Настоящий

Легенда об ангелах «Давным-давно, когда все люди еще были одинаково светлыми, высоко в горах жило племя Белых Ангелов. Их было много, они жили большими дружными семьями и всегда помогали людям. Если случалась беда, люди звали Ангелов, и те обязательно приходили. Легким касанием руки Ангелы исцеляли заболевших, одним движением крыла тушили огонь или вызывали дождь. Они умели даже прогонять Смерть. Без Ангелов людям было бы очень трудно жить. Но люди не могли понять, как у Ангелов получается творить чудеса, они завидовали Ангелам и даже боялись их. Однажды юный Ангел полюбил человека — самого обыкновенного мальчика-подростка. Человек тоже полюбил своего Ангела, но люди испугались и не позволили им быть вместе. Они не отпустили мальчика в горы и прогнали Ангела из своего поселения. Обиженные Ангелы покинули вершину горы и больше не приходили к людям. Ангелы забрали с собой счастье и везение, и среди людей начались голод и войны. Мальчик, которого любил Ангел, вырос. Он не забыл свою первую любовь и ночами звал своего Ангела. Но к нему приходила только удача — он стал хорошим воином и ни разу не был ранен в бою, в мирное время он нашел себе занятие по душе, а все соседи его любили и уважали. Он навсегда остался один, и лишь когда он умер от старости в своей одинокой лачуге, рядом с ним люди нашли такого же мертвого Ангела. С тех пор Ангелы больше не живут рядом с нами. Но очень редко все же случается, что на Земле появляется один из них. У него белые-белые волосы и добрая-добрая душа. Ангел обязательно выберет себе пару, которую будет беззаветно любить и беречь всю свою жизнь. Ангел не может умереть, пока жива его пара, и не сможет жить, если его пара умрет…» А сейчас пора спать, ваши Ангелы будут охранять ваш сон, а вечером мы их нарисуем… Дети притихли, воспитатель вышел из комнаты, и прикрыл за собой дверь. — Что, поверили? — шепеляво зашипел сосед Хосока, высокий и толстый бета. Он был самым старшим в группе, ему было уже шесть, и он очень этим гордился, — А мой папа говорит, что все это сказки, что никаких Ангелов не бывает. Я вам сейчас лучше страшилку расскажу. Слушайте… В черном-черном городе, в конце черной-черной дороги, в черном-черном доме… Им влетело обоим. Соседу — за срыв тихого часа и страшилку. Хосоку — за рисунок. Его ангел — кривой человечек с ножками-палочками и разными крыльями — был нарисован неправильно. *** — …Представляешь, с черными! — взволнованно говорил омега. — Мне воспитатель сказал, что если такое повторится, они вынуждены будут запретить ему рисовать. — Наплевать, пусть лучше танцует… Бред какой-то… Он же маленький еще, ничего не понимает. — Нет, я говорил ему, что людей с черными волосами не бывает, а он — «так красивее», и все тут… Не знаю, что и делать… Может, ты его убедишь? — Ничего, не переживай, пройдет… Ангел с черными волосами! Да это просто забава, шутка такая, они же дети! Музыку ему лучше включи, а то смотри, сейчас штаны протрет. Отец рассмеялся, и легонько ущипнув мужа за пятую точку, подтолкнул в сторону сына, который изо всех сил пытался спокойно сидеть перед телевизором. Так попросили родители, но маленький Хосок спокойно сидеть совершенно не умел. Отец вышел на балкон и закурил. «Хорошо, когда тебе пять лет, и ты можешь выбирать, во что верить», — думал он, глядя сквозь стекло, как его сын изображает танцующего ангела. Улыбка на лице альфы сменилась озабоченностью. Можно врать ребенку, можно врать мужу. Но себе-то не соврешь: люди с черными волосами существуют. Их очень мало, но они есть. Уж он-то знал. Он их всех знал. Страшилка «В черном-черном городе, в конце черной-черной дороги, в черном-черном доме жил черный-черный человек…» Так начиналась любимая страшилка детсадовской малышни, но настоящая история была намного страшнее, хоть и начиналась не столь интригующе. Город был самым обычным, дорога, в конце которой стоял дом, никуда не вела, да и сам дом был обычным многоквартирным домом, каких полно в любом городе. В доме жил совершенно обычный человек. Еще молодой, но вечно хмурый и молчаливый, этот альфа ни с кем не поддерживал знакомства, не разговаривал и даже не здоровался. Он жил один, в крошечной квартирке, рано утром уходил на работу, вечером возвращался и каждый раз, вместе с нехитрым ужином, приносил с собой пару бутылок. Пил альфа тоже в одиночку. Его однообразная беспросветная жизнь как две капли воды была похожа на жизнь миллионов таких же несчастных темных альф, бет и омег. И лишь когда спустя годы соседи нашли в подъезде его остывающее тело, они узнали, что альфа жил не один. У него был сын: изможденный лысенький мальчик примерно десяти лет. Он жался в угол и смотрел на людей злобным взглядом загнанного животного. На рубашке не было ни одной пуговицы, а широкие штаны все время спадали, открывая длинные корявые шрамы на ввалившемся животе. Соседи наперебой охали и удивлялись, как это ребенок мог совершенно незаметно жить в их доме. А ребенок цеплялся за грязное одеяло, отворачивался от еды и за все время не издал ни одного звука. Пока за мальчиком ехали сотрудники распределителя, в квартире этажом выше чуть было не случился пожар: рассеянный бета, начинающий стеклодув-любитель, причитавший громче всех, оставил включенной газовую горелку, а его кот свалил ее на пол. При тушении пострадал еще один сосед — тот самый альфа, который возмущался нерадивостью мертвого отца и звонил соцработникам. Пожилому толстенькому омежке, чуть ли не насильно пытавшемуся накормить ребенка конфетами, пришлось вызвать скорую: у него случился сердечный приступ. А в забравшей малыша машине социальной службы вдруг отказали тормоза, и на перекрестке она чудом не сбила старого слепого мужчину. От собаки-поводыря остался лишь размазанный по асфальту труп. *** Отец ненавидел собственного сына. С самого рождения, с самой смерти мужа. Умом он вроде бы понимал, что ребенок ни в чем не виноват, но сердце упорно сопротивлялось. Если бы можно было повернуть время вспять, он с удовольствием отправил бы малыша к его мертвым старшим братьям. А еще лучше было бы и вовсе не зачинать его. Но его любимый омега ради ребенка был готов на все. Первая беременность омеги закончилась на двадцать третьей неделе рождением глубоко недоношенного ребенка. На пятые сутки ребенок умер, не имея даже имени. Сожитель не выдержал напряжения и бросил омегу в состоянии глубокой депрессии и с сильно потемневшими волосами. На восстановление утраченного душевного и физического здоровья ушло несколько лет. За эти годы волосы омеги снова стали русыми. Тогда они и встретились. Наверно, это была даже любовь, хотя темным такое счастье выпадает крайне редко. Счастье — это для других, рожденных под счастливой звездой. Вторая беременность закончилась так же. С той лишь разницей, что ребенка вроде бы удалось выходить. К шести месяцам мальчик весил почти четыре килограмма, ни разу не покинул отделения и начал слепнуть. Его перевезли в специализированную клинику, где должны были прооперировать, но не успели: он подцепил какой-то вирус и умер. Горе омеги было страшным. Но муж оказался смелее и терпеливее бывшего сожителя, к тому же, зная список диагнозов своего ребенка, он морально был готов к его смерти. И пара решилась еще на одну попытку — последнюю. Если у них не получится в этот раз — все, значит не судьба, значит надо смириться с тем, что они такие, что их удел — одинокая старость. Если они до этой старости доживут. Попытка и правда оказалась последней: во время третьих родов, а скорее даже не родов, а точно такого же «привычного выкидыша», как и первые два раза, омега погиб. Единственный в «темной» больнице кувез для выхаживания критически недоношенных детей был занят, и жизнь сироты, начавшаяся столь неудачно, могла бы тут же и закончиться. Но врачи почему-то решили, что шансов на выживание у этого малыша чуть больше, чем у того, другого, и приняли нелегкое решение. Тогда-то отец и понял, что этот гаденыш действительно выживет. И дело отнюдь не в везении. Ребенок, одним своим рождением убивший сразу двоих, не достоин даже быстрой и неосознанной смерти. Он обречен жить. И жизнь его будет наказанием. *** Отец растил мальчика только в память о муже. Впрочем, растил — это сильно сказано. В первые годы ему не пришлось даже ухаживать за сыном. Зато весь его заработок уходил на медбрата или хотя бы плохонького санитара, сопровождавшего ребенка в бесконечном путешествии по клиникам. Мальчик жил в больницах, переезжая из одной прямо в другую, из другой в третью, потом снова в первую. Недоразвитые легкие, чудом спасенное зрение, порок сердца, серьезные проблемы с кишечником — диагнозов у него было не меньше, чем у погибших братьев. Плюс огромная задержка в физическом развитии. За его жизнь шло постоянное сражение, но стоило справиться с чем-то одним, тут же вылезало другое, потом третье, и так по кругу. Отец работал, как проклятый, чувствуя себя загнанной лошадью, и искренне не понимая, почему врачи так упорно борются за эту никчемную жизнь. Он подписывал согласие за согласием, выслушивая предупреждения врачей: глаза — вероятность успеха пятьдесят процентов, операция на сердце — вероятность выжить тридцать процентов… Отец только кивал и ставил автограф: выживет. Ему назло выживет. Впервые он взял сына на руки, когда тому было почти два года. Повторить же этот подвиг отважился лишь еще через год. Сын совсем не испугался, даже улыбнулся альфе, показав бескровные десны с двумя полусгнившими пеньками на месте нижних резцов. — Ну, вы же понимаете… С пищеварением не все гладко, — извинялся врач. *** — По правилам Отбора мы должны стерилизовать вашего сына. Но, похоже, вам и так не быть дедушкой, так что мы просто запишем его бетой, хорошо? Им еле-еле удалось стабилизировать ребенка, а еще одна операция могла отложить выписку на недели. Угрюмый мальчик, с которым вечно случались неприятности, и так уже всем надоел, и в клинике не хотели упускать возможность наконец от него избавиться. Врач показал отцу заключение о вероятной неспособности ребенка к воспроизведению себе подобных, выдал все необходимые документы и пожелал удачи. А отец подумал, что правилами Отбора давно нужно было предусмотреть не стерилизацию, а эвтаназию. Понятно, стране нужны только красивые и здоровые люди. Но зачем разводить демагогию про «нам дорога любая жизнь» и «каждый человек имеет право на счастье»? Кому нужно это лицемерие государственных масштабов? Таких, как его убогий сын, гуманнее было бы просто не мучить. Шестилетний малыш был ростом с трехлетнего и выглядел уродцем: худое детское тельце с лысой головой, почти взрослым лицом и взглядом потрепанного жизнью старика. Забор Когда Хосоку было четырнадцать, его родители были вынуждены переехать в Сеул. Конечно, была бы их воля, они бы этого не сделали, потому что всего год назад купили свой собственный дом. Дом был типичным особняком в новом, только что отстроенном квартале светлых: два этажа, гараж, забор и небольшой садик. В саду специально для Хосока построили настил с навесом от солнца. Мальчик очень любил танцевать на улице. Он никогда ни у кого не учился, но двигался так умело и естественно, что учителя ему были не нужны. Все свои танцы он придумывал сам, старательно доводил их до совершенства, но никому, кроме родителей, не показывал. Он вообще был довольно замкнутым и стеснялся своей внешности. Работавший с ним психолог уверял, что ничего страшного в таком поведении нет, что это временно, и родители вполне могут надеяться через несколько лет увидеть своего сына на экранах телевизоров. Родители верили в талант Хосока, даже несмотря на то, что светло-русые редко выбивались в звезды. Но все же двое чистокровных светлых вполне могли рассчитывать, что их ребенок, естественно, при удаче, сможет стать… нет, конечно, не цветным, но хотя бы блондином. Пусть на полшага, но выше. В обществе, где успех и удача стали абсолютным культом, а цвет волос — безупречным индикатором, даже полтона имеют колоссальное значение. Блондин, например, уже сможет надеяться на брак даже с одним из цветных. Естественно, не с самым удачливым и не ярким, но все же цветным. А Хосок не задумывался ни о перспективах брака, ни о карьере. Он вообще был из тех детей, которые, дай им волю, с удовольствием остались бы детьми. Да, он потихоньку становился взрослым. Ему исполнилось четырнадцать, и он стал остро чувствовать запахи, научился различать альф и омег, чуял течных и иногда уединялся с непристойным журналом, втихаря подсунутым отцом. Но все остальное время он просто танцевал, подкармливал бродячих собак и мечтал о мире во всем мире. *** — Папа, папа, я нашел истинного! — кричал Хосок, бросаясь папке на шею, совсем как в детстве. — Здорово, — к ним подошел отец-альфа и обнял обоих разом, — и чем же он пахнет? Только не говори, что паркетным полом, канифолью и потными майками, — рассмеялся мужчина. — Я… я не знаю, — оторопело пробормотал подросток, — он ничем не пахнет… Да он маленький еще! — вдруг обрадовался Хосок своей догадке, — ему лет десять-одиннадцать, ему еще рано! — Как же ты тогда понял, что он твой истинный? Отец улыбался сыну, а папа, стоя в сторонке, думал о том, как быстро летит время. Его ребенок, так недавно пачкавший пеленки, стал настолько взрослым, что уже мечтал найти свою пару. Омега пытался вспомнить себя в четырнадцать. Был ли он таким же романтичным, как Хосок? Или вся эта наивная чепуха про истинность и вечную любовь к тому времени уже выветрилась из его головы? — А разве без запаха нельзя? Разве их не сердцем чувствуют? *** Первый раз он встретил этого странного мальчика два дня назад. Омежка заглянул в их сад, и, увидев танцующего Хосока, так и остался висеть на заборе. Хосок никогда и никому не позволял за ним наблюдать, но мальчик смотрел не так, как другие. В его глазах не было ни любопытства, ни зависти, ни восхищения; глаза были странно-взрослыми, в них была лишь грусть. И Хосок не решился его прогнать. Он продолжил тренировку, но вскоре понял, что не тренируется, а выступает. Грустному омеге хотелось показать все самое лучшее и интересное. И совсем не хотелось, чтобы он уходил. Когда же на город начал опускаться вечерний сумрак, а под навесом и вовсе стало темно, Хосок спрыгнул с настила и пошел познакомиться со своим первым зрителем. Но мальчишка мгновенно исчез. На следующий день Хосок увидел его сразу, как только вышел на улицу. Омега ждал на том же месте. Но поговорить с ним снова не получилось: один шаг в сторону забора — и мальчишка опять удрал. Правда, через несколько минут, когда озадаченный Хосок пытался подобрать музыку под непонятное настроение, омега вернулся и вновь устроился на заборе. И на третий день мальчик наблюдал за Хосоком, но Хосок решил его больше не пугать, наоборот, он даже смотрел на него нечасто. Зато когда смотрел, всякий раз улыбался. У него все получилось: не прошло и часа, как уголки губ омеги робко приподнялись в ответ. Хосок был счастлив. Он решил, что постепенно приручит мальчика, а пока будет ловить эти почти незаметные, но совершенно точно самые красивые улыбки на свете. Вечером он рассказал все родителям. Родители не стали разубеждать своего глупого сына, они лишь снисходительно улыбались, а еще просили побольше рассказать про омегу: как он выглядит, где живет, какие у него волосы. — Я не знаю. Он все время в шапочке… Хосок представил личико омеги, и даже прикрыл глаза, чтобы ничего не отвлекало. Родители тут же озабоченно переглянулись. — Тепло же, зачем ему шапка? — осторожно спросил отец. Хосок, не открывая глаз, только пожал плечами: — Может он мерзнет? У него еще перчатки такие… без пальцев… забавные… Но перчатки не были забавными, Хосок это только что понял; перчатки были совершенно обычными дешевыми вязаными перчатками, просто со срезанными и уже обтрепавшимися кончиками пальцев. Их могли обрезать и не ради забавы, а просто потому, что они протерлись. Назавтра он перемахнул через забор вслед за омегой и попытался проследить, куда тот убегает. Вверху, в самом конце улицы, там, где их квартал плавно переходил в стройку, стояла новая школа, в которую в этом году перешел Хосок. За ней, прямо на склоне горы, прилепился небольшой домик, несколько месяцев назад построенный специально для детского приюта. Хосок проследил омегу до самых дверей. А на следующий день заранее, перед тренировкой, положил на перекладину забора шоколадку с орешками. *** — Па-а-ап, почему он ее не взял, а-а? Хосок плакал. Четырнадцатилетний альфа заливался горькими слезами на глазах совершенно растерявшихся родителей. — Может, он просто стесняется? — неуверенно пробормотал папа, — Не хочет брать еду… Попробуй ему что-нибудь другое подарить… На следующий день Хосок положил на забор ромашку. Потом еще. Обе ромашки омега забрал. А еще через день Хосок немного приболел. Он чувствовал себя как будто простуженным, ноги были ватными, а тело уставшим. Но мальчик на заборе по-прежнему ждал его танцев. Хосок на минуту скрылся за домом и нарвал на папиной клумбе целый букет ромашек. — Не убегай, пожалуйста. Прости меня, сегодня я не смогу танцевать, давай просто поговорим. Я еще потанцую для тебя, только потом, я сколько хочешь буду танцевать… для тебя. Хоть всю жизнь только для тебя… Не убегай, давай познакомимся… Омега попытался удрать, как всегда. Но зацепился курточкой за забор и оказался в ловушке. Он задергался, изо всех сил пытаясь вырваться. И Хосок побежал к забору. Он не хотел напугать, он всего лишь хотел помочь. Но омега, в ужасе прижав руку ко рту, закричал: — Нет! Стой! Не подходи ко мне! Не подходи! У Хосока вдруг потемнело в глазах, а в голову ударил страшный треск рвущейся ткани. *** По своей воле родители Хосока никогда бы не переехали в Сеул. Но длительную реабилитацию, которая требовалась их сыну, можно было пройти только в столице. Как крепкий подросток-альфа ухитрился подхватить полиомиелит, да еще и в паралитической форме, — болезнь малышей и слабых омежек, болезнь, которую в цивилизованных странах давно считали побежденной, — так и осталось загадкой. Его увезли на скорой прямо из сада и чудом успели спасти, буквально в последний момент подключив к аппарату искусственной вентиляции. Неделя жестокой борьбы со смертью и приговор остаться инвалидом на всю жизнь. Через месяц Хосок сумел сесть в коляску. Еще через полгода сделал первые шаги на костылях. Родители, поначалу обезумевшие от горя, постепенно научились радоваться тому, что их сын остался жив и свыклись с мыслью, что он больше никогда не сможет заниматься любимым делом. Что никто больше не увидит, как он танцует, что они так и останутся его единственными зрителями. Единственными, кроме маленького омеги из приюта. Первое, что сказал Хосок, была просьба помочь омеге слезть с забора. Отец объяснял ему, что с того дня прошло уже слишком много времени, успокаивал, что омега давно и благополучно спустился сам, но Хосок не верил и все просил, и просил… Пока отец не принес ему кусочек темно-рыжей ткани — обрывок курточки. Хосок вцепился в тряпочку, и не выпускал ее из рук ни днем, ни ночью. В те «счастливые» дни подросток еще не осознавал своего положения, он просил отца найти омегу, он все еще хотел познакомиться с ним, хотел для него танцевать. Но отец никого не нашел и не привел. Он просто говорил, что с омегой все в порядке, что он обязательно придет, но позже, когда Хосок поправится и сможет выполнить свое обещание. Хосок поначалу верил отцу, потом перестал. А потом понял, что танцевать он не сможет никогда. Он разом повзрослел на несколько лет, оставив далеко позади того наивного альфенка, что верил в истинность и жил сердцем. Он замкнулся в себе, почти перестал разговаривать, и совсем перестал спрашивать про свою любовь. А отец платил всему персоналу клиники, чтобы те ненароком не проболтались и не рассказали Хосоку о том, что случилось в приюте. Это была вторая причина, по которой родители Хосока вынуждены были переехать в Сеул.