One Hell of a Ride

Сентябрь уже близился к концу — ещё не отгорели деревья, но опавшие их листья уже мешались в грязь подошвами тяжёлых берцев, острыми каблуками сапог и кроссовками. Дожди лили почти не переставая, играя каждый раз новую симфонию на черепицах и нервах. Зато воздух наконец был влажный и прохладный, и Загрей мог дышать полной грудью. Оправдало ли свою цель сумасшедшее путешествие, в которое он бросился сломя голову? Нет. Жалел ли он об этом? Нисколько. Снова привыкавший носить обувь Заг весь август проработал у Эвридики баристой на ночной смене, пока Алекто от беды подальше перевели на дневную, и у Танатоса вошло в привычку забирать его так с работы каждую ночь. Они сидели на подземной парковке госпиталя, полчаса болтая о чём-нибудь или просто наслаждаясь порцией божественного на вкус кофе, пока из раздвижных дверей не выходила усталая после дежурства, но всё равно нерушимо-величественная Никта. Иногда в такие ночи к ним присоединялся Гипнос, если ему было особенно нечего делать. Впрочем, однажды к ним присоединился тот, чьего появления не ожидал совершенно никто. После целой смены монотонной работы с визжащей кофемашиной Заг чуть ли не списал жалобный, разбивающий сердце скулёж из соседней подворотни на слуховые галлюцинации — хорошо, что всё-таки додумался сходить и проверить. Определённо, это была любовь с первого взгляда. Едва открывший тогда глаза Цербер — адская помесь грюнендаля и ирландского сеттера — за август успел качественно отъесться, выучить всех обитателей дома Никты по запаху, чудом не угодить в коллекцию чучел Немезиды, однажды быть принятым Гипносом за подушку и чуть не утонуть в унитазе. Стоит ли говорить, что юный Цербер полностью пошёл по стопам хозяина и прижился в новом доме лучше родного. Стоило щенку заслышать звон ключей от старого седана, как он уже мчался кувырком по лестнице, зная, что за этим звоном неизменно последует возвращение хозяина. Танатос со временем просто начал брать Цербера с собой, укладывая на заднее сидение. С тех пор на служебный выход из кафе Эвридики ближе к шести утра тоскливо пялились сразу две пары глаз, тут же начинавших светиться счастьем и любовью, стоило Загрею показаться на улице. Душевные раны оказались вполне излечимыми и теперь затягивались ещё быстрее. Потом начался новый учебный год. Загрей честно рассматривал предложенный Таном вариант остаться жить у Никты и работать у Эвридики, но не смог устоять перед сомнительными соблазнами, которые ему в изобилии предлагало студенчество. Жизнь без древних промозглых корпусов, ползущего по каменным фасадам мха, жарко натопленного камина и картонных общажных стен уже не казалась полной. Домой теперь ездили всем театральным клубом каждые выходные, неизменно встречаемые радостным лаем Цербера. У Эвридики Загрей больше не работал, но всё равно каждые выходные вместе с Таном ждал Никту на подземной парковке со стаканчиком кофе наперевес — по сложившейся традиции. Сентябрь уже близился к концу — приходилось кутаться в свитера и куртки, которые Гипнос, сегодня раскинувшийся на заднем сидении машины вместо Цербера, смело отрицал в пользу своего пресловутого одеяла. Завернувшись в него так, что из-под пушистой каймы торчали только голова и руки, Гипнос учил сценарий грядущей в следующую среду пьесы. Его брат, от такой удручающей участи освобождённый, зубрил вместо этого конспект к ближайшему семинару, обрамлённым светлой чёлкой лбом уткнувшись в руль. Левая ладонь его покоилась на рукоятке коробки передач, и Загрей осторожно накрыл её своей, отвернувшись и совершенно невинным взглядом уставившись в окно. От нечего делать Заг рассматривал автомобили, ровными рядами стоявшие на подземной парковке госпиталя, и вдруг замер в испуге. Рука его, похоже, дрогнула, потому что Танатос, заметив, поднял голову, глядя на Загрея вопросительно и самую малость встревоженно. — Всё в порядке, — прошептал Заг, отдавая ему кофе и собираясь уже выходить из машины. Тана это сильно не убедило. — Правда, сейчас разберусь. Загрей, негромко хлопнув дверью уже и без того разваливающегося седана, быстро преодолел расстояние до слишком знакомого гладко-чёрного джипа, укромно стоявшего за колонной в дальнем углу парковки. За рулём по-прежнему сидел Астерий, зато на пассажирском сидении виднелся неизвестный силуэт, по мере приближения всё больше телосложением и загаром напоминающий Тесея. Обладатель знакомого силуэта, впрочем, едва завидев шагающего в их сторону Загрея, натянул на голову капюшон и отвернулся, уткнувшись в окно с размаху и чуть ли не всем лицом. — Астерий! — тепло поприветствовал старого знакомого Заг, наклонившись к открытому с водительской стороны окну. — Как ты поживаешь, как твоя селезёнка? — Пока функционирует, — хмуро отозвался мужчина, избегая смотреть в лицо Загрею, улыбка которого весьма доходчиво доносила простую и ласковую угрозу: «Это ненадолго.» — Обзавёлся новыми знакомствами? — поддразнил Заг даже почти без сарказма, пока Астерий, отказываясь поддерживать диалог, сосредоточенно копался в своих карманах. Наконец, громила извлёк из-за пазухи пиджака телефон, протягивая аппарат непонимающе нахмурившемуся Загрею: — У тебя недоступен номер. Мой начальник хочет поговорить с тобой. Это срочно. Загрей тут же сделал несколько шагов назад, возмущённо фыркнув, но быстро усмирил вспыхнувший в глазах огонь. Аид был жалок, и тратить на него нервы Заг уже давно зарёкся. — Пускай говорит с кем хочет, а меня не трогает. Старый маразматик, уже совсем помешался со своей работой. Я от него больше не завишу, и в его игры играть не собираюсь, так ему и передай. И он всё-таки заставил себя поступить мудро — поспешил уйти и сесть обратно в машину, пока ситуация не переросла в очередную драку. Потому что в дверях уже показалась Никта, прощавшаяся с кем-то из коллег, и расстраивать её — последнее, чем Загрей собирался заниматься. Светало по-сентябрьски холодно и тягуче. Летом, когда дежурство у Никты заканчивалось, солнце уже успевало встать, но сейчас Загрей провожал взглядом столбы ещё светившихся фонарей. За обочиной раскинулось пожухлое травой, замёрзшее за ночь поле, а за ним шумел кронами лес, угрожающе-тёмный на фоне рассветного неба. Прохладными бликами переливался в ладони гнутый золотистый лепесток — всё, что осталось у Загрея от венка. Он думал сделать из отломившегося листка подвеску на тонкой цепочке, раз Тан их всё равно не носил, но пока ему хватало и бабочки. Осколок драгоценных лавров Заг просто время от времени вертел в пальцах, словно мелкий талисман. Когда четверо детей вернулись домой, Никта сразу поняла, что случилось — Загрей даже не успел рассказать ей историю до конца. Годами мучившая женщину загадка разрешилась внезапно таким изящным, правильным объяснением, и всё вдруг встало на свои места. Сначала Никта даже слегка растерялась, но быстро обуздала уже изрядно утомившие её эмоции. Кору она не поддерживала и не осуждала — внутри души Никты воцарилась стерильная гармония от одного лишь известия, что с Персефоной всё хорошо, что она жива, здорова, ухаживает за прекрасным оазисом на выжженном греческом острове и не тревожится о прошлом. Это всё, что ей нужно было знать. В ответ она поведала Загрею историю златого венца — и каким же верным оказалось сиюминутное веление его сердца отослать украшение матери. Никта рассказала, что венок был отлит по их с Эребом просьбе и стал свадебным подарком Персефоне, носившей его чуть ли не постоянно. Настолько больно стало Аиду даже смотреть на эти лавры, даже краем глаза видеть блики золотых лепестков, что он вернул их Никте при первой же возможности. Загрей, тогда, на пароме, убивавшийся мыслью о том, что не смог доказать свою состоятельность отцу, теперь рассматривал изгибы последнего лаврового листа и совершенно не чувствовал грусти. Он проходил или проезжал мимо соседского домика с заброшенным, но неувядающим садом, и сердце вовсе не тянула тоска. Доставал выкраденный у отца портрет матери, и в горле не набухал ком. Отболело, отлегло. Жизнь не стояла на месте, а Заг — тем более, и уже этим он заткнул Аида за пояс. Когда они подъезжали к дому, солнце наконец показалось над горизонтом. Небо засияло таким пылким огненно-рыжим, что Загрей, Никта и Гипнос невольно засмотрелись. Танатос сбавил скорость на их улице, но до тупика, где стоял приютивший странную семейку викторианский особняк, не доехал, удивлённо затормозив. Трое пассажиров посмотрели на него недоумённо, но Тан медленно вышел из машины. Тогда они увидели. Чуть заехав одним колесом на тротуар, у бежево-каменного домика Персефоны остановился фургон — семиместное детище итальянского автопрома. Машина давно уже просилась на покой, и та поломка под Болоньей была совсем не первой, но, пока колёса вертелись, Харон не собирался вынимать из кармана даже самой мелкой монеты. Автомобиль из последних сил доставлял груз из точки А в точку Б, впрочем, сегодня груза было совсем немного — пара сумок, картонная коробка и большая плетёная корзина, набитая доверху небольшими круглыми предметами. Если Харон согласился потратить бензин на то, чтобы перевезти что-то столь мелкое, значит, это определённо было что-то важное, грозящее в скором времени окупиться с лихвой. И, действительно, окупилось — как только хозяйка груза, закончив оценивать состояние дома, оставленного ею на двадцать лет не по своей воле, показалась на пороге. Она привычным жестом поправила на русой голове золотой венок, который обнаружила побитым и местами погнутым — словно символ того, как ужасно не по плану сложилась её жизнь. Но, в конце концов, не выкидывать же что-то столь драгоценное из-за таких изъянов. Нужно как-то справляться, другого выхода у неё не осталось. Женщина закрыла за собой дверь и уже хотела позвать двух загадочных бизнес-партнёров, которые, как и было обещано в коротком письме, помогли ей добраться до старого дома. Но, помимо фургона, на дороге напротив крыльца остановилась ещё одна, тоже откуда-то знакомая ей машина. Трое молодых людей вышли из салона и замерли в нерешительности, изумлённо глядя на женщину. Четвёртой из машины показалась… — Никта? Боги милосердные, ты совсем не изменилась, дорогая! И Никта тоже застыла на месте, замерев на вдохе и всей строгой фигурой выпрямившись, и на лице её отразилась не радость, но принятие очередного поворота судьбы со смиренной благодарностью. — Столько лет прошло, здесь теперь всё… настолько по-другому! Словно в другой мир вернулась… — Женщина дрожаще улыбнулась. — И все твои дети так выросли, я… Я едва узнала Харона! Боже, а это, наверное, близнецы? Гипнос… — предположила она, показав в сторону водителя седана, и затем справа от него: — …а это Танатос, да? — Наоборот! — шёпотом подсказал ей обладатель пышной кудрявой шевелюры. Персефона негромко, но так заливисто рассмеялась: — О, я всегда вас путала — я вас помню ещё такими крохотными! А ты… — она наконец обратила взгляд к четвёртому пассажиру, который не в состоянии был даже моргнуть. Женщина сдвинула брови к переносице, старательно вспоминая. — Ты… Прости, даже имени вспомнить не могу… Ты, наверное, родился, пока меня не было? Она виновато улыбнулась. Неизвестный сын Никты наконец заставил себя пошевелиться и помотал головой отрицательно, сделав первый мучительно-осторожный шаг в сторону крыльца. — Ах, тогда я должна помнить… — ещё сильнее нахмурилась Персефона, пытаясь вспомнить медленно приближающегося молодого человека по его чертам. У кого ещё могли быть такие смоляные волосы, такое очерченное лицо, такие глаза? И Персефона, перебрав в памяти всех соседских детей, наконец вспомнила имя. Другое, начертанное на посылке кривым, неумелым и едва разборчивым греческим: — Загрей? В два быстрых, сорвавшихся на бег шага они преодолели короткую дорожку до крыльца, сжав друг друга в объятиях ровно посередине. Руки, губы, голос — всё тело Персефоны трепетало от счастья обретения давно утерянного, и Загрей в состоянии пьянящей эйфории почувствовал, как наконец резонировали с кем-то все те эмоции, которые он так скупо испытал, узнав, что его мать всё-таки жива. Двое прижимали друг друга к себе всё крепче и крепче в страхе того, что, стоит ослабить хватку, всё растворится слащавым сном. Но тепло, и жар, и дрожь, и слёзы, и смех, и блеск в родных глазах, и голова, упавшая на плечо — всё было вполне реально. Всё того стоило.