***
Снег в этом году сошёл рано и оставил людей из домика на склоне лесистых гор наедине с весной, которую они не ждали. Бурно зацвели магнолии, вслед за ними принялась сакура. Казалось, и сердцам супругов Камадо пора обновиться и раскрыть свои лепестки новому. Так казалось не первую весну, но всё без толку. Третий год они надеялись, что их тоска уйдёт. И третий год с приходом весны она лишь крепла. В этот раз надежда Суяко рухнула окончательно, когда муж вплёл ей в волосы цветочек барвинка. Точно такой же, как Сумире привыкла дарить Ёриичи. Горький цветок без аромата, болезненное напоминание о счастливой поре, когда все друг друга любили и никто не задавал лишних вопросов. Даже любопытная дочь ни разу за то время не спросила, почему мама и папа так ласковы с чужим (не чужим!) дядей. И пускай при детях троица не позволяла себе ничего сверх нежного слова или прикосновения, Суяко всегда казалось, что Сумире понимала. Смотрела большими тёмно-лиловыми глазами с торжественной осознанностью, будто желая подбодрить. Это негласное разрешение от дочери заставляло сердце лишь сильнее томиться мыслью, что он мог бы быть ещё с ними. Что они бы могли заботиться о нём. Нет! Только они на всём свете и могли бы это делать! Если было бы иначе, разве прошёл бы Ёриичи в прошлый раз леса и поля лишь для того, чтобы излить душу её мужу и уложить голову на её колени? Стараясь скрыть тревогу, Суяко вытерла замасленные руки о фартук и поправила барвинок на непокрытой голове. — И где ты только их находишь? — в её голосе Сумиёши услышал вовсе не укор, а восхищение. — Если спуститься вниз по ручью, там есть тенистое место рядом с яблоней, — принялся объяснять он, но Суяко его перебила, расхохотавшись: — Нет-нет, я не про сейчас, я про всегда... В деревне у нас ты тоже всегда откуда-то брал самые красивые и душистые цветы, а откуда — никто и представить не мог. Мои подружки всё гадали... — её весёлая речь запнулась. — Кстати, про барвинок... знаешь, что Сумире утром спросила? — Что же? — «Когда вернётся солнечный дядя?» говорит. — Я думал, она его так больше не называет. — Не называла, но что-то ей в голову взбрело, эх... Что-то... — Суяко посмотрела наверх, по привычке прикрыв ладонью глаза от солнца, которое не светило. Её улыбка растаяла. — Я и сама до конца не понимаю, почему он ушёл. Сумиёши присел рядом с женой на энгаву[1] и помолчал. А потом сказал: — Чтобы нас защитить. — Но ведь он бы и мог быть нашей защитой. — Думаю, он опасался, что с нами будет так же, как с Утой. Он не может быть рядом с каждым из нас постоянно. Отлучится, а, вернувшись, найдёт нас убитыми. Настала тишина, в течение которой Суяко пыталась вообразить себя умершей и более несуществующей, но так и не смогла, а Сумиёши вдруг понял, как едины они с женой в мыслях о «нём», раз им даже не нужно именовать этого самого «его» в разговоре. Но так было не всегда. Когда Ёриичи спас их с Суяко от демона и помог появиться на свет Сумире, он будто сделался для их семьи духом-хранителем. Вечным, добрым и сильным. Таким, на которого не взглянуть без восхищения. Таким, которому хочется дать больше и ничего не получить взамен. Вот только им, небогатым людям, и предложить-то Ёриичи было нечего. По крайней мере, так они считали сначала. Для Ёриичи у них ничего не было, кроме нежного трепета. Нежного трепета, что возник и вырос в сердце и мужа, и жены по отдельности. И лишь после того, как их благодетель растворился в полуденной дымке, супруги с неловкостью и опаской поделились друг с другом необычным чувством. В деревне жестоких людских сердец их за подобное в лучшем случае осмеяли бы. Но в их лесу звери и птицы жили всякий по-разному, а в их поле цветы сплетались между собой самыми витиеватыми способами и всё равно цвели так красиво и пахли так свежо. Сумиёши и Суяко пообещали друг другу, что ни за что не дадут своим чувствам увянуть, даже если Ёриичи больше никогда не вернётся. Но он вернулся. Вернулся спустя два года, разбитый и нуждающийся, пустой и голодный до ласки. И хотя он не просил ничего более внимательных собеседников и понимающего кивка головы, израненная душа их ангела с жадностью пила заботу из прикосновений ласковых рук. А потом — и из поцелуев. Ёриичи не зарос изнутри людскими предрассудками: он не искал нормы и правильности там, где имела значение одна только любовь. Он с одинаковым усердием колол дрова и демонстрировал свои неповторимые техники фехтования на радость Суяко и детям. Он с равной искренностью принимал от Сумире венки из душистых трав днём, а ночью дарил её отцу пламенные объятия. И всё было правильно, и ничего не требовало перемены, пока в один день он не ушёл, помахав на прощание рукой и качнув длинными серьгами-картами Ханафуда. Первое время скучать по нему было легко, но чем дальше в прошлое уходило их время вместе, тем тяжелее было на душе и у Суяко, и у Сумиёши. То ища избавления, то в сотый раз тщетно объясняя себе причины его ухода, Суяко то и дело упускала мысль, которую удалось поймать лишь сейчас. «Что сделать, чтобы он вернулся?». — Если он ушёл поэтому, тогда... — она вдруг подпрыгнула, как детский мячик, — тогда мы научимся сами защищать себя! Если Ёриичи-сан увидит, что мы в безопасности и без него, он точно вернётся. — Не собралась ли ты учиться фехтованию, Суяко-сан? — ошарашенно вымолвил её супруг, но Суяко покачала головой. Она знала, как хорошо Сумиёши запомнил техники Ёриичи, но повторить их у него до сих пор так и не вышло. — Но ведь обычные люди тоже должны уметь сладить с демонами, — радостно пояснила Суяко, а потом понизила голос, завидев неподалёку играющую с братом Сумире. — Наверняка мико[2], монахи или старцы знают, как от них уберечься. — Если и знают, точно не в нашей глуши. Но попытка не пытка... Я попробую расспросить кого-нибудь, когда пойду в деревню, — поспешил обрадовать жену Сумиёши, а потом задумался. — Защита лишней не будет. Если верить Ёриичи-сану, этот дом уже не раз находили демоны. Вот только как нам потом найти его самого? Суяко пожала плечами. — Так сразу и не придумаешь. Но ведь хорошие мысли редко появляются в один миг, правда?***
На следующий день папа ушёл очень рано. С тех пор, как ей исполнилось пять лет, Сумире завела привычку всегда провожать папу в деревню, когда он шёл продавать уголь или что-нибудь выменять. Мама обычно ещё спала в такое время, но сама Сумире любила подскочить ни свет ни заря. Однако в этот раз она не успела. Эх, а так хотелось поклянчить у него гребешок! Всякий раз, как она, провожая отца, об этом просила, он честно отвечал, что гребешки бывают очень дорогие. А мама говорила, что чтобы пользоваться гребешком, сначала нужно отрастить длинные красивые волосы. Сумире решила, что так и сделает — ей очень нравились люди с длинными волосами. И хотя пока кончики медно-чёрных прядей едва доставали ей до плеч, просить гребешок у отца перед уходом стало у девочки доброй традицией. Раздосадованная её неисполнением, Сумире решила прибегнуть к другому своему утреннему обряду и только собиралась ущипнуть за нос спящего младшего брата, как раздался стук в дверь. «Наверно, папа уже вернулся или что-нибудь забыл!» — обрадовалась Сумире, подбежала к тяжелой деревянной двери и остановилась как вкопанная. — «Только зачем ему стучать в свой же дом?» Мама всегда очень уставала в заботах о них с Сейджи, так что разбудить её было задачей непростой. И всё-таки Сумире старалась: трясла за плечи, стаскивала футон. В этот момент стук повторился. Он не стал ни капли настойчивей, не потерял терпения. Всё так же тихо и аккуратно — «Тук... тук... тук». В этот раз его услыхала и мама. Мигом скинув с себя полусон, она поднялась, оправила юкату[3] и махнула дочери рукой. Та сразу всё поняла: подхватила Сейджи под мышки (откуда только силы нашлись!) и то ли поволокла, то ли понесла в угол, за деревянный комод. Ошарашенный таким пробуждением брат даже решил не плакать, и это, по-видимому, было кстати. Выглянув из-за комода, Сумире увидела, что в руке у мамы болтался вниз обухом топор. Потом деревянная дверь со вздохом отошла в сторону, и спокойный женский голос спросил: — Не будете ли вы так добры впустить меня переждать солнечный зной?***
Если не вставать рано, день пролетает быстро. Так быстро, что можно не успеть сделать даже важные и ответственные дела, которые нельзя отложить до завтра. И хотя обещание, данное жене, не шло первым в списке таких дел, Сумиёши встал до рассвета, чтобы успеть его выполнить, продать немного угля да вернуться домой засветло. Древесный уголь в тёплое время года покупался не столь охотно, но любое производство, будь то доменный или кузнечный промысел, требовало его постоянно. В этот раз корзина за плечами Сумиёши опустела на удивление быстро, оставив ему достаточно времени поболтать о том о сём с хорошо знавшими и любившими его деревенскими мужиками и даже дойти до жилища окрестной мико. Ничего толкового Сумиёши, правда, так и не узнал: одни говорили, что демонов достаточно облить ключевой водой, чтобы они сгинули, другие, пугаясь его расспросов, предполагали, что в лесах была замечена нечисть, и начинали причитать, а владелец лавки зонтиков рассказал, что однажды его спасли от демонов два каких-то брата-охотника. — Они так и сказали, что братья? — поддержал разговор Сумиёши. — Ни хрена они не сказали, но я же вижу: рожа-то у них одна и та же! — поделился владелец лавки. Он был очень грубым человеком, зато честным. А сын травницы поведал, что где-то на юге есть целая деревня охотников на нечисть: дескать, они убивают демонов железными крюками и летают на гигантских лесных кошках. Правда, потом это оказалась детская сказка. За прослушивание сказки и помощь в срочной сортировке сухих трав Сумиёши получил с собой охапку лекарственных растений. Против демонов они, разумеется, не помогали, но о́ни[4] — не единственная напасть на свете. К вечеру на сердце Сумиёши стало как-то спокойнее, и домой он двинулся ещё до наступления сумерек. В лесу темнело быстро: и глазом моргнуть не успеешь, как этот самый глаз уже с трудом различает цвета, а стволы деревьев принимает за зловещие силуэты. Сумиёши было нечего бояться на своём пути: дорогу к дому он помнил как свои пять пальцев — добрался бы и с завязанными глазами. А вот дом свой он оставлял совсем другим: очаг едва теплился, постель была наспех скомкана и сметена в угол, а двери и окна — закрыты, будто пряча от внешнего мира тех, кто внутри... вот только никого внутри не было. У запертых дверей на веранду остался поднос с остывшим чайником и несколькими чашками из набора, что доставали только для гостей. И хотя на глаза Сумиёши до сих пор не попалось ничего, что бы красноречиво свидетельствовало о какой-нибудь беде, за грудной клеткой у него неприятно защекотало. Даже не сняв со спины корзину, Сумиёши взял фонарь и вынырнул с ним обратно во тьму. Нехорошее предчувствие задавало бесконечные вопросы, а ответом на них была тишина. Ни детского смеха, ни полного жизни плача, ни щебетания его доброй жены. Сумире, что имела обыкновение провожать отца в путь, не менее этого любила и встречать его с дороги. Сейчас же её было нигде не видно. Кто-то приходил сюда. Кто-то чужой. Может, стоило сперва вооружиться, но потребность скорее узнать, где родные, гнала Сумиёши вперёд, лишая всяких раздумий. Наполовину обойдя дом, он едва не врезался в сарай и обнаружил тот распахнутым. Тогда-то Сумиёши и услышал этот звук. Глухой и прерывистый, будто кто-то... Будто кто-то рыл землю. Сумиёши поднял фонарь и прислушался. Тонкая полоска света расширилась и добежала до редкого пролеска, что окружал жилище. Земля прямо перед стволами ближайших к дому деревьев была перекопана. Удивившись такому открытию, Сумиёши отошёл от дома и зашагал вдоль вскопанной земли, пока свет его фонаря не привлёк чьё-то внимание. — Суми-сан! Я уж и не ждала сегодня, думала — в деревне заночевал! — Папа! Сумире едва не сбила отца с ног и перемазала его белую штанину свежевскопанной землёй. Суяко стояла на коленях. Её белая косынка съехала с головы, а повязанная сверху кимоно рабочая юбка требовала стирки. Сейджи дремал, подвязанный в оби[5] за спиной матери, а сама она сжимала садовую лопатку и радостно улыбалась. — Вы заработались, — Сумиёши присел, чтобы поднять дочь свободной рукой, и обнаружил у неё в ручке ещё одну лопатку. — Папа, к нам пришла тётя и сказала... — Да, пришла тётя, — Суяко передразнила дочь и встала, уводя мужа в дом. ...И сказала, что можно защититься от демонов с помощью цветка вистерии или, как его ещё называют, глицинии. Она и о других особенностях демонов рассказала, весьма полезных. Например, о том, что их не пугает искусственный свет, а бумажные заклятия и священные стрелы против них помогают через раз — в зависимости от духовной силы их освятившего. Убить демона, поведала она, можно, только отрубив ему голову, но простым мечом или топором этого сделать не выйдет, да и сама шея у них бывает такая, что не прорубишься. А вот если окружить дом цветущей глицинией, то защита будет что надо. Да, способ не самый скорый, зато любому простофиле понятный и доступный. Суяко сразу его себе приметила и решила времени даром не терять, раз уж в этом году почва быстро стала мягкой. А ещё Суяко угостила странницу чаем как бы в извинение: больно хозяйку сперва насторожили вертикальные зрачки в глазах женщины, оттого поначалу Суяко глядела на неё с недоверием. — А сами глаза такие грустные были, что сердце сжалось! Но добрыми мне показались, вот я и... Мы быстро разговорились о всяком, и я думаю «Дай-ка спрошу её о том, что мы ищем. Глядишь, и знает чего». Ты с ней и утром, и вечером разминулся: она пришла на рассвете, а как завечерело — сразу в путь. И главное, удивительно: меня предупреждала не ходить ночью в лес, а сама... — Эх, Суяко... — Сумиёши осторожно отхлебнул остывший чай, чтобы смочить пересохшее от страшного осознания горло. — Ты бы так и смерть свою впустила. Дети уже спали в соседней комнате, но всё-таки муж, не дождавшись ответа жены, перешёл на шёпот: — О демонах достоверно знают либо сами демоны, либо охотники, но у последних вертикальных зрачков не бывает. Двери ведь она тебя попросила закрыть? — Да. — Пряталась от солнца, значит. — Прости меня, Суми-сан. — Ничего, не надо. Не надо... — крепкая рука смахнула с дрожащей маленькой ручки почвенную грязь. — Мы с тобой такие, не можем позволить себе отказать тем, кто просит помощи. Как знать, быть может, я бы тоже впустил. Будем считать, что нам в обмен на наше наивное добросердечие была послана добрейшая из всех о́ни... если такие бывают. — Теперь знаем, что бывают. И знаем, как быть дальше. Насажаем черенков и вырастим из них что-то сильное и прекрасное, что нас защитит, — Суяко повернулась к веранде, на которой так любил отдохнуть, ловя солнечные лучи, Ёриичи, закрыла глаза и увидела там его широкую спину в красном хаори[6]. Она не знала, что в тот же миг её муж видит в своем воображении то же самое.