Вот и конец. Финальным рубежом встал перед ними сияющий белизной высокий деревянный забор небольшой греческой виллы. Загрей узнал его, даже не глядя в написанный Афиной адрес — она вспомнила только посёлок и улицу, оставив возможный номер дома в скобках. Но Заг и без всяких ненужных юридических мелочей чувствовал, как сильно его тянет к этому месту.
— Мы подождём. — Мег тоже положила Загрею руку на плечо — он сначала подумал, что в знак поддержки, но девушка, не став размениваться на нежности, потянула ремень от гитарного чехла.
Заг обернулся к ней, и девушка кивнула куда-то за холм — один из многих, которыми был усеян рельеф острова Наксос и между которыми вились широкие просёлочные дороги вроде той, на какой стояли сейчас они. За холмом остались руины какого-то старинного храма, не особо популярные у туристов, но территория была ухожена и облагорожена клумбами, надписями на нескольких языках и даже парой лавочек под давно прохудившимся навесом. Никто не ожидал, что вилла Деметры окажется так недалеко, но, раз уж так сложилось, почему бы не воспользоваться?
Тем более, что Гипнос уснул ещё в самолёте — Заг тоже, но он хотя бы очнулся от удара во время приземления. Гипнос же так и покоился на руках у близнеца, довольно и сладко улыбаясь во сне. Наверняка будет жалеть, что проспал конец всей их многонедельной саги. Танатос, прижимавший к себе долговязое тело брата, лицом не выражал совершенно никаких возражений, но, очевидно, он не мог просто стоять посреди жары и ждать, пока Загрей наговорится с матерью, сколько бы это ни отняло — час? Два? Может быть, весь остаток дня. Он совсем не думал, как пройдёт эта встреча, иначе заранее нашёл бы способ сообщить друзьям о её исходе.
Руки крупно дрожали, и грудь наполнилась неприятно-лёгким, клокочущим волнением. Не хотелось ничего решать, ничего говорить — просто уже пойти и сделать что должно. Безусловно приятная и долгожданная встреча с матерью, ради которой Загрей вообще пустился в это путешествие и был готов терпеть любые лишения, превратилась во что-то пугающее, зловещее. Вроде экзамена или подачи заявления в университет — хочется поскорее с этим расправиться, поскорее получить результаты, поскорее узнать, было всё зря или нет. Может быть, если Загрею очень повезёт, итог будет для него радостным, но велика, слишком велика вероятность, что нет. Он устал гадать, он просто хочет скорее уже пережить этот тягучий острый момент.
Они ненадолго попрощались на перекрёстке — Мегера с гитарой в чехле и Танатос с Гипносом наперевес сухо пожелали Загрею удачи, прекрасно зная, насколько бессмысленно это звучит в их ситуации, и направились в сторону руин. Заг — обратно к вилле, по грубому, крупно-шершавому асфальту, нагретому послеполуденным солнцем, мимо белоснежных домов с синими крышами, дверями, оконными рамами, отстоящих друг от друга настолько далеко, что даже заборы им не были нужны. Кто-то прокладывал асфальтовый подъезд к своему крыльцу и гаражу, а у кого-то крыльцо и так выходило чуть ли не на дорогу. Сухой, бездревесный пейзаж Наксоса не предвещал Загрею ничего хорошего.
Он уже не верил, не ждал — просто хотел и чуть-чуточку надеялся. Это всё, что у него оставалось. Мозг отказывался даже думать, что будет, если им придётся ещё куда-то ехать — в Египет, может быть? В Испанию? В Турцию? Или вообще на какой-нибудь дальний север? Где могла укрыться в поиске новой жизни Кора? Впрочем, если у неё действительно получилось скрыться и не оставить за собой никаких следов, у Загрея не будет другого выхода, кроме как посчитаться с её желанием и оставить бедную женщину в покое. Рука, занесённая над калиткой, всё ещё дрожала, но душа уже наполнилась тяжёлым, измождённым, измученным покоем. Ахиллес был прав: страх — удел слабых. Тех, кому не хватает сил столкнуться со своими переживаниями лицом к лицу, осмыслить их и смиренно позволить им утянуть себя на дно вместо того, чтобы пытаться убежать, игнорировать, притворяться, что всё хорошо.
Вилла раскинулась по всей своей территории зелёным оазисом — кто-то явно следил за тем, чтобы каждая травинка получала достаточно влаги круглый год. За остроконечными досками забора виднелась крыша дома в том же самом греческом стиле, брезгующий уютной, но непрактичной бежево-каменной отделкой жилища Персефоны. И, видимо, рядом стоял какой-нибудь стол или просто скамейка, потому что, едва заслышав стук, высокая светловолосая женщина поднялась и медленно направилась к калитке выяснять, кого могла принести судьба на порог её дома. Загрей следил за её движениями — каждый шаг в такт тяжёлому биению сердца в груди. Калитка отворилась.
Величавая и строгая, Деметра нависла над гостем, глядя сверху вниз вопросительно, но что-то испуганное, поражённое засветилось в глубине её холодных глаз, плавно трогая окаменелые черты старческого лица.
— Здравствуйте, вы… вы Деметра? — на всякий случай уточнил Загрей. Греческий у него всё равно был невероятно ломаный и неуклюжий, но женщина явно поняла бы его даже без слов. — Я Загрей и я ищу… — Он потянулся к рюкзаку, но решил погодить с фотографией. — Я ищу Кору — или Персефону. Вы сможете мне помочь?
Он поднял полный надежды взгляд на бабушку, всеми силами пытающуюся сохранять благородно-беспристрастное лицо — дрогнули натруженные морщинистые руки, которыми она хотела в удивлении прикрыть рот, но Деметра не позволила бы себе таких жестов. Вместо этого она глубоко вдохнула и восхищённо выдохнула, начав говорить что-то на греческом — Загрей чудом смог разобрать несколько слов, благо речь её была размеренной и торжественной.
Плавно ступая по выложенной камнями дорожке всё глубже и глубже в сад, Деметра вела за собой Загрея и говорила что-то про цикл. Что-то было утеряно, что-то вернулось. Круг замкнулся. И Заг только тогда вспомнил — левый глаз, он у него от матери. Не от кого больше. Он видел на фотографии, тот же самый яркий цвет, который ни с чем не спутать. И он вдруг почувствовал такую теплоту к Деметре. Вот почему старшее поколение так любит внуков — за возможность вновь увидеть своих детей в детстве и молодости. Может, друг у друга есть только они: в Загрее упрятана частица так давно сбежавшей дочери Деметры, а в ней — частица его утерянной матери.
Наконец, Деметра остановилась посреди цветущего, пахучего сада. Тут и там на земле лежали спелые плоды — виднелись абрикосы, ранние персики. Гранаты. С деревьев слева от Загрея приятно тянуло черешней. Деметра громко воззвала чьё-то имя, и из-за широкого ствола одного из плодоносных деревьев явилась женщина.
Лицо её сначала приняло выражение встревоженное — если Деметра зовёт её с такой настойчивостью, быть может, что-то стряслось? Но, увидев гостя, она сразу нахмурилась — и в обоих этих выражениях Загрей с трудом, но всё же узнал свою мать. Куда более загорелая, она обзавелась зрелыми морщинами. Крашеные в густой каштановый волосы, русый цвет которых всё равно пробивался у корней, лежали у неё на плече, собранные в ленивый хвост у самых концов — но чёлка её по-прежнему торчала, не усмирённая ничем. Всё те же брови, всё те же круглые глаза, всё те же губы — но Персефона ничем не напоминала свой портрет, сделанный ещё в её молодости. Потому что это была не Персефона.
— Кора? — осторожно спросил Загрей, ступая женщине навстречу.
Та, мягко присев в длинной юбке, поставила на землю большую плетёную корзину, в которую собирала с земли упавшие плоды, и выпрямилась, разглаживая юбку руками, словно не зная, куда их деть от волнения. Деметра, решив позволить детям во всём разобраться самим, тем же спокойным шагом ушла обратно — на кресло-качалку, вынесенное на крыльцо дома, где она сидела, вышивая что-то на большом полотне, раскинутом у неё на коленях.
Кора и Загрей, проводив её взглядом, снова посмотрели друг на друга, и Заг понял, насколько нелегко ему будет — мать смотрела на него даже не тепло, но с возмущением. Узнавания при встрече, на которое он уже почти не надеялся, не вышло, и отчасти было обидно — но Загрей был готов пытаться.
— Кто вы такой? — строго спросила женщина. — Вам дорогу сюда подсказала Афина, да?
— Я… — Заг шагнул вперёд — хотел подойти к ней, чтобы протянуть руку, но Кора в ответ посмотрела на него затравленно, недоверчиво, и шагнула назад. — Я Загрей. Афина же поклялась ничего не рассказывать Аиду, так? Она не нарушила обещание.
— Понятно, — хмыкнула Кора. — Значит, он подослал кого-то другого. Хотя бы за старания спасибо.
— Вы не поняли, — возразил Заг, делая ещё одну отчаянную попытку сократить дистанцию между ними. Он протянул руки к ней, уже даже не пытаясь как-то усмирить их дрожь. Дыхание стало поверхностным. — Я сам начал вас искать — как только узнал, что у меня, оказывается, всё это время была живая мать.
Кора уже открыла рот, чтобы набрать воздуха — переспросить, — но поперхнулась этим странным словом и, задумавшись, наклонила голову. Взгляд её из возмущённого медленно начинал становиться тревожным, и Загрей даже не знал, хорошая это весть или плохая. Он решил попробовать ещё раз:
— Вы… у вас диссоциативная фуга…
— Я знаю, — спокойно отрезала Кора. — Я знаю, что со мной. Думаете, я бы не задалась определёнными вопросами, осознав, что совершенно не помню ни своего детства, ни молодости, ничего?
— Тогда… — Загрей нахмурился непонимающе. — Тогда почему вы хотя бы не…
Он тут же вспомнил ответ на собственный вопрос и осёкся. Письмо из красной папки всё ещё лежало в рюкзаке.
— Я написала ему письмо. Я попросила меня не искать. Я… я даже не знала, что ты существуешь. — Женщина начала уже установившимся в их диалоге холодным тоном, но, когда добралась до последней фразы, отвела взгляд растерянно, стараясь не дать шоку просочиться в голос.
Загрей промолчал осторожно, боясь, что будет, если он скажет, что Кора сбежала ровно в тот момент, когда он начал существовать. По сути, их жизни начались в один момент. Но, пускай даже вдохновлённый этим выводом, он решил не говорить этого вслух. Они стояли в тишине ещё несколько секунд, и Заг поднял голову — уже хотел спросить, но Кора догадалась сама.
— Ты, наверное, заслуживаешь знать, что произошло, — кивнула она рассудительно и улыбнулась, чувствуя клишированность этих слов: — Раз уж проделал такой долгий путь.
Загрей бы улыбнулся тоже, если бы внутри всё не болело от такой сумасбродной самонадеянности. Может быть, ирония и была бы, если бы эти слова не ощущались такими живыми и страшными во вполне реальной ситуации, где на кону буквально стояли жизни.
— Пройдёмся? — предложила женщина, подбирая корзину.
Загрей не смог выдавить ни слова из себя, только кивнул и поднял с земли рядом с собой небольшой, но спелый гранат. Он подошёл к Коре, бережно кладя плод в корзину и молча жестом предложил взять у неё ношу, но женщина со сдержанной улыбкой отказалась. Они проследовали чуть дальше в глубь сада, подбирая с земли спелые фрукты, и Кора, вздохнув, начала рассказ:
— Я проснулась в больнице — и, клянусь, я не помню ничего, что было до этого. Это до сих пор для меня странно. Я пробовала вспомнить своё детство позже — но я поймала себя на том, что больше выдумываю. Смирилась с тем, что у других есть то, чего нет у меня.
Над ними шелестели ветви, сквозь которые пробивалось летнее солнце, и весь сад, его примятая трава, протоптанные тропинки, шершавые стволы деревьев — всё было покрыто рябыми пятнами света, и всё вдруг казалось Загрею серым и незначительным. Рядом с ним шла, любезно предложив сухое перемирие, совершенно чужая женщина.
— Наверное, что-то из этого ты знаешь от Афины, да?
— Просто… просто расскажи мне всю историю с твоей точки зрения.
— Хорошо. Я не чувствовала ничего, кроме боли, и я была напугана, и я… просто не могла оставаться в этой больнице. Я не помню, попыталась ли я спросить что-то у медсестры — даже если и да, не то чтобы мне это помогло. Я просто схватила всё, что нашла из одежды, кое-как вышла из больницы, нашла попутку… Дальше плохо помню. Жила где-то, кое-как зарабатывала. Выяснила методом тыка, что лучше всего я лажу с растениями, сделала новые документы взамен утерянных. Я старалась жить нормальной жизнью, но знала, что что-то не так. Нет-нет, это не спелое, видишь?
Кора остановилась, когда Загрей попытался положить в корзину яблоко, но продолжила, когда он снова поднял на неё внимательный взгляд.
— …И, помимо совершенно пустой памяти, я ещё и чувствовала себя… не на своём месте. Не в безопасности. Мне нужно было
куда-то — и я пустилась автостопом по всей Европе в поиске этого места, пока не оказалась в Греции. Здесь меня задержали на паспортном контроле. Афина сама написала мне по поводу розыска — тогда я и узнала, что Персефону всё ещё ищут. Спустя даже несколько лет.
И голос Коры звучал в этот момент почти удивлённо, почти тепло. Заг улыбнулся тоскливо. Если, исчезнув, Персефона забрала с собой всю волю Аида к жизни и любви, неудивительно, что и он, и Деметра отчаянно пытались её вернуть, не важно, сколько лет спустя. Прошло уже двадцать — и Загрея это не остановило. Им всем было важно хотя бы знать, что она жива. Аид, как только убедился, сразу бросил поиски. И Загрей постарался вновь вселить в себя эту уверенность, счастье — благодарность за то, что его мать действительно в порядке. Но внутри лишь завывала горем пустота.
— Я не уверена, что руководило мной в тот момент, — со вздохом продолжила Кора. — Это было слишком давно. Но Афина рассказала мне, что со мной — какой диагноз мне, вероятнее всего, поставил бы врач. И я помню, как отчётливо подумала тогда: «Если я существую и если моё первое воспоминание — это невыносимая боль, значит, с Персефоной ужасно обращались там». Тогда я и решила, что буду жить с Деметрой.
Загрей кивнул, наконец чувствуя освобождение — картина в его голове сложилась почти полностью.
— Но почему именно к Деметре? — спросил он, наклонив голову задумчиво. — Ведь почему-то же Персефона и от неё сбежала.
— Я думала над этим, — ответила Кора сдержанно — для неё это было вполне очевидно, но грубить незнакомцу не хотелось. — Я не хочу даже пытаться узнавать, что случилось между ней и Персефоной.
— Деметра тебе не рассказала?
— Она довольно закрытый человек. Сначала она обрадовалась мне, но… Мне было больно смотреть. Кажется, за минуту она постарела ещё лет на десять. Она не узнала во мне свою дочь.
Заг почувствовал тяжёлое и болезненное облегчение. Да, его тоску по уже найденной матери нельзя было объяснить простой неблагодарностью — Деметра чувствовала ту же пустоту, что и он. Но прошло столько лет, и Кора так долго жила в доме, из которого сбежала Персефона, с матерью — и ничего не помогло ей обрести прежние воспоминания. Значит, надежды и правда нет. Загрей и Кора снова вышли на тропинку шире других — на ту, где они не так давно встретились. Сад, всё-таки, был небольшим. Вдалеке замелькал белый забор. Заг приготовился прощаться, но Кора вдруг заговорила снова:
— Извини, я… зря сначала на тебя разозлилась.
— Нет, я знаю, тебе совсем не хочется возвращаться в прошлое, от которого ты так старательно бежала, — покачал головой Загрей, хмуро почёсывая затылок и спускаясь рукой на шею. Возможно, и правда стоило подойти к этой встрече с осторожностью — написать хотя бы письмо заранее. Заг всегда всё делал слишком быстро, слишком напролом.
— Тоже верно.
— Прости, я — наверное, меня бы здесь и не было, если бы я знал правду изначально. Мне всю жизнь врали. Твоей вины здесь нет.
— И всё-таки, мне не стоило бегать от прошлого, — снова тяжело вздохнула, отведя взгляд, Кора. — Но, в конце концов, это
Персефона сбежала от своих проблем, а не я.
— Но мы же даже не знаем, что вынудило её это сделать.
— Я… — Кора нахмурилась и сжала пальцами переносицу, чувствуя, что они ходят по кругу. В голос её снова вернулись жёсткие, холодные ноты, медленно нарастающие: — Всё, что я знаю — Персефона за свою жизнь не сделала ни одного правильного выбора. Она оставила мать. Она выбрала ужасного человека, который сделал с ней что-то такое, что она, видимо, почувствовала себя загнанной в ловушку. В конце концов, она даже не осознанно, но подсознательно решила, что лучшее, что она может во всей этой ситуации сделать — это сбежать от своих проблем!
Загрей не смог даже посмотреть ей в глаза — он замер, рассматривая небольшой спелый абрикос в своей руке, и попытался сосредоточиться. Да, Аид ужасный человек — но как убедить Кору, что именно присутствие Персефоны делало его выносимым? Загрея ведь даже не было в живых тогда, откуда ему знать? Впрочем, Кора всё равно ничего не могла по этому поводу сделать. Не вернётся же она к совершенно чужому человеку, да?
— …Но ты же решила вернуться к Деметре, — попытался мягко противостоять ей Загрей, чувствуя, как испуг расползается по всему телу, вновь овладевая им.
— Конечно, потому что она заслуживает знать, что её дочь жива, — развела руками, словно не понимая, почему ей приходится такое объяснять, Кора. — Персефона покинула её сознательно, ничего не сказав — даже письмо или записку на холодильник не удосужилась написать! Оставила ни в чём не повинную женщину мучиться в одиночестве, изводить себя переживаниями! Деметра нуждается хотя бы во мне.
— Хорошо, но отец — почему ты сразу предположила, что он с тобой плохо обращался? — Голова начала пульсировать болью, и Загрей приложил свободную руку ко лбу в надежде, что это хоть как-нибудь облегчит его состояние — то, что он, теряя терпение, медленно повышал голос, не помогало. — Он… он же… Аид — самый далёкий от сентиментальности человек в мире, но на рабочем столе у него все эти годы стояла рамка с твоей фотографией! Он тебя любит — и я, твой сын, я тоже нуждаюсь в тебе — мы оба…
— У меня нет сына, — оборвала его всё более и более спутанную речь Кора. — У меня есть ребёнок, но у меня нет сына. Ребёнок, вполне способный позаботиться о себе, — добавила она, чуть склонив голову и улыбнувшись в жалкой попытке добавить ложку мёда в бочку дёгтя. Женщина подошла чуть ближе к Загрею, положив ему руку на плечо, чуть сжимая крепкие пальцы в незамысловатой, отстранённой ласке. — На крайний случай, вы с Аидом есть друг у друга — а у Деметры больше никого нет, кроме меня. Послушай, ты хороший человек, Загрей. Ты очень целеустремлённый, раз проделал такой путь, чтобы увидеться со мной — и завоевал доверие Афины, что ещё больше поражает. Мне жаль, что ты обо всём узнал именно так, но мы правда ничего не можем с этим поделать. Только сидеть и ждать.
Загрей нахмурился ещё сильнее. Сердце ныло, избитое словами совершенно чужой женщины. Плоть от плоти, кровь от крови, а всё равно друг другу никто. Он заглянул в её яблочного цвета глаза, ярко светившиеся в прекрасном солнечном свете. Эта женщина так искренне ненавидела Персефону, так искренне хотела всё сделать правильно. Знала, что её возвращение причинило бы Аиду и самому Загрею столько же боли, сколько причинило Деметре. Поэтому и пыталась уравновесить ледяной холод и дружелюбие — оттолкнуть от себя, чтобы по ней не скучали, но и не обидеть, не разбить сердце.
— Ты… не хочешь умирать, да? — тихо, едва найдя в лёгких достаточно воздуха, чтобы заговорить, высказал догадку Заг. — Ты не хочешь, чтобы Персефона возвращалась, потому что тогда ты умрёшь?
— Все умирают, Загрей, — равнодушно пожала плечами Кора. — Рано или поздно. Хотя моя смерть хотя бы будет безболезненной — я просто кану в Лету, и никто никогда не вспомнит, что я существовала, включая меня. Я смирилась с тем, что моя жизнь мне не принадлежит. Но кто может сказать, что полностью контролирует свою судьбу, что ни одна случайность не собьёт его с запланированного пути? Я не собираюсь тратить своё время, которого мне отведено так мало, на то, чтобы исправлять ошибки безбашенной молодости Персефоны. Возможно, у неё были причины — мне их не понять, потому что я совершенно другой человек. Я смотрю на мир по-другому. Я смотрю на тебя, и — о, как же ты похож на неё! — От тёплых, радостных нот в тонком шёпоте Коры защемило ещё сильнее сердце. — Но мне ты, к сожалению, никто.
Загрей отвёл взгляд, пытаясь проглотить ком в горле. Сколько бы он ни убеждал себя не слушать Кору, не получалось — он видел глаза и слышал голос матери, он был готов ко встрече с матерью, а не с неизвестной женщиной. Да, она была до невозможности рациональна — она, очевидно, прокручивала этот спор в голове много раз, бессонными ночами мучаясь от страха, что вот-вот за ней придут. Но аргументы её отточены были до такой степени, что Загрею хотелось повеситься на ближайшей крепкой ветке. Он аккуратно убрал со своего плеча руку женщины.
— Я понимаю, кажется. Извини, что потревожил тебя — я просто не мог сидеть и бесконечно ждать, ждать, ждать — отцу ведь это не помогло. Я не собирался быть как он. Я должен был увидеться с тобой. Узнать, что с тобой всё хорошо.
— С твоей матерью, а не со мной, — вежливо поправила его Кора. — Я не виню тебя — я рада, что ты так непохож на Аида.
И она улыбнулась ему так кротко, как улыбаются только на прощание — и он попытался улыбнуться ей в ответ, но не смог. Она ему чужая. Его не должно заботить, что она думает, что она чувствует. Загрей вдохнул неглубоко и попробовал выдохнуть, но вместо этого произнёс:
— Ты… — Он осёкся, осознав, что творит, но тут же понял, что всем уже слишком всё равно. — Ты знаешь, почему Персефона сбежала?
— Потому что родился ты? — покачала головой, высказывая уже зародившуюся за время их беседы догадку, Кора.
— Потому что я родился мёртвым. Меня откачивали час. — «И я не знаю, рад ли я, что у них получилось.» — Я… Прости, я уже ухожу.
— Да, — кивнула женщина. — Пожалуйста.
Он кинул последний абрикос в плетёную корзину и попытался попрощаться — но Кора не хотела, чтобы он говорил «До свидания», а он не хотел говорить «Прощай», поэтому просто прошептал «Всего хорошего» на последнем дыхании. Быстрым шагом бросился в сторону белоснежной калитки по выложенной камнями дорожке. Ссутулившись и засунув руки в карманы, обернулся напоследок в сторону крыльца бело-синего дома, еле рассмотрев сияющий зелёным и жёлтым гобелен на коленях у Деметры, склонившейся над мелким узором. Чёрт, у него же таких целый рюкзак — нет, не отдаст, не отдаст. Не им, не после сегодняшнего. Прочь, быстрее, не оборачиваясь.
Сухой, горячий асфальт — больно, невыносимо больно. Весь мир сократился до единственного ощущения, остро пронзившего каждую крупицу бытия. Он прошёл несколько десятков метров, нарочно топая со всей силы по дороге, чтобы боль стала настолько сильной, что нервы перестали бы её регистрировать — как человеческий глаз отказывается воспринимать электромагнитные волны, которые не входят в спектр видимого излучения. Но стало только больнее, невыносимее.
Он остановился на перекрёстке безлюдной дороги. Попытался заорать — открыл рот и вдохнул воздух так жадно. Лёгкие будто сократились до размера кулака, дышать получалось только неглубоко и быстро, и даже шёпотом закричать не получалось. Тогда он сел на корточки и, закрыв глаза руками, попытался заплакать. От пальцев пахло сладко — фруктами. Тоже ничего не вышло. Зачем вообще было это всё? Разве нельзя было додуматься, что так и будет? Когда он уже начнёт думать прежде, чем делать? Да разве он не думал? Нет, ему даже думать бесполезно, он весь — бесполезный и ни на что не годный. Как отец и говорил. Ему лучше ничего не делать, чтобы никому не причинять больше боли и неудобства.
— Эту вот сюда… Эту наверх. Нет, наверх, вот так — и теперь вокруг. Теперь следующую.
Мег спокойно диктовала Гипносу инструкции, краем глаза следя за тем, как у него получается — из тонких прядей её распущенных волос он, словно из цветочных стеблей, пытался плести венок, и неверяще смотрел на результат. У него действительно выходила плотная, равномерно обхваченная верёвка. На столе, по обе стороны от которого стояли скамейки, лежали прошлые неудачные попытки — нарванные сорняки, простая высокая трава, даже цветок из клумбы ярко-красный с горящей рыжим серединкой. Запутавшиеся друг в друге, погнутые, порванные. Оказалось, надо было просто дать ему более знакомый материал — и вот Гипнос, чувствуя знакомую уверенность в пальцах, наконец начал понимать, что к чему.
Танатос не следил за их забавами, сидя напротив — только перебирал взглядом траву на столешнице, пальцами мучая стебель алого цветка, и на губах его, кажется, мягко теплилась тоскливая улыбка. Дул сухой и едва прохладный ветер, и вечернее солнце, медленно клонящееся к закату, выжигало полупесчаный пейзаж острова Наксос, где все оазисы действительно буйной, ярко-зелёной, живой растительности как правило были созданы человеческими руками.
Тан первым заметил, как из-за холма показался Загрей — тяжёлой, но старательно-бодрой походкой он шествовал к их беседке. Танатос догадался — устал. Впрочем, они ещё могут успеть на ночной паром. Гипнос, заметив, как резко его брат поднял голову, едва заметив движение на горизонте, тоже обернулся и первый поспешил поприветствовать Загрея:
— Как всё прошло? — закричал он, тут же отпуская волосы Мегеры.
Девушка тут же принялась забирать их обратно в хвост. Тан встал, выходя из-за стола, но не спеша сразу идти навстречу. Вместо этого он лишь внимательно исподлобья рассматривал фигуру приближающегося к ним Загрея. Тот лишь продолжал идти молча и даже улыбался, но избегал смотреть кому-либо в глаза.
— Всё хорошо, — ответил Заг на вопрос Гипноса, только когда приблизился достаточно, чтобы можно было не повышать голоса. Он дышал тяжеловато — не запыхался, просто немного утомился. — Просто поговорили с мамой. Всё в порядке.
Как ему удалось замаскировать надлом в голосе, ни Загрей, ни Танатос не представляли. Гипнос хвастался ему тем, что наконец научился плести венки, что это не так уж, оказывается, и сложно, и Заг вежливо кивал, дружески трепал его по плечу и ласково смеялся в ответ. Тан замер, не отрывая взгляда от его глаз — абсолютно пустых. Мег, выбрав стратегию игнорирования, подобрала свой клатч с пыльной столешницы и тоже встала. Гипнос предложил понести чехол от гитары, Загрей шутливо отблагодарил его за любезность, Мегера сказала поторапливаться, если они хотят успеть на паром, отплывающий в десять вечера. Всё было хорошо. Всё было в порядке.
***
Большой паром из порта острова Наксос, разгребая носом волны, медленно пробирался к Пирею сквозь совсем сгустившуюся тяжёлую летнюю ночь. Эгейское море, оглаживая блестящие борта, ласково качало судно, и большинство пассажиров уже уснули на сидениях и лавках в крытой части парома. Звёзды сияли ровно и, кажется, если прислушаться, тихо-тихо пели.
Загрей сидел на пустой палубе, пользуясь тем, что ночью никому не было дела до бесконечной темноты, вид на которую с неё открывался. Он прислонился спиной к стене, вытянув усталые босые ноги так, что они едва дотягивались до ограждения. Всё ещё ноющие ступни обвевал ветер, и иногда на коже оседали брызги, когда паром падал, поднявшись на волне. Под боком лежал рюкзак, на который Заг оперся локтём, рукой подпирая усталую голову. Не оставалось сил даже стоять — как будто всё расстояние от Англии до Греции он преодолел пешком.
В детстве Загрей любил представлять, что его жизнь — это большой приключенческий роман о выборе, о свободе, о противостоянии зла и всепобеждающего добра. Выходит, не всепобеждающего. С другой стороны, с чего он вообще взял, что он здесь выступает на стороне добра? Даже сама его цель была эгоистичной — вернуть себе мать, которая сбежала от них явно по причине.
Заг достал из рюкзака письмо, столько лет пролежавшее в красной папке. Он будто бы пытался что-то доказать Аиду — и, разумеется, у него ничего не получилось. Он вытащил письмо из конверта, развернул, попробовал пробежаться взглядом по строчкам. Слишком темно — все источники света на палубах, кроме сигнальных, ночью приглушали. Загрей аккуратно сложил бумагу по линиям сгиба, запихнул обратно в конверт и резкими, чтобы не успеть пожалеть, движениями, порвал письмо на мелкие кусочки. Через силу кое-как встал на шатающемся полу — снова заболела голова. Попытался подтащить своё тело к ближайшей мусорной урне.
Вместо этого он наткнулся на Танатоса. Тот выглядел в ночи особенно пугающе — тусклым золотом поблёскивали глаза и сияли, отвечая на холодное пение луны и звёзд, волосы. Лицо же его оставалось в тени чёлки и капюшона, и в тусклом освещении Загрей совсем не мог различить его эмоций — и не хотел, в общем-то. Он первым делом запихнул в карманы полные мятых обрывков руки. Какое-то время они так и стояли, не говоря ни слова. Танатос внимательно рассматривал лицо Загрея, старавшегося смотреть на волны без той тоски, что выворачивала его наизнанку, скручивая болью каждую мышцу лица. Тан терпеливо ждал. Загрей, понимая, что это не может длиться вечность, наконец поднял на него взгляд.
— Вот всё и за… — попытался произнести он, но воздух в лёгких кончился раньше, чем он рассчитывал, — закончилось.
Танатос как будто просто качнул головой вместе с носом парома — Загрей прочитал кивок скорее по его глазам, смотревшим выжидающе, приглашающе. Заг опустил голову, отговаривая себя. Тан осторожно сжал его руку чуть над локтём, ненавязчиво прося расслабиться.
— У неё там такой прекрасный сад, — прошептал тихо, чтобы не тратить много воздуха, Загрей, всё ещё не в силах поднять взгляд. — Вечноцветущий! Ты бы видел… в смысле, изнутри. Даже если она очнётся… ей незачем возвращаться в этот… в этот промозглый собачий холод. Понимаешь?
Тан снова кивнул плавно и уверенно.
— Да и ей не нужна… — Загрей сделал паузу на несколько неглубоких вдохов и сдался.
«Ей не нужна эта идиотская семья, где все друг друга ненавидят, пытаются засудить, прогнать или выселить какими-то нелегальными и мутными схемами — вспомни, что сделали с Афродитой!»
Танатос помнил — он даже лучше помнил, что Аид сделал с Никтой. Его до сих пор поражало, что его семью произошедшее с Персефоной не просто затрагивало — они были тесно вплетены в историю этой сумасшедшей во всех смыслах женщины, которая решила, что сможет обвести вокруг пальца весь мир и остаться правой.
«Всё ещё не могу поверить, что всё закончилось именно так, — признался Загрей. — Мы столько всего преодолели, чтобы в итоге — ничего.»
«В этом и суть историй, — со вздохом ответил Танатос. — Они обычно намного интереснее и справедливее реальности.»
Зачастую, сколько бы усилий мы ни прилагали, ничего не происходит. Зато действительно меняющие жизнь вещи случаются сами по себе, когда, кажется, никто не просит. Тан просто не хотел, чтобы кто-то дорогой ему чувствовал себя таким же беззащитным, как и он однажды. Загрей, восхитительно сильный, удивительно стойкий и готовый бить напролом до крови, пока не получится — но фигурой в то же время такой грациозный. Вытянутый, как струна — тонконогий, словно лань. Незамысловатое и в то же время гармоничное сочетание невероятной мощи и воли с безграничной добротой, греющей изнутри. Танатосу не нужно было гадать или спрашивать напрямую, чтобы понять, какой тяжёлый и меткий удар нужно было нанести, чтобы всё это разбилось на мельчайшие, острейшие осколки, оставив под собой только бесконечную, болезненную, кричащую пустоту.
Они оба в жизни испытали много острого. Плеть на коже, холодное лезвие, буксировочный трос, ледяная вода в примерзающей к телу ткани, забытые обещания, годы одиночества, резкие слова от тех, перед кем позволяешь себе быть беззащитным. Эти раны заживают, но только при правильном лечении.
Загрей, снова чувствуя, что пауза затянулась слишком надолго, что он злоупотребляет чужим терпением, поднял руки, чтобы ещё что-то сказать, но не понял, что именно.
«Я…» — даже не пальцем, но всею свинцовой ладонью на груди.
Он посмотрел задумчиво на спокойные, размеренные и величественные волны за бортом, с которых, едва взобравшись, падал их паром, и следующее слово пришло само собой:
«…устал», — второй рукой чуть от плеча и вниз, словно рухнувший камень.
Танатос плавно, словно боясь спугнуть, притянул его к себе за плечи и прижал — крепко, вдавливая, пытаясь поделиться теплом, обещая никогда не отпускать. Загрей и сам не заметил, как замёрз. Он кое-как нашёл в себе силы схватиться за Тана, за его толстовку, руки — цеплялся за всё, до чего мог дотянуться. Взгляд, полный слёзной надежды на то, что когда-нибудь всё, может быть, наконец-то и правда будет хорошо, спрятал в складках чёрной ткани между шеей и плечом, чувствуя, как затылок обняла приятной тяжестью ледяная ладонь.
— Забери меня отсюда, пожалуйста, — взмолился он тихим, едва слышным, шёпотом — уже даже не захлёбывающимся, но бессильно угасающим. — Я так устал… я не могу здесь дышать. Из Афин есть рейс в Лондон. Там как раз твоя машина… на парковке. Только на почту — сначала на почту… и прочь отсюда.
Тан помнил, как мягко светилась улыбка Загрея, как он щурился, впитывая жаркие лучи итальянского солнца. Он помнил, как звенел смех Загрея в рубке Гиппокампа. Он помнил, как безмятежно засыпал Заг, голову доверчиво, якобы по чистой случайности, уронив ему на плечо. Он помнил, как сияли чистой багровой яростью разноцветные глаза, когда Загрей всеми силами пытался заставить себя драться против Астерия. Он помнил лёгкую тревогу, которую Заг оптимистично отпихивал, когда они приближались к дому Афины и позже — к вилле Деметры. Теперь Танатос видел — и это он тоже навсегда запомнит — брошенного, сломанного ребёнка, которого ранили все, в ком он искал утешения.
И он вдруг с тонкой, тянущей нежностью осознавал, что любит все эти эмоции, сменяющие друг друга, как только настаёт их предопределённый черёд. Каждая — как драгоценный камень, но дороже, ближе, важнее. Скольким же вещам он может — и хочет — научиться у кого-то, у кого внутри беспорядок, но всё ещё хватает сил и веры пустить кого-нибудь к себе за кулисы. Осторожно, на минутку, только с согласия гостя, но с этой неугасающей надеждой на взгляде, что он вздохнёт и, покачав головой, скажет: «Знаю. У меня такой же бардак.»
Паром всё пробирался к Пирею, но до причала было далеко — ещё даже не засветился у горизонта рассвет, ещё даже не вышли на палубу любители его встречать. У Танатоса и Загрея, впрочем, было теперь бесконечно много времени.
***
Работница почтового отделения в Пирее, готовясь к началу смены, прошла несколько раз перед запертой изнутри дверью. Сквозь прозрачное стекло каждый раз открывался её недовольному, уже заранее измождённому взгляду вид на компанию из четверых молодых людей. В десять минут восьмого они горячо что-то обсуждали явно не на греческом, в пятнадцать — притихнув, планировали, в полвосьмого послали одного мальчишку из группы куда-то. Он снова появился перед дверью без двадцати — принёс остальным воды и пакет винограда на завтрак. Поев и утолив жажду, они принялись ждать терпеливо и спокойно, зная, что везде успевают. Тень огромного здания, в котором уместилось отделение, нависала над ними — молодёжь с интересом рассматривала потёки на фасаде бетонного исполина и спорила, к какому архитектурному стилю его стоит отнести. Согласились, кажется, на брутализме с долей модернизма и щепоткой кривых рук архитектора.
К восьми, когда женщине пришлось наконец открыть им дверь, давно поглощённый Афинами Пирей даже ещё толком не проснулся. По улицам ползли машины счастливых обладателей работы, но пешеходов почти не было. Даже ночная прохлада не полностью спала — солнце тоже ещё толком не проснулось и не спешило жарить. С залива Сароникос дул приятный ветерок, визгливо кричали чайки. Утро выдалось хорошее, и совсем не хотелось его портить, пуская к себе в почтовое отделение толпу шумной молодёжи.
Но, вопреки страхам и недовольству женщины, в помещение зашёл только один из них, убедив остальных, что их помощь не требуется. На своём кривом, но уверенном греческом он попросил работницу принести «вон ту», показав на коробку под посылку размера S, лежавшую на полке за ней. Затем подумал, извинился, попросил: «Нет, нет, давайте вон ту». Женщина принесла ему из подсобки картонную развёртку и помогла собрать по схеме коробку под посылку размера M, потому что S по вместительности больше напоминала коробку из-под обуви.
Посетителей больше не было, поэтому Загрей, получив все необходимые бланки, неторопливо заполнил их за столом. Больше половины полей он оставил пустыми, руководствуясь принципом «Если я этого не понимаю, это бесполезная информация» — золотые слова, которые никогда его не подводили. Затем расстегнул рюкзак, из которого вытащил, тяжело вздохнув, три гобелена. Зимний, весенний и осенний. Им пора было вернуться домой. Впрочем, сначала надо было кое-что достать.
В осенний гобелен, лежавший на зимнем и под весенним, была завёрнута та самая рамка с фотографией Персефоны, теперь усеянной мелкими осколками, на которые разлетелось стекло — скорее всего от удара с головой Астерия, впрочем, несчастный рюкзак за всё время путешествия в принципе многого натерпелся. Загрей осторожно вытряхнул всё, что осталось от стекла, в урну рядом, предназначенную явно только для бумаги. Вспомнив, равнодушно выскреб из своих карманов осколки того самого письма. Уложил наконец вышитые полотна в коробку — место ещё оставалось.
Задумавшись, Загрей посмотрел на портрет матери и медленно снял с головы драгоценные лавры. Без венка непривычно. Что ж, не надо было привыкать. Всё, что нравится, надо отпускать — и Заг отпустил златые листья, положив их сверху на гобелены.
Наконец, в качестве последних приготовлений к отправке он написал небольшую, в две строчки записку: «С садом всё хорошо. Ждём. Добраться помогут.» Для пущей убедительности присовокупил чёрную визитку с тиснением, переливавшимся золотым и фиолетовым.
Спустя, может быть, полчаса ломаной коммуникации с работницей и повторного заполнения всех бланков, Загрей наконец вышел на улицу — с чароитовой бабочкой в волосах и улыбкой, озарённой светлой печалью расставания и облегчения, которое расставание за собой всенепременно несёт.
