Настоящий

Пожар О том, что произошло, Хосок узнал лишь через несколько лет. К этому времени он уже окончательно поправился — настолько, насколько это было возможно вообще. Ногам так и не вернулась полная подвижность, но Хосок мог вполне прилично ходить без костылей, немного опираясь на одну только трость. Ему было тяжело, он быстро уставал, но все же был самостоятельным, ни от кого не зависел. После трех лет лечения, реабилитации и бесконечной борьбы с депрессией, он, наконец, сумел вернуться в школу и кое-как ее окончить; с большим трудом сдал экзамены, поступил в университет. И в начале учебы оказалось, что в его документах не хватает какой-то никому не нужной бумажки, за которой, тем не менее, надо было съездить в его предыдущую школу — в Кванджу. Хосок не захотел обременять родителей и поехал сам. Нет, он не забыл своего маленького истинного. Он просто запер свои чувства, спрятал от всех, и особенно от себя самого, обращаясь к ним, только когда становилось совсем плохо. Тогда он вспоминал милое лицо, надвинутую на лоб шапочку, драные перчатки… и плакал, как в детстве. Мальчику на заборе были интересны его танцы. И теперь Хосок не сможет ничего ему дать. Не сможет выполнить своего обещания. Да и нужна ли симпатичному молоденькому омежке кривая развалина, которая даже брюки с трудом надевает? А про то, что скрывают эти брюки, не хочется даже думать… В своих запретных мечтах Хосок защищал мальчика от враждебного мира, спасал от неведомых опасностей, оберегал от неудач. Он обнимал, прижимал к себе, прятал от ветра, дождя и злых людей. А малыш утыкался лбом в его шею, царапал шапочкой подбородок, молчал и… верил. Не боялся Хосока, не убегал, а тихо и просто доверял ему свою жизнь. Хосок уже не был ребенком и понимал, что его фантазии с каждым разом становятся все более абстрактными. Он уже плохо прорисовывал и ситуации, и даже самого омегу; он скорее чувствовал его. При мысли о мальчике Хосока накрывала то безнадежная грусть, то щемящая душевная боль, то горечь разлуки. И он лишь надеялся, что это действительно его собственные ощущения, а не отголоски реальных страданий его пары. «Наверное, так начинаются какие-нибудь необратимые психические расстройства», — думал Хосок. И, тем не менее, эту вынужденную поездку он воспринял как указание судьбы. Омега был младше его, а, значит, есть шанс, что он все еще живет в том приюте. Хосок просто посмотрит на него, одним глазком, издалека… Посмотрит, сильно ли он вырос, по-прежнему ли носит перчатки и шапочку? А может он висит на чьем-нибудь другом заборе и подглядывает за другим альфой? Наверно он стал очень красивым, и уже не стесняется знакомиться и разговаривать… Но Хосок не заговорит с ним. Зачем ворошить прошлое, у которого нет будущего? Хосок просто убедится, что с ним все хорошо. Просто посмотрит… И уйдет. Улица сильно изменилась. Деревья, которые он помнил тщедушными саженцами, вытянулись и распушились, вокруг стало намного зеленее. Забор их дома перекрасили, настил в саду разобрали. Хосок немного постоял рядом с тем местом, где всегда висел омега. Когда-то он мог спокойно перелезть через этот забор. Когда-то ему было четырнадцать. Когда-то он ревел по любому поводу и любил танцевать. Хосок заковылял дальше, поднимаясь к школе. Впереди, на месте стройки, был уже давно обжитой квартал, почти такой же зеленый, как и их улица. А за школой, возле склона горы вновь кипело строительство. То, что он должен был давно узнать от собственных родителей, Хосок узнал от школьного секретаря. Мужчина торопился на обед, а потому весьма резко обращался со странным альфой, который якобы жил тогда на этой улице, но каким-то непостижимым образом ухитрился не знать того, что произошло у него прямо под носом. Того, о чем не один день возмущенно гудел весь город. В тот вечер, когда Хосока увезла скорая, приютских детей почему-то долго не пускали в дом. Стало прохладно; большинство детей, одетых по-летнему, замерзли. И оказавшись, наконец, в комнатах, дети включили отопление, законсервированное на лето. Через несколько часов особняк загорелся. Альфы и беты, спавшие вповалку в большом зале на первом этаже, успели спастись. А все маленькие омежки, у которых была уютная спальня наверху, — нет. В ту ночь, когда Хосока вытаскивали с того света, его омега погиб, задохнувшись в дыму пожара. Особняк превратился в пепелище, немым укором напоминавшее людям о никому не нужных погибших детях. Несколько лет участок обходили стороной, но потом город все же выкупил его, и на месте приюта решено было построить электроподстанцию для разрастающегося района. Жизнь продолжалась. А от безымянного приютского омеги остался лишь кусочек курточки, который Хосок хранил все эти годы, а теперь, словно талисман, носил в бумажнике. Приют После той поездки в Кванджу Хосок несколько дней не мог заставить себя жить. Он не ел и не спал, слонялся по квартире или ехал в университет и сидел в библиотеке, уткнувшись в стену стеклянным взглядом. Родители всерьез опасались за здоровье сына и даже за его жизнь. Но однажды утром все переменилось. Пафосная передача о том, как какой-то цветной магнат позаботился об одном из местных приютов, купив туда новенький телевизор и мешок конфет, вызвала у Хосока приступ дикой ярости. Ярко-рыжего козла, который потратил на детей едва ли одну тысячную часть своего дневного дохода, а после полтора часа кланялся репортерам и разглагольствовал о заботе, хотелось просто убить. Пусть Хосок не уберег своего единственного омегу. Он будет помогать другим — тем, кто носит рваные перчатки, боится людей и задыхается в дыму безразличия. «Прости меня, родной мой. Прости за то, что я живу. Все, что я сделаю, я хотел бы сделать для тебя, но так получилось, что буду делать для других. Прости…» Хосок резко поменял направление своего образования, перевелся, хоть и не без труда, на экономический факультет. При переезде в Сеул, его отец ушел с госслужбы и начал свой бизнес. Дело потихоньку росло, и отец очень обрадовался, когда сын сказал ему, что передумал и готов присоединиться. Хосоку на саму фирму было, по правде говоря, наплевать, но для того, что он задумал, ему потребуются деньги. И знания. Помимо экономического факультета ему удалось просочиться еще и на педагогический. Хосок изучал общую педагогику, затем коррекционную. Влез в детскую психологию. Он рвал себя на части, спал по три-четыре часа в сутки, но все же успевал и там, и там. Молодой человек, который совсем недавно не желал общаться даже с собственными родителями, теперь буквально лез во все дыры. Если утром он светился на дорогой конференции по современным методам ведения бизнеса, то вечером его вполне можно было застать в детском доме, занимающимся с детьми географией и пришиванием пуговиц. И это не считая того, что днем он слушал лекции в университете, а ночью корпел над книгами. Хосок абсолютно безжалостно убивал все время, которое могло оказаться свободным. Как получилось, что он не почувствовал? Все эти годы мечтал о встрече с мертвым человеком, воображал его живым и ничего не почувствовал? Может, действительно, никакой истинности не существует? А Хосок просто остался глупым, наивным ребенком? Самое ужасное, что ему было все равно. Он по-прежнему видел возле себя живого мальчика, по-прежнему пытался представить его повзрослевшим, и лишь по ночам часто просыпался от удушья и запаха дыма, которого не было. Хосок продолжал любить мертвого. *** Следующий раз Хосок оказался в родном городе уже по окончании университета. Не слишком удачно, но он все же влился в управление семейным бизнесом. Зато руководство группой энтузиастов, помогающих детским приютам, получалось у него гораздо лучше. Конечно, они покупали и телевизоры с конфетами. Но основные свои силы Хосок вкладывал в другое. Он учил мальчишек навыкам самостоятельной жизни, помогал получить хорошие профессии, найти свою дорогу в жизни. Для талантливых детей искал возможности учиться у профессионалов, отправлял в специализированные школы. Естественно, все это стоило гораздо дороже телевизоров, а потому Хосоку пришлось научиться разводить толстосумов и мило улыбаться журналистам. Но он поставил перед собой невыполнимую задачу: дать каждому одинокому малышу хотя бы какой-то шанс стать счастливым и уверенным в себе человеком. Настоящей удачей он считал устройство ребенка в семью. К сожалению, такое случалось крайне редко, сопливые неудачники никому нужны не были, а потому Хосок сам много общался с детьми, стараясь дать им хотя бы частичку своего тепла и любви. Он играл с самыми маленькими, ребятам постарше помогал делать уроки, разговаривал по душам с подростками. Каждый раз, обнимая обиженного или поранившегося малыша, Хосок думал о своем погибшем омеге. И лишь детский голосок, спрашивающий, почему он плачет, заставлял его идти дальше. В одном из своих приютов Хосок встретил подростка-альфу, выжившего в том пожаре в Кванджу. Во время пожара альфа был еще совсем мелким, и толком ничего вспомнить не мог, к тому же Хосок боялся навредить и расспрашивал его очень осторожно. Но и по сбивчивым рассказам паренька выходило, что сгоревший приют с самого начала был каким-то совсем уж несчастливым, в нем то и дело происходило что-нибудь нехорошее, и пожар стал лишь последней, заключительной точкой. А еще мальчик сказал, что в том же приюте у него был старший брат, он тоже спасся, но после пожара их почему-то разделили по разным городам. Это озадачило Хосока, и он решил взять себя в руки и, наконец, выяснить подробности трагедии, унесшей его счастье. На здании подстанции висела мемориальная табличка. Хосок читал фамилии и имена. И ни одно из них ни о чем ему не говорило. Почему-то он думал, что узнает имя, почувствует истинного, что его сердце ему подскажет. Но он просто водил пальцами по блеклой жести, а сердце молчало. — Простите меня, я даже не знаю, кому из вас я принес цветы, — букет ромашек, перевязанный рыжей ленточкой, лег возле стены. Хосок хотел изучить все материалы о том пожаре, найти всех оставшихся свидетелей, встретиться и поговорить с каждым, кто мог хоть немного пролить свет на происшествие и на странный приют вообще. Но его ждало такое же странное молчание, испуганные взгляды и закрывающиеся перед носом двери. Новость о пожаре не попала в сводки государственного радио и телевидения, да и в прессе освещалась весьма скупо. Возгорание. Погибли дети. Приют расформирован. В полицейском архиве Хосоку дали ознакомиться с делом — тощей папкой, никак не соответствующей масштабам трагедии. Никто не был наказан, дело закрыли, про детей забыли. Не было сведений даже о том, куда перевели уцелевших ребят, и где теперь работают бывшие сотрудники приюта. Хосок искал их сам. По одному, но за несколько месяцев он нашел всех живых, узнал о смерти всех умерших. Живые взрослые молчали не хуже мертвых. Никто не смог или не захотел ни слова добавить к официальной истории пожара. Лишь некоторые, качая головой, убеждали Хосока отступиться: — Молодой человек, не лезьте в это дело, пожалеете. Дети, теперь уже не маленькие, были более разговорчивыми, но тоже не сказали ничего определенного. Самой ценной добычей Хосока стало свидетельство отбывающего тюремный срок альфы, бывшего воспитанника приюта. Он был старше Хосока, и во время пожара уже помогал взрослым. Он рассказал, что действительно, приют и его обитателей с самого открытия преследовали разные неприятности. Атмосфера была гнетущей, дети нервничали и всего боялись. К лету у них уже сменился директор, ушли хорошие воспитатели, да и остальные сотрудники буквально сидели на чемоданах, желая поскорее уволиться или перевестись в другое место. Возможно, причиной недосмотра стала как раз нехватка взрослых, но сами взрослые винили во всем какое-то проклятие, чуть ли не злого духа, поселившегося в приюте. Неудавшийся наркоторговец был весьма словоохотлив и расположен к Хосоку, но десятилетнего омегу вспомнить тоже не смог. — Мы как-то отдельно были, сами по себе что ли. Взрослыми себя считали, альфы опять же… Ну вы понимаете. Да и жили мы там всего ничего… Он был в приюте самым старшим. Еще были два альфы немного младше его, их дружную компанию тоже раскидали по разным приютам, хоть они и просили оставить их вместе. И у Хосока не хватило мужества сказать ему, что из них троих только он и остался. Двое его друзей, как раз во время пребывания в том ужасном месте, подцепили ВИЧ, и без должного лечения уже нашли свой вечный приют. Двадцать шестой ребенок Осенью того же года Хосок оказался в Кванджу по делам фирмы. С букетом ромашек он снова пришел к подстанции. Сухие остатки стебельков и выцветшая рыжая ленточка сказали ему о том, что за полгода он был здесь единственным посетителем. Его окликнул старик, сгребавший листья на школьном дворе. — Молодой человек, простите, я видел, вы ходили к приюту. У вас там кто-то погиб? Брат, да? Хосок кивнул. Его душили слезы; с трудом согнув колени, он опустился на бордюр. Старик, кряхтя, сел рядом. — Не убивайтесь так, они были хорошими детками, они на небесах, смотрят на нас с вами… Не надо плакать, вашему братику сейчас лучше, чем вам… Вы тоже там были? Вы жили в этом приюте? — Старик немного помолчал, — Нет, не может быть… и я вас совсем не помню… Хосока затрясло. Он обеими руками вцепился в старика: — Погодите! Почему Вы должны меня помнить? Вы знали их? Вы бывали в приюте? Дворник в приюте не бывал, он там работал. А в списках его не было, потому что буквально за пару недель до пожара он вынужден был уволиться. Он серьезно заболел и поправился нескоро, когда весь пепел уже улегся, а уцелевших детей разбросало кого куда. Старик даже попытался найти одного из ребят, своего любимого, но потерпел неудачу. — Расскажите мне, пожалуйста, — попросил Хосок, — Всё, что вспомните. О приюте, о детях. Об этом мальчике, которого вы искали. Хосок был внимательным слушателем, старик — благодарным рассказчиком. Его любимый мальчик был немного странным, он не учился в школе и ни с кем не дружил. Его постоянно задирали двое старших ребят, и старик однажды за него заступился. С тех пор мальчик иногда помогал старику убирать двор, починил замок на калитке, потом сломанную тачку, потом газонокосилку и компрессор… — Сколько же ему было лет, если он так хорошо разбирался в технике? — удивился Хосок. — Да кто ж его знает. Он выглядел маленьким, но, я думаю, лет четырнадцать или пятнадцать ему было, — старик задумался, перебирая воспоминания, — Знаете, он всегда такой серьезный был, лишний раз не подойдет, не поздоровается, и говорил очень мало. А если говорил, то рот всегда ладошкой прикрывал, как будто стеснялся чего… Хосок вздрогнул, сердце ухнуло вниз и перевернулось. — А какие у него были волосы? — Волосы? Темные наверно, как у всех. В приюты другие и не попадают… — А почему… «наверно»? — сердце Хосока пропускало удар за ударом, — Разве вы не видели? — Нет, в дом я не ходил, я все на улице… А он — в шапке… «В шапке». Странное это было чувство. Все вокруг потеряло краски и звуки. Хосок прикасался к прошлому. Ему впервые рассказывали о его паре. Он ловил каждое слово, каждое ощущение. Он словно только что осознал, что его омега действительно существовал, а не был плодом его фантазии. Теперь Хосок не один, кто помнит о нем. Дворник тоже знал омегу, разговаривал с ним, помогал… Своим рассказом старик словно оживил застывшую картинку. Оживил давно мертвого человека. И убил мечту. С каждой секундой Хосок все больше погружался в жестокую реальность. Он слушал голос, а слышал, как разбивается в мелкие осколки придуманный образ повзрослевшего омеги. Он жадно ловил слова, и думал, не лучше ли было бы не встречать старика, оставить все как есть? Вместе с осознанием того, что омега существовал, усилилась и невыносимая боль утраты. Хосок не мог понять только одного. — Вы сказали, что искали его. Но почему? Разве не все омеги погибли? — Все. Как есть, все… Как спали в одной комнатке, так и не проснулись… Бедные детки… Просто мальчик не был омегой. Недокормыш неизвестного возраста, наблюдавший за Хосоком с забора, был бетой. Его звали Мин Юнги, и его имени не было на жестяной табличке. Но этого имени не было и в полицейских списках выживших. Иначе сердце Чон Хосока перевернулось бы гораздо раньше. *** Хосок был немного озадачен, раньше он думал, что истинная пара может состоять только из альфы и омеги. Но это мимолетное недоумение сменилось такой дикой радостью, что Хосоку тут же стало абсолютно наплевать, кто его истинный, сколько ему лет, и какого цвета у него волосы. Бета или омега, младше или старше, темный или светлый — все равно! Пусть окажется хоть чертом лысым, но живым! Мальчик тогда спасся, и вполне возможно, жив до сих пор. И Хосок его найдет. Нетерпение, охватившее альфу, было сродни безумию. С того дня у него началась совсем другая жизнь. Имя ей — поиск. *** Официальные источники беты по имени Мин Юнги не знали. Его словно бы вообще не существовало. И Хосок заново объехал всех связанных с приютом людей. Бета был. Странного мальчика, ни с кем не общавшегося и никогда не снимавшего шапочку, кое-кто вспомнил. Ему было пятнадцать, он действительно не ходил в школу, потому что вроде бы все детство провел взаперти и учиться даже не начинал, а в приют попал уже подростком. Он жил сам по себе, ел в сторонке, спал в самом углу, и весной, и летом носил одну одежду и целыми днями пропадал на улице. А иногда не возвращался и на ночь. — Да урод он был, че там рассказывать-то? — источником самых ценных сведений, как и в прошлый раз, оказался заключенный, — мои ребята часто до него доёб… пардон, докапывались. Однажды поймали его, трахнуть хотели, а он — представляете! — лысый! И без зубов! Кому такой нужен-то! «Мне, — упрямо твердил Хосок и продолжал искать, — Пусть лысый, пусть без зубов. Только бы живой». Но ему категорически не везло. Да это и понятно: если не сохранилось никаких упоминаний о ребенке, находившемся на попечении государства, то что уж говорить о взрослом человеке? Нехорошее предчувствие постепенно охватывало Хосока. Почему странный бета исчез из всех списков? Почему не осталось никаких следов? Почему молчат все воспитатели приюта, полицейское начальство, сотрудники архивов? Приют открылся ровно десять лет назад, местная газета сообщила об этом на первой странице: «Новое здание принимает под свою теплую крышу двадцать шесть сирот». Через полгода та же газета скромно напечатала о семи погибших и восемнадцати выживших детях. Куда делся двадцать шестой ребенок, никто не заметил. Бордель В бесплодных поисках прошел почти год. Хосок снова замкнулся, сильно похудел и вымотался. Масштаб провала был ужасающим. Хосок чуть ли не на коленях ползал перед чиновниками, находил каких-то ветхих старичков, десять лет назад заведовавших приютскими делами, снова и снова писал, звонил и ходил по инстанциям, по третьему и четвертому кругу изводил вопросами бывших воспитателей, нанял детективов, копался в сводках происшествий, изучал списки погибших, списки застрахованных, списки избирателей, списки вылетавших за рубеж… Хосок стал ловить себя на мысли, что в порыве отчаяния готов приставать к людям на улицах и расспрашивать всех подряд. Все было впустую. Он уже готов был смириться, готов был поверить, что его истинный все-таки погиб, пусть не на пожаре, так позже. Темные ведь нечасто доживают до старости: пьянство, наркотики, уличные драки, болезни и несчастные случаи — да мало ли у судьбы способов, когда нужно оборвать чью-то жизнь. Он почти потерял надежду, как вдруг однажды совершенно случайно подслушал рассказ одного алкаша другому о необычной шлюхе, работавшей Бог знает сколько лет назад в третьесортном сеульском борделе. Клиентов к шлюхе приводили только по одному и с черной лентой на глазах. Шлюха связывала им руки, не давая прикасаться к себе, и божественно сосала. Она не позволяла себя трахать и не делала больше ничего особенного, но ртом работала так, что клиенты, все как один, были совершенно без ума. Сам мужик в борделе не был, но его друг, якобы, уверял, что сумел освободить одну руку и узнал, что шлюха была абсолютно лысой. Отчаяние Хосока было настолько велико, что он зацепился даже за это незначительное совпадение. Хосок тут же взял альфу в оборот, поил его несколько дней, но вытряс все подробности, включая имя друга и название борделя. Друг по причине еще более запущенного алкоголизма оказался бесполезен, борделя давно не существовало. Но Хосок сумел выйти на двух потасканных омег, когда-то начинавших в этом заведении. История оказалась правдой. Лысый бета проработал у них несколько месяцев, ухитрившись за это время не сблизиться ни с кем из персонала. Клиенты поначалу были страшно довольны, но потом с ними стали происходить какие-то мелкие неприятности, и пополз слух, что бета то ли энергетический вампир, то ли наводчик, то ли и то и другое вместе. В общем, хозяин его выгнал, и наверно смог бы рассказать Хосоку что-нибудь еще, но, к сожалению, он еще тогда и скопытился, а проститутки больше ничего о бете не слышали. Ах, да, еще злые языки поговаривали, что минет удавался бете не по причине фантастических способностей, а банально в силу отсутствия зубов. По описанию же бета вполне походил на то, во что мог вырасти истинный Хосока. Все это происходило то ли семь, то ли восемь лет назад — то есть Юнги в тот момент должно было быть восемнадцать или девятнадцать. Сказать, что Хосок не мог этому поверить, нельзя. Мог. Он уже достаточно знал о судьбах большинства приютских детей. Неверие было бы самообманом. Сердце обливалось кровью. Хосок не просто жалел свою несчастную пару, он искренне считал себя во всем виноватым. Если бы он не струсил, упиваясь своей никчемностью, если бы узнал всю правду и начал свои поиски раньше, по свежим следам, то мог бы уже найти, мог бы помочь, мог бы избавить… А что, если бета не выдержал, не вынес нищеты и унижений, погиб, не дождавшись Хосока? Единственная за все время реальная зацепка тоже привела лишь к новым страданиям. Одержимый единственной идеей, Хосок и так уже сильно сбавил обороты в волонтерстве и забросил дела фирмы, а после истории с борделем и вовсе стал почти невменяемым. Его отец, который, понадеявшись на смену, понемногу отходил от дел, перестал справляться с бизнесом, проигрывал в борьбе с конкурентами и, наконец, не выдержал — воззвал к разуму сына. Сын сумел очередной раз взять себя в руки и внял. И вот тут-то все и началось. *** Хосок, несмотря на образование и настойчивость, хорошим руководителем так и не стал. Он вел дела довольно умело, но был слишком мягок, слишком многое прощал людям, и люди этим пользовались. Фирма Чонов держалась на плаву, но звезд с неба не хватала. Впрочем, как и большинство предприятий светлых. Только почему-то Хосоку стало фантастически везти. Как-то вдруг, ни с того ни с сего. Хосок вроде бы не делал ничего особенного, не стал умнее или жестче, но месяц проходил за месяцем, а дело росло, как на дрожжах. Конкуренты один за другим выходили из игры, ставившие палки в колеса чиновники то заболевали, то спивались, то вообще покидали «поле боя» прямо вперед ногами. Бизнес процветал и расширялся, а по столице вмиг разлетелись слухи о невероятно успешном светлом альфе. Только папа Хосока удивлялся, почему же не светлеют еще больше волосы сына? — Наверно, у тебя появился личный Ангел, — шутил он, — присмотрись внимательнее, нет ли рядом человека с белыми волосами? — Пап, разве ты забыл? У моего Ангела должны быть черные волосы, — грустно улыбался Хосок.