме и уставился на брата в ожидании ответа. — я думал. — многозначительно ответил ацуму, краем глаза пытаясь углядеть в зеркальном отражении, заметны ли дорожки от слёз на его щеках. не хотелось, чтобы осаму знал, что он плакал. ацуму ненавидел чувствовать себя слабым. — мне казалось, за мыслительные процессы в вашей двойне отвественнен саму. — заметил только что подоспевший суна, отхлёбывая саке из стакана. за те десять-пятнадцать минут, что ацуму пробыл в ванне, осаму ввёл друга в курс дела и попросил не заострять внимания на произошедшем, то есть вести себя точно так же, как и всегда: ацуму в тот момент ещё не был готов принимать поддержку от кого бы то ни было и обсуждать случившееся. — саму, раз ты ответственный, то подумай и скажи: мне ему дать с левой или правой? — ацуму, мигом пришедший в себя, тут же развернулся на все триста шестьдесят с целью хорошенько отмудохать приятеля, облокотившегося о дверной косяк. — с обеих. — с максимальным безразличием в голосе ответил осаму, отступая обратно в тень коридора. — т-ты! предатель! — суна, вложив в эти два слова весь свой праведный гнев, зыркнул на осаму, делающего вид непричастного к происходящему человека, и выставил перед собой руки, шутливо укрываясь от ещё не начавшихся нападений со стороны раззадоренного ацуму. — сам виноват. — осаму фыркнул и развернулся по направлению к их с братом комнате, оставив юношей разбираться один на один.       осаму нужно было удостовериться в том, что ацуму справится с пережитым потрясением: разочарование в вещах, в которые верил всю осознанную, пусть даже и только начавшуюся жизнь всегда сопряжено с перестройкой ценностей и приоритетов. а ещё с днями, потраченными на самобичевание. и в этом трудном анализе потерять себя всегда легче, чем заново обрести, поэтому осаму, безумно дороживший братом, уже продумывал, что будет делать дальше. «он сильный, точно сильнее меня. жаль, что пока не осознает этого», — мельком пронеслось у него в голове.