Одинокое привидение и бесталанный поэт

Прошёл час, быть может два, быть может больше. Быть может, старые часы и не били ни разу с тех пор, как захлопнулась входная дверь. Их мерное тиканье, раньше действовавшее успокаивающе, давно слилось в монотонный шум, внешний раздражитель. Владимир с трудом поднялся с постели, поправив ворот ночной рубашки. С удивлением заметил, что уголки губ всё ещё нехарактерно приподняты спустя столько времени. Посмотрел в окно: серые кляксы мокрого снега прилипли к стеклу, что в купе с плотными шторами создавало ощущение могильного сумрака. Не в настроении от него избавляться, он зажёг стоящие на комоде жёлтые свечи, неприятно пахнущие дешёвым пчелиным воском. Тонкий высокий столбик пламени освятил бурый лик старой иконы. Острые черты искажала смутная печаль, смешанная со странной безмятежностью. Этот образ на совершеннолетие перед их расставанием преподнесла ему мать. Передала ему в руки с мыслью, что каждый раз, когда Ленский почувствует смятение у себя в душе, он сможет таким образом, через посредника обратиться как к Богу, так и к ней самой. И, хоть идея вести повседневный разговор с иконой ему не улыбалась, находить в тёмных опущенных глазах что-то родное у него всегда получалось. Неотзвучавшие ободряющие слова словно бы слетали с приоткрытых нарисованных губ и приятно обволакивали, и, казалось, давали смелость совершить что-то невероятное. Сейчас же даже на разговоры сил попросту не было. Что-то внутри роилось, жгло бронхи и трещало в рёбрах. Что-то, что по всем правилам уже должно было испариться из его души вместе с остатками юношеской инфантильности. Не должно было возвращаться после шестнадцати. Это «что-то» его дорогой немецкий друг сто лет назад увёз с собой за море в хрустящем пергаменте и похоронил под ближайшим придорожным деревом. А сейчас оно вернулось. Вернулось, мягко и плавно опускаясь на плечи, заставляя ноги обречённо и беспомощно подкоситься, а лоб упереться в мертвенно холодную древесину. Он не ощущал скрипящих половиц под ватными коленями, не замечал своих нервно стучащих зубов. Он спонтанно понял, что сейчас опуститься до того, что самому ему казалось недостойным и даже каплю комичным. До низменной молитвы испуганного человека. Той, что шепчет, хлопая глазами и мелко крестясь, иссохшая старуха, которая заметила стоящую в ночном окне угрожающую тень. Или же хнычет обличённый и приговорённый лжец. Последний шанс, спасательная шлюпка для безвозвратно отверженных. И всё же, вопреки гордости, онемевшие замёрзшие губы приоткрываются и шепчут. И всё же, вопреки греховности, безразличные далёкие небеса слышат и внемлют. Он чувствовал себя полностью прозрачным. Перед самим собой, перед Богом, перед целым миром. Он чувствовал себя прозрачным, как стекло, как новёхоньний хрусталь. И через эту тонкую стеклянную корку угрожающе просвечивал отвратительный слой грязи, целая полость затхлого воздуха вперемешку с хлопьями ржавчины. Мерзкое, поганое нутро, которое ценой собственной жизни нельзя никому показать. Глаза судорожно моргали и взгляд плавал в больной дрёме. Он отчаянно, до синяков щипал правую ладонь, пытаясь так сфокусироваться хотя бы на ползущем по столу клопе. Да хоть на чём угодно, лишь бы не дать слабину, дать волю неотзвучавшим фразам, роящимся внутри, звонко стучащим о стенки черепа. Такие простые, такие прозаичные, такие отчаянные: «Мне не хватает воздуха» «Я схожу с ума от беспокойства» «Мой желудок сводит судорога» «Я задыхаюсь» «Да что со мной, что со мной такое?» Лишь добравшись до рта, они растаяли в горечи, перетворились в зазубренное по старым молитвенникам. «Отче наш…» Чёткое, острое. Отчеканить каждый слог, заточить язык до состояния клинка, стереть его в кровь, если потребуется. Умело прятать за хвалебными строками глухую мольбу. «…и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого». Избавление. Всем грешникам свойственно искать его, не правда ли? Стоять на коленях и слёзно умолять небеса вынуть незримый ядовитый шип из их сердца. Идти в гору, игнорируя катящийся градом по лбу пот. Собственноручно закладывать в фундамент нового храма первый камень в надежде, что их потом такими же камнями не закидают чужие, более праведные руки. Отбывать свою повинность в монастыре, глуша боль в конечностях и желание в глазах. А Владимиру не хотелось. Он безусловно боялся того, что давно жило внутри, не понимал этих чувств и порывов, и из-за этой неразборчивости и бесформенности они могли даже принимать до невозможности отталкивающие оттенки. Но ещё он верил, что каждый помысл и желание, каждая безумная идея и каждая толика импульсивного бреда текли по его жилам почти осязаемо и были неотделимы от его тела. Прогнать их — всё равно, что отрубить себе палец или выколоть глаз. Пытаться избавиться от них значит сделать душу калекой. Сгореть вместе с ними, сделав свою душу увечным, но свободным пилигримом в раю, он был не готов. Казалось не столь важным, был ли запретным плод — он давал насыщение. В целом, безразлично, был ли огонь внутри него адским пламенем или трепетным домашним очагом — он согревал. Он молил не о прощении, но о понимании. Испытывал ли Ленский за это стыд? Несомненно да. Воспитание всегда оставляет следы, пусть и не всегда в виде жгущих отметин от берёзовых прутьев. Трудно отринуть то, в чём варился всю сознательную жизнь. Так же, как и трудно назвать то, что ощущал всего пару раз и чего окружение так отчаянно страшиться. Однажды, прогуливаясь по сельской ярмарке, маленький Владимир зацепился ухом за незатейливую светскую беседу захмелевших мужиков, которая невольно въелась в память. Один из них рассказывал, что всякий грех — бездонная пропасть, а Господь нам при рождении даёт в руки верёвку. Самые отчаянные, привязывая к концу верёвки булыжник, сигают в вязкую темноту. Надеются на лучшее и не утруждаются задумываться о худшем. Самые трусливые, отойдя от края подальше, расплетают верёвку на лубяное волокно и ткут себе рубаху. Самые разумные обматывают её вокруг талии и, как опытные скалолазы, спускаются по отвесным стенам на безопасную глубину. Балансируют на грани между гурманством и чревоугодием. Понимают тот цинизм, отличающий любовь от похоти. «А остальные на этой самой верёвке вешаются», — смеялся он тогда, стряхивая с усов крошки, — «Мораль-то в чём? Знай меру — и праведен, и счастлив будешь». Презабавный был мужик. Как-то раз, уже много лет спустя, он пытался его разыскать. Но был он то ли перепродан, то ли отослан, никто уже и не знал толком. Владимир опустил плечи и прикрыл лицо руками. Да, если не бросаться в омут с головой, а лишь слегка коснуться, то ничего дурного от этого не будет. Но, признав свою неправедность, он всё равно что насадил один из своих сердечных мускулов на рыболовный крючок. И, стоит ему зацепиться за что-нибудь, что угодно, будь то задорная улыбка или промелькнувшая в глазах искра — всё кончено, открытая сочная рана и мгновенная погибель. К тому же, неприятная и разъедаемая мелкими паразитами, рана одна уже имелась. Ольга. Дорогая, наивная и совершенно ни в чём не повинная. Обречённый вздох мог бы, наверное, проломить своим весом пол в спальне. Ему предстоит до невозможности тяжёлый разговор.