до небес далеко нам, созданным бескрылыми

донхёк появляется в поселении на закате лета. чужой смуглый таинственный странник, прибывший из неведомых земель для того, чтобы охранять здешнюю иссушенную почву, благословлять ее обитателей своим исцеляющим даром. на его голове короной восседает убор из перьев, тонкие пряди длинных смоляных волос продеты в деревянные бусины, а под подошвой его джутовых сандалий тревожно шуршит горячий песок — все жители замирают, откладывая повседневные заботы: плетение корзин из лозы, заточку ножей, приготовление кукурузных лепешек. дети перестают лепетать, уставившись на незнакомца с неподдельным интересом: они никогда не видели таких людей. людей ли? появляется донхёк — и озаряет собой все вокруг. мир нем, и только одна веснушчатая малышка, подойдя к нему, дергает за штанину и в восхищенном испуге задает свой вопрос: — вы и есть солнечный бог? донхёк, посмеиваясь, трет бурую татуировку восходящего солнца на лбу. угадать возраст по его круглому лицу, одновременно бережно сохраняющему детскую непосредственность и мудрость бессмертной божественной силы, невозможно. одно знаешь точно: настолько красивого человека ты еще не встречала, и теперь он будет жить с вами. странник по имени донхёк получает новый дом на другом конце поселения от тебя, в крошечном одиночном жилище, но его энергия, ощущения чужеродного присутствия, добирается до твоего сердца, а потому в первую ночь не удается заснуть до самого рассвета. раньше, если проснуться рано-рано, слышались трели птиц, но почти всех птиц, подлетающих близко к местам, где селились люди, уже съели. редко когда одинокая маленькая птичка чирикает, поутру присев на сухую ветку дерева на окраине поселения. уже через несколько дней донхёк умудряется обустроить тесное пространство жилья, развесив сушеные травы, грибы, рассыпав по банкам чьи-то мелкие белые косточки, выуживая один за другим ритуальные предметы из необъятной холщовой сумки и кожаного рюкзака. и очень скоро проходя мимо его дома к поредевшему лесу, чтобы собрать валежник, можно заметить, как перед входом неловко топчутся люди, чтобы справиться о своей судьбе или судьбе целого мира, провалившегося в тартарары. как люди жили на земле до твоего рождения, тебе не увидеть уже никогда, и мало кто способен поверить, что такая жизнь, как в книгах, которые человечество успело сохранить, еще возможна. надежда во все времена приводит людей к одному и тому же: к слепой вере и заблуждениям. невозможности смотреть — и видеть, слышать, чувствовать настоящее вокруг себя, утопая в зыбучих песках фантастических идей. сила мифа не угасает вместе с человечеством, она крепнет от людских страданий, жажды найти новый живительный источник веры, способный дать ответ условиям нового мира. тебе хочется видеть, и это желание не дает забыться, превращает забытье в преступление. ты не пьешь настоек, не куришь трубку, даже сны тебе почти не снятся, а когда это происходит, кошмары роняют тебя в адское жерло. выбраться оттуда значит победить в еще одном бою: проснуться в мокрой от пота рубашке с дикой вольной птицей, угодившей в клетку твоей груди. потому едва краем глаза ты ловишь дом, чей вход повернут к поредевшему леску, тебя охватывает пылающая злость. солнечный бог сюда не придет, боги давно позабыли о людях. ты не знаешь, где их искать: в разрушенных городах, запустении храмов, готовых от любого прикосновения человека превратиться в пыль, остекленевших глазах жертв голода. ты ненавидишь не смотреть — а потому глядишь, не моргая, даже в лица тех, в кого мгновение назад угодила твоя стрела. в лица тех, кого ты убила. они заслуживают, чтобы их помнили, и ты смотришь. должно быть, донхёк чувствует тяжесть этого взгляда даже через стены. сначала из дверного проема глиняной избушки высовывается его лохматая голова — бусины глухо сталкиваются друг с другом, сережка в перегородке носа отражает неистовое полуденное солнце. ты едва удерживаешь себя, чтобы инстинктивно не отшатнуться, но красота этой странствующей души не дает сдвинуться с места. донхёк не дарит тебе никакой надежды на спасение, зато протягивает кукурузную лепешку, высовываясь из дома уже наполовину, наталкиваясь на угрюмое молчание. может, одна из причин твоей злости — сквозящее в воздухе молчаливое почтение жителей к этому страннику, шаману, богу, обманщику, ты не знаешь, как называть его. донхёк поселяется в доме одного из воинов, погибших в прошлой попытке завоевать плодородные земли. в смерти нет чести, зато можно найти ее в мифе, слепом поклонении силе, которую нельзя проверить. тебе известно, что сила воина измеряется проворностью, скоростью, умением первым нанести удар, вернуться живым и привести живыми остальных, забросив на плечи добычу. чем измеряется сила сверхъестественного начала, тебя не учили. — я тебе не нравлюсь, — говорит донхёк, откусывая лепешку. тебе очень хочется, чтобы все было так — однозначно, просто, понятно. тебе хочется презирать донхёка, но его глаза вспыхивают янтарем, заглядывая прямо в сердце, словно гипнотизируя, с таким любопытством и непониманием, что отвернуться не получается. донхёк похож на взъерошенного воробья, ты видела их на картинках детской книжки, когда читала детям историю у костра. эти напечатанные воспоминания о спокойных временах на земле вселяют тоску по несбыточной мечте, но в глазах донхёка — другое: неуемный огонь, способный выжить даже в самом страшном безнадежном времени и месте, упрямый, жадный огонь. такой теперь ни у кого не встретить, и ты понимаешь, почему люди тянутся к донхёку в бессмысленных попытках украсть себе голыми руками хотя бы искру. ты молча уходишь, а вечером видишь, как донхёк собирает вокруг себя детвору, и та, раскрыв рот от удивления, повисая на его шее, плечах, слушает истории. донхёку не нужна книга, кажется, у него в голове хранится столько приключений, сколько не встретить ни в одной книге со сказками, и дети восторженно кричат, провозглашая своего героя. донхёк выразительный, смешной, живой, он такой живой, что всем хочется спросить: откуда в тебе столько энергии? с каких земель ты пришел, с какой планеты спустился? люди думали, что смогут отправиться в любой уголок вселенной, пересечь немыслимые расстояния на космических кораблях, пожить в других галактиках. кажется, удалось только донхёку. остальное человечество собственная алчность заставила поглотить себя же, рухнуть внутрь, превратившись в решето от своих пороков, глупости и лжи. донхёк ловит твой вороватый, полный любопытства взгляд, и, словно получив подтверждение всего, что ему было нужно, поднимается со своего места. на лодыжках донхёка браслеты и бубенцы, они звенят, когда тот, закрыв глаза, танцует под звездным небом — и все смотрят. этот честный звонкий звук вливается в твое сознание песней о прекрасном потерянном мире, красоте израненной земли, любви к ближнему и стремлении постичь свет. ты слушаешь, стараясь не заглядываться, и злость, тихо ступая на мягких лапах, отползает за периферию сознания. донхёк не нравится тебе, но ты невзначай думаешь, что согласилась бы обжечься его сиянием. эта мысль превращается в уголек затухшего костра, последнюю бережно хранимую запеченную картошку, поровну разделенную между сонно ликующими детьми. плавные линии тела донхёка, его движения, словно он танцует под водой, неизбежно настигают тебя, как губительная, разрушительной силы волна. вскоре объявляют о подготовке к новому нападению. главный воин, не колеблясь, вслух рассуждает о необходимости захвата новых земель, разорении ближайшего к вам поселения с лучшими условиями для жизни и запасами еды, которые вам ни за что не собрать к зиме. и даже несмотря на значительно подскочившую температуру теперешних зим, эту все равно сможет пережить не каждый: на жителей просто не хватит еды. ты не хочешь больше пускать стрелы в людей, не хочешь слышать проклятия, вытекающие из затихающего горла, не хочешь считать, сколько воинов не пережило налет. ты не хочешь — но вспоминаешь, как дети радовались подгоревшей картошке, словно она была чудом, экзотическим блюдом, невиданной заморской сластью, и у тебя скручивает желудок. ты обещаешь себе никогда не обрекать новое существо на такую жизнь и забрасываешь за спину колчан со стрелами. забредая поглубже в жалкий облезлый лес, расставляешь треснутые кувшины, тарелки с отколовшимися кусочками, проржавевшие банки — и целишься. плохое зрение замещает чуткий слух и недооцененное умение считывать энергию вещей, умение наблюдать, не видя, смотреть и замечать, будучи не в состоянии различить детали. ты учишься этому, не имея выбора. черепки разлетаются по выжженной солнцем сухой траве, разрывая твою человечность на части. деревья натужно скрипят, осуждающе наблюдая за тобой: как много жестокости они успели увидеть за свой долгий срок? как много успеют увидеть еще, прежде чем сгинуть, окончательно иссохнув? ты выдергиваешь из коры стрелу, поглаживая на ребристой поверхности оставленный шрам. прижимаясь щекой к болезненному, страдающему дереву ты просишь о легком пронзительном ветре, заливающем засеянные поля дожде, плодородной земле, счастливом детском смехе и чтобы оружие успевало запылиться. за спиной трещит ветка — ты мигом оборачиваешься, натягивая тетиву и прицеливаясь, расцарапывая сгоревшие плечи о жесткую кору. перья, джутовые сандалии, рассветное солнце; донхёк смотрит в упор, не шелохнувшись. ты, выдохнув, опускаешь лук. — я тебе не нравлюсь, конечно, но я не заслуживаю смерти, — донхёк криво усмехается, подходя ближе. — а кто заслуживает? вы не находите, что сказать друг другу. донхёк не может не знать, для чего ты здесь. каким-то чудесным образом он первым узнает обо всем. может, он примкнул к вам уже зная, что случится — и принес надежду, а еще — смерть. донхёк держит в ладони смерть, и на его лице не дрожит ни один мускул. — я принес яд. смажь им стрелы перед тем, как отправишься в то поселение, — донхёк берет твою левую руку, вкладывает в нее мутный бутылек и зажимает пальцы. в двух его ладонях твоя теряется, утопая в жаре пропитанной солнцем и травами коже. — но почему? потому что кто-то все же заслуживает смерти больше? — потому что я не хочу, чтобы ты умирала. донхёк поворачивается к тебе, вооруженной дважды, спиной, и этот глупый наивный жест выманивает наружу прежнюю злость. тебе не понять, о чем он думает, откуда пришел и когда уйдет. донхёка не знает никто, но донхёк знает и чувствует всех. ты догоняешь его ближе к выходу из леса, резко хватая за острый локоть. скорее всего, он слышал, что ты шла следом, но ни разу не обернулся. — перестань обманывать людей. — они делают это сами — своей верой в чудо, а я им позволяю. во что веришь ты сама? ты знаешь только одно: во что ты не веришь. в солнечных богов. даже если они до безумия красивы. — знаешь, я нашел ответ на твой вопрос. смерти заслуживает тот, кто ни во что не верит. я в тебе ошибся. найди что-нибудь, пока не поздно. — а ты — нашел? — я верю в красоту, — теперь донхёк отвечает, не колебаясь, а потом ускоряет шаг и скрывается за дверью своего дома. ты тренируешься изо дня в день, себя не помня, до последней крошки съедаешь жесткий хлеб, выпиваешь не наваристый, пустой почти суп на каких-то кореньях. из-за головокружений и взрывающейся перед глазами космической черноты, растворяющей белые вспышки света, возникающей, если резко сорваться с места, перестаешь понимать, когда сон становится явью. такая жизнь ничтожна, но ты уговариваешь себя, что готовишься к подвигу, великому свершению, когда наталкиваешься на голодных детей. у каждого третьего жителя на шее болтается заговоренный амулет, и тебе вдруг становится невыносимо смешно: выходит, остальные получили магические камешки, а тебе в подарок от странника достался бутылек с ядом, достойный дар для жнеца. вы каждый день повторяете и отрабатывает план до тех пор, пока в памяти не отпечатывается навсегда алгоритм действий и карта местности. ты страшно боишься забыть, и потому повторяешь перед сном, как молитву — обещание лучшей жизни, спокойной зимы, продирающих насквозь кошмаров. командир ободряюще похлопывает тебя по плечу, вынуждая улыбнуться. улыбаться не хочется. как только на лес опускается ночь, тихие перешептывания деревьев разрывает человеческий вой. ты не умеешь плакать, как все, и поэтому давишь крик, оставляя на ладони отметины зубов. раньше по ночам ухали филины, а теперь не осталось никого, и людей однажды тоже не останется. то, что вы собираетесь сделать, только продлит страдания, группировки выживших добьют друг друга, не дав человечеству возродиться. земля, окропленная кровью, не начнет плодоносить. слух настолько обострился, что ты угадываешь почти неслышные шаги донхёка задолго до того, как он появляется перед тобой. на вид обманчиво слабый донхёк одним рывком ставит тебя на ноги и, ничего не говоря, сжав плечи, ведет за собой. жар его тела прожигает кожу через рубашку, и когда вы добираетесь до его дома, по спине стекают капли пота. донхёк усаживает тебя на циновку и наливает из кувшина травяной чай, ставя кружку на пол у твоих ног. — пей. это успокаивающий. ты жадно пьешь едва теплый ароматный чай, оглядываясь по сторонам, замечая и тонкие связки трав, подвязанные ленточками, и гирлянду из сушеных грибов, и белые омытые косточки, разноцветные камешки, глиняные фигурки, свечи, несколько пожелтевших книг. в доме донхёка пахнет воском, сказкой, чем-то пряным до головокружения, забытым миром, осевшей пылью прошлого, чудом, солнцем, праздником. тебе кажется, что он вот-вот поставит перед тобой какой-нибудь изысканный десерт. ты понимаешь, почему люди теряют счет времени, находясь здесь. — ты когда-нибудь слышала легенду о безногой птице? устав, она засыпает на ветру, прямо в полете, и садится на землю лишь однажды, когда ее настигает смерть. от голоса донхёка пламя свечей робко дрожит, его тембр усыпляет, или, может, это чай, или бесконечная усталость последних дней. прямо сейчас мир может проглотить сам себя хоть еще сто миллион раз, никаких сожалений в себе ты не найдешь. прямо сейчас ты была бы не против даже умереть — такого умиротворения ты не испытывала с тех самых пор, как первый раз использовала свой лук по назначению. донхёк понимает, его крошечные губы в форме сердца растягиваются в улыбке, и ты знаешь, что его, скорее всего, уже не будет здесь, когда ты вернешься. если ты вернешься. а если нет — тебе будет уже все равно, куда улетела птица. по вечерам, до того самого дня, как вы отправляетесь в путь, донхёк рассказывает тебе истории — и ты чувствуешь себя умостившимся у костра восторженным ребенком, источником чистой искрящейся радости. донхёк — пьянящая настойка, набитая табаком курительная трубка, готовая вот-вот раствориться иллюзия, приятное послевкусие сна. солнечная исцеляющая натура его одурманивает даже тебя, и ты сдаешься, уставшая воевать с самого первого дня, как нога донхёка ступила на здешний раскаленный песок. ты не слышишь, о чем он говорит, просто смотришь — у тебя хорошо получается смотреть, и видеть, своими слабыми глазами. видеть маленький круглый нос донхёка с блестящей сережкой, бурую татуировку пойманного рассвета, золотую сияющую кожу, выпавшие из небрежного хвоста пряди волос, украшенные бусинами. и не видишь — родинки, просто знаешь, что они есть, успела рассмотреть днем и теперь сможешь определить их расположение даже в ночи. донхёк замолкает, замечая, что его не слушают. вина неприятно покалывает в животе: сегодня последний вечер, нужно было внимательно его слушать и запоминать каждое слово. донхёк говорит серьезно, без привычного ему вызова: — я танцевал для тебя. ты знаешь? вы долго смотрите друг на друга, почти не моргая, упустив момент, когда догорает последняя свеча. шаги донхёка почти не слышны, но ты кожей чувствуешь его присутствие, всегда, с самой первой ночи — его босые ноги останавливаются перед тобой. он опускается на пол, весь — неравномерное горячее дыхание, бьющееся сердце, неукротимое солнце. поцелуй донхёка — дрожащее ослепительное отражение светила на водной глади, нежность молодых побегов, взывающий к жизни игривый звон бубенцов. — подарил самое сильное заклинание — оно обережет, — в прикосновении его губ к щеке чудится улыбка. лопатки упираются в циновку, и кажется, словно донхёк хочет поместить свое заклинание в каждый изгиб на теле, каждую впадинку — между ключицами, под коленкой, в лодыжку, локтевой сгиб, спрятать его над тазовой косточкой, вложить в ушную раковину, как морскую ракушку. ты тоже живая, спустилась с солнца. в непроглядной темноте на тебя проливается поразительное в своей чистоте и белизне свечение и затапливает, как воск от растопленной свечи. донхёк лбом прижимается там, где бьется сердце, и становится невыносимо горячо. — я верю. верю! в свет. на подходе к чужому поселению тебя встречает птица. маленькая, с черными глазами-бусинами, похожая на взъерошенного воробья из детской книжки, она изучающе смотрит на тебя, ворочая головой, крепко вцепившись лапками в ветку необъятного дерева. ты заводишь руку за спину, вытягиваешь из колчана отравленную стрелу и вставляешь ее в лук.