Одинокое привидение и бесталанный поэт

Не бывает в мире чувства большей беспомощности, чем когда то новое, что кто-то открыл в себе, ему по праву не принадлежит. Казалось бы, наступила та чувственная пора, когда дóлжно бы нежно лелеять в груди ещё полностью не обузданное знание, к которому тянулся всю свою сознательную жизнь. Складывать ладони домиком над этой разгоревшейся свечой, защищая тонкую полосочку пламени от всей мерзости внешнего мира, которая может его всколыхнуть. Но вместо того, чтобы сидеть наедине с собой, заворожённым цельностью сложившейся картины, приходится бежать и кланяться в ноги другим. Бежать с оправданиями и извинениями. Прошу извинить меня за то, что я бессознательно, но от этого не менее двулично лгал вам все эти годы. За то, что, когда смотрел вам в глаза, на самом деле пытался разглядеть в их зрачках своё отражение, извините. За то, что, вместо того чтобы любить вас, тратил усилия на попытки понять себя, извините. За то, что острыми углами своей неотполированной личности ранил вас, извините вдвойне. За то, что своим разочарованием неосознанно отбираете моё счастье, вам извиняться не нужно. То, что должно было окрылять, надевало оковы. «Я влюблён в Евгения» — торжественно, эйфорично и гордо. «Я влюблён в Евгения» — и в равной степени обречённо. Владимир Ленский, поэт и заядлый обманщик, понурив голову, сидел в компании своих черновиков, исчерканных на сей раз вовсе не стихами. То ли рисунки, то ли карты, то ли письма, адресованные в пустоту, окружили его, не давая ступить и шагу из комнаты. Он писал, писал и писал со знанием того, что скорее собственноручно удавится, чем даст посторонней душе прочитать хоть строчку. Тупил перо о поверхность стола, рассуждая вслух о том, насколько жалко изливать душу чему-то неодушевлённому. Своеобразное кровопускание на бумагу. И проку столько же. Насколько глупо предполагать, что для того, чтобы понять истоки любви в себе, нужно попытаться понять, откуда произрастает она в этом мире? Кто был первыми возлюбленными, ступавшими по земле? Существовал ли кто-то, кто клялся в вечной привязанности безмолвно, ещё до того, как было произнесено первое слово? Очень трудно представить, что первая пара, Адам и Ева, и правда представляет собой образец, в соответствии с которым нужно себя подтачивать. Неужто любовь ныне живущих может резонировать с их любовью? Бездумные, пустые совместные удовольствия скорее от нужды, чем от искреннего желания, организованные и продирижированные другим. Разве не будет жажда к кому-то вопреки Высшим Силам априори сильнее тех чувств, что цветут благодаря? А что, если жаждут сами Высшие Силы? Перо побежало по поверхности листа, бумажные волокна напитывались чернилами, чей едкий аромат бодрил не хуже крепкого кофе. От возмужавшего сердца к ослабшей руке текло что-то новое, необузданное. С несвойственной для своего сонного темпа работы прытью Владимир шелестел страницами, гадая, что случится раньше: сломается перо или износится до состояния кровавых лохмотьев его нервно колотящееся сердце. В те года ещё солнца диск не вставал, Не звенели сплетни на лёгких ветрах, Один только Хаос занимал пьедестал. Демиург*, всего сущего крах. Он красавицу Мглу как-то раз возжелал, Что запуталась в тонких созвездьях-цепях. Свой кровавый трофей, свой больной идеал Повстречал «всего сущего крах». Увидав её мрачный, холодный оскал И манящие чёрные искры в очах, Потерял весь могучий и грозный запал Демиург, всего сущего крах. Владимир стёр кончиком пера выступившую капельку пота на лбу. По-настоящему прекрасное рождается из неизведанной бездны, как и всё сущее. Да, быть ведомым любимой рукой по освещённому лугу может быть приятно, солнечные лучи радуют глаз и дают ощущение контроля над происходящим. Но ничто и рядом не стояло с чувством волнующей беспомощности, так неромантично напоминающим медленно растущий пузырь на болоте, когда вашу руку сжимают и степенно тянут вперёд в кромешной тьме. Он, сражённый химеры красой наповал, Растворился во Мгле, столь любимый оскал Сжав в дрожащих когтистых руках. Он по тьме её млечным путём разостлал. И огонь его гнева зачах. Глухой, слабый импульс, Начало Начал Поселился в двух ветхих сердцах. Из матери лона огромный титан И богиня сперва родились. Брат с сестрой, Гея с Небом, Земля и Уран В неразрывных объятьях слились. Тартар — мрачный бастард, Нокс — любимая дочь Появились, расправили плечи. Но повязаны клятвой и Бездна, и Ночь Строю мира служить долговечно. Дети Мглы и Хаоса самонадеянно ступили на пергамент в надежде выцепить внимание поэта, обзавестись красочными описаниями, но так и оставались блеклыми, мало с чем рифмующимися и оттого ещё более раздражающими именами, стеснёнными по парам в одной строчке. Их куплеты звучали разрозненно и не вписывались в общую канву поэмы. Самому Владимиру и каждой из его муз в частности было кристально ясно, что с первой буквы это всё затевалось не для них. Любовь. Каждый раз, когда они с Евгением оставались наедине, она (Хоть покровы и сорваны только недавно, это несомненно она!) парила за спиной незримым третьим лицом, прочно сжимая в кулаках концы марионеточных лент, заставляя его своими действиями и словами постигать новые грани нелепости. И сам Евгений, заговорщически улыбаясь, плотнее вязал морские узлы у него на запястьях, наверняка забавляясь, в какое положение ставит своего друга. Любовь. Эрос. Коварный и дерзкий подстрекатель, чьи ленты в равной степени как ласкали кожу, так и душили. Да отрежут язык тому богомерзкому лгуну, который писал в своём альманахе, будто Эрос — дитя южных ветров и радуг, будто нимфы соткали его кожу из золотых солнечных нитей, ибо нет такого божества или титана, который теснее связан кровью со Мглой и Хаосом. Любовь — дитя, рождённое, вскормленное и выращенное ими двумя. И никакой, даже самый талантливый античный автор не посмеет сказать, будто то, что Владимир ощущает теперь ежесекундно при одной только мысли об объекте своего воздыхания — не чистая, практически космическая сила, подаренная ему свыше. А чьим богом, собственно, имеет не так много значения. Он нежданно нагрянет, зови-не зови И, мимо трепета первого чувства, внутри Ненароком обронит сомненья и страх. Дитя тёмных покоев и чрево любви Породил «всего сущего крах».

***

Отложив выцветшую, видавшую виды ещё со времён его студенчества записную книжку, Владимир поджал губы и перевёл дыхание. Тёмный бархат дамской перчатки обжигал его плечо, и недавно казавшаяся невесомой хватка Ольгиных пальцев теперь заковывала руку такими же тисками, как это делало с недавних пор с разумом поэта всё её присутствие. — Блестяще, просто блестяще! Ты и до этого выделялся своим талантом, а теперь растёшь на глазах. Непременно потом прочти их матушке, как та вернётся, я уверена, она тоже придёт в полнейший восторг, — тонкий детский щебет клубком разматывался по всей гостиной и приятно щекотал слух гостям. — Его талант огромен в той же степени, сколько прекрасен ваш вкус и сильна ваша любовь, это можно сказать точно, — Евгений приподнял веки и отбил дробь на подлокотнике низкого вишнёвого кресла. Ольга умиленно улыбнулась и наморщила нос, как не подобало бы городской кокетке. Беспечно не заприметила или вежливо проигнорировала снисходительно вздёрнутый уголок его рта, въедливым пятнышком окропивший их беседу. И всё же, пусть он и не изменял своей вредной привычке хаять проявление чужих чувств как ненужную и неудобную безделушку, сейчас Евгений смотрел по-другому. Да, и теперь в глубине его глаз можно было заметить призрак не отзвучавшего «Не шутка ли это? Пытаться откопать любовь в античной трухе, когда под боком твоя ненаглядная? Поистине пропащий случай», но теперь оно хотя бы не читалось побуквенно. Слабый и с трудом различимый, появился оттенок вины, слишком молодой, чтобы обрести фундамент в виде слова, и тонкая пелена задумчивости и меланхолии. Видно, что сам он застрял посреди внутреннего конфликта и лишь по инерции (и отчасти, увы, по природе) держится старой манеры общения. Владимира в данной ситуации волновало лишь одно: не обличать себя. Он достаточно это делает своим взглядом, не хватало ещё действий, слов или, упаси Господь, стихов. — Писать о зарождении любви, когда собственная уже так крепка. Ах, до чего, наверное, непривычно. Но не подумай, что за всеми этими словесными оборотами я не узнала нас с тобой. Любви покорные и любовь творящие, — её белокурая головка прильнула к его голове, и Ольга радостно рассмеялась, — Мы, мы и никто кроме нас! Вот так! Как странно. Сколько едких фраз брошено, сколько увещеваний об их несовместимости выслушано — и все, казалось бы, развеялись, как утренний туман пополудни, как только за его другом захлопывалась дверь. Даже после собственного признания в остывших (или, скорее, никогда особо не пылавших) чувствах, его будто удерживала от радикальных действий чья-то рука. Чем компания дорогой, хоть и нелюбимой, подруги хуже одиночества? Так твердило нечто из-за кулис. Кто смог бы принять его в свои объятья так же радушно, как это сделала Ольга? Но именно эта фраза, по сути, как и вся её болтовня, невинная и бесхитростная, забивает финальный гвоздь в крышку гроба, хороня то, что и так, по сути, было мертво. Так упрощать, так услащать, так в упор не видеть того, что он старался избавить от её любимого сахарного флёра. Ей попросту плевать на стихи, на их качество, на их суть. Она примет и кусок глины, если скульптор скажет, что вдохновлялся её красотой. «Единственное, в чём ваша любовь схожа с божественной, так это в том, что она рушит. А миры вокруг или остатки достоинства — деталь пустяковая». Владимир, уже слегка покрасневший от гнева, поднял глаза на дерзеца, только чтобы с ужасом осознать, что ироничный тон с такой чёткостью прозвучал лишь у него в голове. Мой внутренний голос звучит как ты. От этого осознания почему-то захотелось заплакать или зарыться от стыда в подушку. «Разумеется, звучит. Должны же в твоей голове откуда-то возникать оригинальные мысли». Кошмар, абсолютный, отвратительный кошмар его эта звенящая на всю округу очевидная влюблённость. Влюблённость.Столько раз произнеся его в мыслях, он всё ещё не решил, достаточно ли правильно звучит это слово. Может быть, остановиться на безопасном «Дорожит»? Сделав глубокий и неровный вдох, он украдкой жалостливо взглянул на Евгения и выпалил: — Оставь нас наедине на минутку, будь добр, — теперь, когда он завладел вниманием друга, юноша был не в силах поднять на него глаза, — Нужно кое-что обсудить, кое-что важное. Что я хотел обсудить уже давно, и, кажется, дольше тянуть уже просто неприлично. Лицо Онегина свело короткой гримасой, которая сменилась на улыбку с такой стремительностью, что любой бы принял бы это за иллюзию, связанную с освещением. Глаза же его оставались потемневшими и холодными, как гранит, и то ли плясали, то ли беспомощно плавали от одного лица к другому. Если бы хоть одна душа из присутствующих заинтересовалась бы этим взглядом, всё бы оказалось совершенно прозрачно. Но и Ольга, и Владимир сейчас были заняты имитацией вежливого внимания друг к другу, пряча зацикленность мыслей на самих себе. Участливая маска осталась плотно прилегающей к лицу. — Что ж, — поднялся он с кресла, в последний раз хлопнув по подлокотникам, — Я догадываюсь, что за разговор вам предстоит. Не хочу портить милой Ольге удовольствие от «разворачивания подарочной обёртки», но буду иметь наглость вас заранее поздравить. И до чего красивая дата! Походка медленная и величественная, тяжелее, чем обычно. Почти бесшумная по поверхности ковра. Жесты даже в такой обстановке отточены казаться максимально ленивыми и надменными, вплоть до того, как он останавливается в середине комнаты, оглядывая её, как актёр, покидающий сцену. Глаза поэта широко распахнулись. — Что ты… имеешь ввиду? Евгений ещё раз остановился перед выходом из комнаты, глядя сверху на расположившуюся на диване пару. Его холодные, длинные пальцы слегка, невесомо огладили плечо Владимира, почти подбадривающе (заигрывающе?). Маленький жест, видимый только им двоим. Два взгляда встретились: помутневшее, запылённое стекло наткнулось на живой хрусталь. Теперь, глядя на мельтешащую в глубине его глаз неподдельную тревогу, можно сказать точно — Евгений боится. Но за кого, чего или почему, было непонятно. Поэту же не понятно решительно ничего. — Не знаю, ничего не знаю. Для меня разум нашего дорогого друга — такая же тайна, покрытая мраком, закутанная в мглу и поверженная в хаос, как и для всех остальных, — отшутился он, молниеносно переключившись на подбадривающий кивок в её сторону, — Я могу лишь попросить об одной услуге: обеспечьте мне, пожалуйста, на праздничном банкете лучшее место. Что?