Одинокое привидение и бесталанный поэт

Ленский никогда не был тем, кого обычно называют душой компании или лучом света на любом светском приёме. К нему не устремлялись все взгляды, стук его каблуков не узнавали среди сотен многих, его не слушали с замиранием сердца. И когда юноша говорил, что за этим и не гонится, он лукавил, конечно. Его с рождения мучила потребность быть любимым не только своей избранницей, но и публикой. Ему хотелось познать известность ещё с пелёнок, возможно это его и побудило начать писать. Ведь вокруг множество известных поэтов и все вокруг их обожествляют, верно? Но его поэзия была, за неимением лучшего слова, сырой. Ей могла наслаждаться разве что юная девушка, когда он декламирует эти стихи в полутени сада или пишет их в альбоме. Без сильных нежных чувств, которые она испытывает к автору, они просто представляют собой бессвязный набор слов, где иногда можно расслышать «люблю» и «моя». На злобу дня также писать не получалось. Весьма трудно прочувствовать русские проблемы, когда полжизни провёл у чёрта на куличках. Вот и оставался Ленский безызвестным и не совсем удачливым мечтателем. Множество ночей провёл он в состоянии бессонницы, горячки и самоненависти, глядя в ночное небо и пытаясь от отчаяния сочинить мадригал луне. Но даже луна не поддалась его обаятельному естеству и осталась холодна к любовным строкам. Когда привезли почту, Владимиру было уже попросту всё равно на весь свет. Он вроде бы почти принял свой незавидный рок и смирился с участью остаться заурядным. Даже когда он развернул приглашение на бал Лариных из соседнего поместья, в нём ничего не встрепенулось, и рука уже рефлекторно потянулась за пером и чернилами, чтобы написать вежливый отказ. Но где-то в глубине сознания закралась непрошенная въедливая мысль, которая никогда ничего приятного не предвещает. Эти слова отбивали ритм, стучали по стенкам черепа. Простая фраза: «А почему бы и нет?». Один из главных минусов бытия творческой личности — то, что поселилось в твоей голове, уже никогда её не покинет. Владимир посетил этот приём. И на нём, по воле Божией или из-за коварства дьявольских сил, он встретил повзрослевшую Ольгу Ларину. Любому творцу полагается муза. Какой может быть Гёте без своей Лили Шенеман? У Ленского, как у каждого поэта, кроме потребности быть любимым есть ещё потребность любить. Нет, «любить» — неправильное слово. Потребность боготворить, потребность восхищаться. А есть определённый стереотип о женщине, которым легко восхищаться. Красивая, весёлая, лёгкая на подъём, в меру романтичная — его подруга детства была идеальным шаблоном для музы. С её появлением вдохновение должно было бить нескончаемым ключом живительной воды, а стихи - распускаться красочными розами на бумаге. По крайней мере, Ленский надеялся на это. Почти с самого рождения Ольгу пророчили Владимиру в жёны. И всегда это не вызывало ничего, кроме раздражения. Поэт списывал это на детское отрицание любви, как явления. То самое, когда воротит от вида поцелуев и сопливой нежности. Но в глубине души этот предлог всегда казался фальшивым. Ведь в возрасте двенадцати лет он с Оленькой зачитывался бульварными романами её матери, и они вместе воображали себе в будущем картину идеальной любви. Так почему же одна мысль о свадебных венцах над головой и перезвоне колоколов — это причина панического страха. Боязнь ответственности, нежелание остепениться? Быть может, пресловутое вольнолюбие стихоплётов? Позже он начал замечать, что ощущает некий страх не только к узам брака, но и к самой Ольге. Звучит, как полный абсурд. Ольга такая тёплая и родная, полная противоположность тем пигалицам из Гёттингена, с которыми он не раз имел дело. Так почему, когда они оставались наедине и бурление молодой крови предполагает нечто непотребное, всё, на что ему хватает смелости — это заправить прядь волос за ухо или поцеловать голубые рюши её платья? Почему, когда он смотрел на её румяное, доверчивое лицо, всё, что приходило в голову поэта это пошлое сравнение с розой? Мучимый этими мрачными мыслями, юный поэт неторопливо двигался в бричке по просёлочной дороге. Лошади едва плелись, негодуя от непогоды, и их копыта неприятно хлюпали, утопая в мокрой почве. По мнению Владимира, кощунственное действо - выгонять животных на улицу в такую погоду. Ведь он бы спокойно мог остаться на ночь у Лариных. Разве что глава семейства был бы не в восторге, что Ленский будет всю ночь находиться в опасной близости от его дочери и её хлопковой ночной сорочки. Покраснев и закусив кончик пера, юноша разозлился на себя за подобные мысли и, чтобы их поскорей прогнать, снова уткнулся в исписанный блокнот. Благословенная Эрида, В тот час судьбу я умолял, Весь мой недуг тебе внимал И ждал законной панихиды. Стихи не писались совсем. Имя греческой богини раздора стояло рядом с христианским ритуалом отпевания мёртвых. Даже если попытаться проникнуть в потаённый смысл строчек, его попросту не найдёшь. Даже сама героиня стихотворения не была типична для Ленского. Почему же Эрида — развратная, коварная и всеми порицаемая, когда Ольга, его вдохновение, была совсем иной? И даже его связь с предметом обожания казалась тут какой-то созависимой и порочной. Что за наваждение заставило поэта поднять перо и вывести на бумаге именно эти слова? Я не достоин почестей героя, Не заслужил кончины благородной, Когда своей фригидностью ты модной, Сразив меня, заснула вновь спокойно. Ленскому тут же пришли на ум тёплые касания Ольгиных ладоней и заигрывающая, пленительная улыбка. Нет, это вовсе не про неё. Молодую Ларину можно назвать как угодно, но только не холодной или фригидной. Чей же образ так явственно вырисовывался в этих строках, такой далёкий и непонятный? Рука сама стала в позицию на разлинованный лист, сердце воодушевлённо забилось чаще, а разум яро жаждал узнать в загадочном портрете знакомые черты. Будто кто-то чужой водил его кисть и подбирал удачную рифму, а сам он остался заложником странного морока, нахлынувшего так внезапно. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и в памяти всплывёт нужное имя, совсем скоро покажется это привидение. Дурманящее вдохновение согнали громкий треск и поток трёхэтажных ругательств кучера. Колесо намертво впечаталось в глинистую почву и даже многочисленные попытки его вытянуть не помогли ни капли. — Э-э-э, барин. Кажись увязли, — в голосе Архипа досада мешалась с некой насмешкой, — Что делать будем? Даже лошади заржали, словно тоже взывали хозяина к ответу. Однако его не последовало. Ленский непонятно к чему отрицательно покачал головой, осматривая окрестности. Им повезло застрять прямо рядом со старинным имением. Красивое и основательное, оно казалось покинутым или вовсе заброшенным, если бы не слабое мельтешение пламени камина в одном из окон правого крыла. Побелка светлыми хлопьями отходила от стен и, мешаясь со снегом и грязью, оседала у подножья здания. Местами даже проглядывал один-другой рыжий кирпич, хоть вереница колонн и говорила о былой роскоши. Даже если владелец поместья сейчас и проживал здесь, ему явно не было дела до состояния своего дома. Композицию запущенности довершали два оголевших и печальных деревца сирени по бокам от главного входа. Женщина средних лет бегом спустилась по каменным ступеням. Вид заинтересованный и беспокойный. По глубоким морщинам на лбу и вокруг глаз казалось, что в таком состоянии она пребывает перманентно. У неё за правым плечом стоял человек, по его же словам тоже кучер, способный исправить это маленькое затруднение. Как выяснилось, старое, практически ветхое колесо брички стоило заменить уже пару лет назад. Теперь оно треснуло вдоль и больше служить верой и правдой не могло. — Что поделать, придётся верхом, — не смутившись ни на минуту, Ленский вскочил на лошадь, которая, не успев привыкнуть к давлению на спину, с громким ржанием заметалась из стороны в сторону. Владимир будто бы ещё и не освободился от дурмана своего последнего стихотворения. Размокшие листы блокнота валялись в грязи. И он, хотя в глубине души понимал, что сегодняшняя попытка писать явно была неудачной, всё ещё боролся с позывами поднять этот мусор с земли и спрятать в карман. — Можно вопрос, — обратился поэт к соседскому кучеру, — Чьё это имение? Вместо ответа тот указал на окно второго этажа, где расположился молодой мужчина. Несмотря на то, что Ленский с рождения обладал очень зорким взглядом, он, как ни пытался, не мог хорошо рассмотреть лицо хозяина. Оно обладало способностью казаться максимально заурядным. Оно было лицом всех столичных модников, помещиков, и щеглов в своих двадцатых годах. Высокомерное выражение с них не стиралось даже при желании, наряду со снисходительной усмешкой богатого наследника. Вообще ничем не примечательное, скажем так, лицо. Однако же руки. Руки его зацепили с самого начала. Лежащие на подоконнике, расслабленные, они будто представляли собой лучшие работы Боттичелли и скульптуры Микеланджело вместе взятые. Чувствительные, белые, с тёмными крупными венами, они были аристократичными руками рабочего или натруженными руками аристократа. Что странно, ведь их владелец на первый взгляд казался брезгливым и изнеженным. Эти руки, именно эти он запомнил очень хорошо. Незнакомец тоже его заметил. В ту же секунду Владимир наконец смог его рассмотреть. Вдруг он очень изменился, побледнел, глаза сразу показались впалыми, в носогубных складках залегли тени, лицо чётко очертилось, приобрело индивидуальность. В этот момент Ленский смог отличить его от воображаемой восковой маски, слепленной им по памяти из всех заносчивых образов, которые он видел за свою жизнь. Мужчина закрыл окно и схватился за мертвенное горло рукой. Огромный контраст, почти видимая линия, отделявшая его хрупкие кисти и искажённое от напряжения лицо, позабавили юношу. До такой степени, что он не удержался и одарил окрестности щедрой порцией смеха. Хотел бы чувства схоронить, Но ты стоишь, бела как соль, Мрак мыслей и душевну голь Стараясь на меня свалить. Звонкой трелью, быстрой вереницей пронеслись эти строки у него в голове, как только поэт разомкнул контакт с серыми, пустыми глазами молодого денди. В состоянии аффекта Владимир круто развернул пятнистую лошадь и помчал туда, где заходящее солнце огненной линией пожирало землю. Холодный ветер больно хлестал по лицу, а из груди будто кто-то открутил важный винтик, и теперь весь точный механизм стремительно выходил из строя. Непрошенные стихи из трели стали преследующим его свистом. Ленский уже не жаждал разгадки таинственного образа, ему осточертела простота красивых слов. Он просто желал совладать с собой и, наконец, услышать только тишину и шум травы под копытами кобылы, больше ничего. А внутренний голос продолжал декламировать, всё быстрее и быстрее, как нарастающий темп сердцебиения. В мир, где живут одни химеры, Ты снизошла, богам хвала, Спонтанности без чувства меры И суматоху привнесла. А после же движима была Вендеттой, жаждою аферы, Схватились мы за револьверы, Любовь недолго прожила. *** Кровавой раной на рубашке Твоя улыбка расползлась. Меня пугает эта власть, Вся наша связь была промашкой. Это уже не поэзия, это тормошащий, сбивающий с ног вихрь. Такая необычная боль, когда кто-то словно дёрнул за оголённый нерв. Почему набор заурядных слов, рядовая элегия из сборника отправила полчище мурашек вниз по спине? Всё это из-за чего? Вряд ли причиной послужило колесо, утопшее в грязи. Единственное, что всплывало в памяти — бледное лицо и злосчастные руки молодого помещика. Руки, будто душащие его, дающие пощёчину, прижимающие к себе. Капля. Ещё одна. Ритм сердца выровнялся. Челюсть перестала дрожать. Всю оставшуюся дорогу Владимир ругал впечатлительность творческой натуры, для которой эмоциональным потрясением чуть было не стал какой-то незнакомец, простой сосед, молодой повеса. «Нельзя, — твердил себе Ленский, — Давно пора перестать так бурно реагировать на обыденные вещи. Всего лишь очередной городской модник приехал проветриться в деревню. Завтра же нужно непременно пойти и поприветствовать его как следует». Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю он так и не вышел за порог своего дома.