Черным по белому

Ваньнина мучала жажда. Он сидел в спальне Тасяня, одетый в свои самые торжественные одежды. Он одет в свои цвета, не в цвета Императора, как его собственность, как его вещь. Не чёрное, богато шитое золотом, с множеством сложных декораций, но снимающееся двумя движениями, но белый шёлк, расписанный по мокрому, сложный костюм, скроенный по всем правилам приличия. Не кричащая, а от того дешевая роскошь, но выкупленная за баснословные деньги у роскоши простота. Его волосы были собраны в высокий хвост и украшены изящной заколкой. Сейчас он выглядел так, будто Пик Сышэн никогда не целовал носка сапог Императора. Прежний Ваньнин сидел сейчас на устланной мехами и алым кровати, именно на той, на которой нынешний Ваньнин знал лишь боль и унижение. Тасянь приказал, чтобы прежний Ваньнин был точно скопирован и воссоздан на Ваньнине настоящем. Он ждал пока тот заживёт, ждал когда сойдёт след малейшего синяка. Но он приказал намазать ладони воссозданного Ваньнина жидким золотом. Ваньнин сидел на императорском ложе, окоченевшими от металлической мази ладонями вверх. Он не знал, зачем это сделано. Он не знал, стоит ли это стирать. Будет ли актом непокорности или именно этого от него и ждут. Он уже не думал об этом. Он был изможден мыслями и ожиданием. Но более всего он был истощён жаждой в этой запечатанной снаружи берлоге зверя. Он потерял отсчёт времени, он не понимал, день снаружи или ночь, он мог думать только о жажде. Пить. Хоть глоток. По левую руку от него на письменном столе Императора стоял кувшин с жидкостью. Но он не прикасался. - Ты напьёшься этим. Рано или поздно. Напьёшься, Учитель, - сказал Тасянь, выходя и оставляя его наедине с решением. В кувшине был сильнейший афродизиак. Выпить его - буквально означало потерять разум от похоти. Будет все равно, с кем заниматься сексом и как. Главное, чтобы это не прекращалось. Ваньнин умирал от жажды, но не пил. Все это время Тасянь метался по дворцу, как зверь на цепи. Когда ладони коснутся кувшина, их золото срезонирует с нанесённым на стенки заклинанием и весь мир узнаёт о падении Ваньнина взрывом тысячи фейерверков, что будут видны в любое время суток над царским дворцом. Но небо оставалось прежним, умирающий от жажды упорствовал, зверь крушил все, что попадалось на пути, в бешенстве от голода и предвкушения. «Если я не сделаю этого, он уничтожит все, что хоть как-то способно ему противостоять. Если я не сделаю этого, он убьёт Сюэ Мэна. Если я не сделаю этого, он все равно сделает то, что хочет, - думал Ваньнин и тут же упрекал себя за эти мысли. - Какое малодушие! Я не сделаю этого». Но разум спорил с волей, в то время как тело слабело. «Но если я сделаю это, я всего лишь умру и ничего уже не смогу изменить. Ни для него, ни для себя, ни для кого», - Ваньнин знал, что в этой мысли есть логика, но это логика софизма. Правдоподобная слабость. Или все же правда, как она есть? Его гордость - это всего лишь глупость. Как же он жалок сейчас. Юйхэн Ночного Неба умирает в спальне, где его трахали сотни раз от нежелания быть трахнутым вновь. Разве он не прав? Ты пошёл на это добровольно. И после всего этого какая у тебя может быть гордость и брезгливость? Ты паршивый комедиант, Ваньнин, твоя роль даже не комедия. Это плохонький водевиль. На пик опускались прохладные и скорые сумерки гор. Небо наполнялось чернилами всех мечтателей мира, становясь иссиня чёрным. Небо украшало себя самыми честолюбивыми чаяниями всех, на кого оно когда либо смотрело, рассыпая их звёздами на своих одеждах. Небо закрыло ладонями этот маленький аттракцион, подсматривая единственным глазом луны, потешаясь, словно смотрело через калейдоскоп. На одеждах неба плясали искры. По-вечернему горящий факелами Пик Сышэн вдруг стал светел, словно днём от тысячи взорвавшихся фейерверков. Он говорил себе, что сделает несколько глотков. Немного, чтобы не совсем потерять голову и иметь возможность контролировать хоть что-то. Кроме того, он понимал, сейчас ему банально нельзя упиваться за раз, а пить понемногу. Но инстинкты тела оказались сильнее всех доводов разума. После одного опасливого глотка брови Ваньнина хмуро сошлись на переносице. Вода? Обычная вода? Он обманул его? Решил посмеяться над его упертостью и мнимыми попытками сохранить остатки целомудрия? Скот! Ваньнин, отбросив сомнения, за раз осушил содержимое, отдавшись жажде и пылая от досады. Вдруг жуткий треск, свист и гул наполнил все вокруг, и Ваньнин от неожиданности едва не выронил сосуд. Фейерверки? Что он празднует? Тут же щелкнули тяжёлые створки засовов, стража отперла двери. Ваньнин все понял. Он закрыл все ещё покрытыми остатками позолоты ладонями лицо и тяжело опустился на кровать. Затем откинулся спиной на кровать, не в силах даже сидеть под праздничные вспышки своего позора. Тасянь ликовал. Да! Наконец! Он сделал то, чему так долго противился. Наконец! Все его жалкие попытки доказать ему и всему миру то, что он не такой, в нем сила воли сильнее, провалились с треском. О, это нужно отпраздновать! Победу нужно отпраздновать! Ты верил, что чувства каким-то образом способны влиять на пространство и время, и что любовь - единственная истина. Это не так. Любовь ни на что не способна. Не прячь лицо в испачканных в золоте руках, я знаю, ты очень несчастен и разочарован. Твоя душа подобна реке, что от долгих дождей вышла из берегов и затопила плодородную долину. Течение не различить - оно скрыто на дне вместе со всем, что погребено рекою, но оно живет дальше, и река уносит за собой все и вся неведомо куда - в какое-то темное место. А ливень не прекращается. Ты читал о таком наводнении в старых бамбуковых книгах – и знаешь: "Вот оно, это моя душа". Ты чувствуешь, сейчас твоя душа всплыла в нем мертвой и отравила воду. Ты думаешь о мертворожденной любви так спокойно, словно утонул в ней не ты. Словно не задыхался утопленником в этих алых водах простыней, словно водные твари не пели в твоем паху свои самые сладостные песни, когда он поедал тебя живьем. Его лоснящиеся бока и мощные руки делали тебя безвольным не потому ли, что ты хотел этого. На самом деле хотел. Все тепло в твоей жизни входило в тебя лишь с толчками его члена и осталось в тебе с его спермой. Ваньнин свернулся в позе зародыша, вспоминая, даже это из него вытекало. Ты мертв, бесконечно мертв и все его попытки оживить тебя тщетны. Такой теплый. Он. Как костер, как пламя, которое жизнь и свет, но которое жестокая стихия. От мысли о нем твой член твердеет, и тепло волнами расходится по телу. Тебе хочется быть живым, живым, живым! Обгоревшим. Ты хочешь! Ваньнин отталкиваясь пятками, ползет на спине в середину кровати, лента, что стягивала прическу, натягивается под плечами и поясницей, съезжая, больно выдавливая заколку из волос, она отскакивает в сторону, и пряди рассыпаются на плечи и лицо. Ваньнин видит перед глазами, как он опускается на него, и мурашки бегут по коже, когда он вжимает руку в горло. Прерывающаяся сбивчивая речь иссякла. Он смотрит ему в глаза. А глаза его были такого же цвета, что ночное декабрьское небо. В них россыпью звезд горела ярость. Ваньнин видит перед глазами все это, он чувствует кожей, нутром, он беспорядочно резко подтаскивает к животу полы своих одежд, приспускает штаны и дрочит себе, сходя с ума от его запаха, которым пропитана вся постель, все вокруг пропитано им. Один Ваньнин пуст. Пустота стекает у него вязкой жидкостью между пальцев, остатки пульсации кончившего тела. Он должен найти его, он должен сказать ему, что так был не прав, он должен умолять его никогда не оставлять больше пустым. Что угодно, лишь бы гореть, рваться, стонать, кричать. Он должен ему об этом сказать, он должен делать все, чтобы он хотел его, что угодно, лишь бы хотел. Ваньнин не хотел быть больше мертвым, ему отчаянно хотелось жить. Ваньнин не верил самому себе, не верил ни во что, но он хотел жить. Он срывает с волос цепляющуюся ленту, освобождая волосы, ему сейчас не до этого. Выбираясь из кровати, он наступает на длинные полы верхних одежд, к черту и их, он на ходу сбрасывает с себя все, что мешает его бегу. Он должен найти его прямо сейчас, он должен умолять его простить за холодность и отчужденность, он должен его коснуться. От мысли об этом в нем все зудело, как зудят свежие ожоги. Ваньнину было мало, он хотел обуглиться до костей о того, кого он так долго отрицал. Зверь ликовал. Вспышки фейерверков заставляли глохнуть все вокруг, все вокруг ослепляли. Они застали его в одном из залов, где припавшие к полу слуги, дрожали за свою жизнь, в то время как старый евнух, которому повезло меньше всех, захлебывался в крови, сплевывая выбитые от удара сапога последние зубы. Мало того, что он попался на глаза, не успев вовремя отреагировать на появление Императора и пасть ниц, евнух совершил тягчайшее преступление, которое он только мог совершить в своей жалкой, оскопленной жизни: нес отдать прачке стопку одежд учителя и платья, оставшиеся у него от прежней свободой жизни лежали поверх одежд, что выбрал для него Тасянь Цзюнь. Император поднял голову навстречу вспыхнувшему свету и крик, похожий на победный клич. Отбросил носком валявшегося на пути евнуха. Его взгляд упал на хорошенькую служанку, в ужасе отползающую от окровавленного старика и он рывком схватил ее за шкирку, поднимая, чтобы рассмотреть лицо. Ее широко раскрытые в панике глаза были похожи на два маленьких блюдца, такие же круглые и плоские. Почему Ваньнин никогда так на него не смотрит? Почему эти ебанные глаза всегда надменно узки, как и его становящиеся все суше бедра. Тасянь хищно оскалился и впился в ее рот, удерживая трепещущее сочное тельце на весу. Она закричала и забилась. Когда он оторвался, ее губы опухли и стали более яркими от крови, что выступила на прокушенной. Он с силой сдавил ее по-девичьи полную грудь, а затем засунул свой омертвевший левый палец ей в рот, нажимая ей на корень языка, заставляя давиться. Она захныкала, заливаясь слезами, схватившись за его руку, что держала ее подвешенной. Он точно так хватался за его руку, но он не хныкал, не плакал и его невозможно было схватить так же сладко, как эту грудь, его щеки становились все более впалыми, а тело бесплотным. Он не плакал. До сих пор. Но он заплачет. В неровных бликах от разноцветных огней его улыбка делала его лицо похожим на гротескную маску обезумевшего демона. - Накрыть в саду. Всем праздновать, - бросил он на ходу, волоча за собой кричащую, молящую о помощи девчушку. Никто ей не поможет. Совсем как Ваньнину. Весь дворец пришел в движение, каждый любой ценой пытался успеть устроить празднество до того момента, как императорская нога переступит порог любимой беседки. Каждый изо всех сил показывал, как он счастлив и весел. Тасянь Цзюнь терял терпение. Где Ваньнин? Вино не пьянило, ситары с флейтами давили на виски, а происходящее вокруг казалось нелепым балаганом. Все эти полуголые тела, извивающиеся в похоти и опьянении, все эти танцовщики обеих полов, весь этот смех тостующих, их голоса и звуки застолья. Все эти драпировки из расписного шелка на ветвях деревьев, гирлянды разноцветных фонарей, влажно оплывающие скульптуры изо льда, выложенные из яств сюжеты сказаний о героях, фонтаны из драгоценных напитков. Он с досадой отшвырнул от себя изящного стройного паренька, что терся лицом о его пах, зло выбил подносимый Императрицей напиток, и его тошнило от того, как она все еще пыталась скрыть отвращение за маской услужливости. Сука. Руки, разминавшие его плечи отпрянули. Он оскалился и императрица поспешила налить и поднести вино ему вновь. Он взял, махнул рукой и паренек подполз вновь, он чуть протянул руку и другое тело также прильнуло к нему, источая ласки. Руки, разминающие плечи, опустились вновь. Он, блядь, празднует, где этот ебанный Ваньнин? Ему что не хватило? Или весь этот фейерверк какая-то ошибка? Он его обманул? Этот холодный, ненавистный гордец нашел способ устоять? Не может такого быть. И это он празднует. Но разве так он представлял себе эту победу? Зачем этот спектакль? Где этот ебанный Ваньнин??? Готовый послать людей приволочь ему эту тварь, чтобы спустить с него шкуру, он уже видел, как его красивое непреклонное лицо опухает от ударов, как брызгает кровь от ударов металлическим прутом по внешней стороне бедер, как она падает на его сжавшийся обнаженный член, как он кричит, а после… Осатаневший в край Император хотел было вздернуть руку, приказывая прекратить нелепое действие вокруг, но взгляд его безошибочно уловил мелькающую среди толпы долгожданную фигуру в белом. Он потерялся среди людей, абсолютно не понимая, что происходит. Праздник? Салют? Музыка? Здесь? Почему? Но мир будоражил красками. Мир волновал звуками. Мир был чарующе прекрасен и полон как никогда. Терпкие запахи вечернего сада и приторно-горькие – кружащихся, танцующих тел, добавляли ощущениям новые грани, манили, и даже теплый, совсем уже по-ночному прохладный воздух ласкал кожу прикосновением. Они смеялись, пели и танцевали, эти люди, он чувствовал, что-то заставило их это сделать вопреки их воли. Но потом, празднество вошло в их ноздри и уши, проникнув в кровь, достигло сердца. Разлилось по телу, выплёскиваясь обратно в мир через глаза. Красивые и не очень, молодые и старые, сильные и слабые, мужчины и женщины, казалось, весь Пик Сышэн пришел в движение, стал легок и весел, словно до этого не утопал в коричневом страхе малодушия. Все они были такими красивыми! Барабаны отбивали ритм, ноги стучали им в такт, музыканты двигались, задавая тон, остальные подхватывали: шаг, шаг, поворот, прыжок, шаг, шаг, поворот, шаг, шаг, поворот и прыжок, и все заново, - нет ничего заразительней энергии народных гуляний, массового упоения жизнью. Кто-то взмахивал, как и положено, отрезом красной материи, кто-то – цветущей ветвью, кто-то схватил шапку, кто-то развязал пояс, но шаг, шаг, поворот… это так хорошо, это так сказочно хорошо, и весело, почему раньше ему это казалось глупым? Он покорился желанию, и вот уже его собственные рукава взметнулись в воздухе в такт с остальными, и шаг, шаг, поворот, прыжок, шаг, шаг, поворот, шаг, шаг, поворот и прыжок, и все заново! Какая-то девушка улыбнулась ему, он ответил такой же задорной искренней улыбкой, казалось, теперь улыбался какой-то мужчина, женщина, ребенок, почему он раньше никогда не замечал, как хороши улыбки обычных людей? Они улыбались сами по себе, друг другу, всему вокруг, миру, и он обнаружил, когда улыбаешься, радость становится ярче. И все-таки, ох, Небо, какие они все красивые! Стройные фигурки девушек, сочные – женщин, угловатые – мальчишек, налитые силой – мужчин… особенно мужчин, Ваньнина неосознанно тянуло смотреть на них, на перекаты мышц в движении, на редко плавные, но страстные движения рук в танце. Чьи-то руки промелькнули перед ним, Ваньнин едва не ахнул, настолько красив был рисунок вен и длинные пальцы с миндалевидной формой ногтевых пластин,- изящные, но сильные руки. Такие могут держать тебя за бедра так, что…… Ваньнин впервые в жизни почувствовал, что не стыдится собственных плоских и пошлых мыслей, думая о руках, лица владельца которых он даже не запомнил. Разгоряченное тело хотело прикосновений, тех самых прикосновений, которые вызывают стоны из груди и семяизвержения из члена. Ваньнин хотел мужчину, как странно, думал он, мое тело просит секса, здесь столько разных тел, способных волновать, но отзывается лишь на те, чьи тела пахнут силой, мужской силой, забирающей всю пустоту, замещая ее собой. Пустота… он пустой... да, он пустой и… взмах рукавом, и шаг, шаг, поворот, прыжок, шаг, шаг, поворот, шаг, шаг, поворот и прыжок, и все заново, ох… танец давал ему наполнение, но делал безумно голодным, но вдруг его пополам согнуло от боли и он жадно стал хватать ртом воздух не силах вдохнуть. Веселье прекратилось вмиг, все звуки оборвались, а люди замерли в пантомиме ужаса. Последовал еще удар и еще, Ваньнина отшвырнуло на гравий садовой дорожки, стесывая инстинктивно подставленную ладонь и разрывая в некоторых местах одежду. - Все вон, - орал Император, стоя над лежащей фигурой в белом, и лицо его полыхало яростью. Но ужас сковал все вокруг настолько, что никто даже не шелохнулся, будто его не услышали. Никто не услышал, кроме лежащей фигуры в белом. Ваньнин начал медленно вставать, и, отряхивая одежду и, вытирая о себя саднящую руку, он лучезарно улыбнулся Тасянь Цзюню, словно милосердный бог капризному ребенку и сказал: - Не злись, Мо Жань, злость еще ни одну жизнь не сделала лучше, не злись, я так долго хотел тебе сказать об этом, - не злись. Давай лучше потанцуем! Глаза Императора полыхнули фиолетовым бешенством, когда он поднял над землей безрассудно смело подошедшего к нему Ваньнина за шкирки, но расширились, когда тот коснулся ладонью его щеки и вновь сказал: - Не злись. Он швырнул Ваньнина так, что тот отлетел на несколько метров в сторону, остановленный лишь ударом о дерево. - Так ты хочешь танцевать, Ваньнин? – он говорил так, словно доставал меч из ножен. – Сейчас ты у меня потанцуешь! Затем он обвел взглядом вокруг и сказал еще тише и злее: - Я сказал, все вон! Больше ему повторять не пришлось, сад опустел вмиг, успели лишь жалобно пискнуть музыкальные инструменты и гробовая тишина пустоты воцарилась вокруг. И в этой абсолютной тишине опустевшего сада Ваньнин, одетый лишь половину из покровов, в которых оставил его Тасянь Цзюнь в спальне, с наспех перехваченными лентой волосами, живописно растрепанными по плечам и лицу, встает, абсолютно не реагируя на боль от ударов, которую он, несомненно, чувствует. Весь в новых ссадинах, с разодранным подолом, он чуть склоняет голову вбок и в ладоши начинает отстукивать ритм прервавшейся песни. - Не злись, Мо Жань, не злись, пожалуйста. Не злись. В трансе повторяет Ваньнин, ласково улыбаясь, двигаясь в такт своим словам - взмах рукавом, и шаг, шаг, поворот, прыжок, шаг, шаг, поворот, шаг, шаг, поворот и прыжок, и все заново, в то время как Император смотрит на него. Взгляд его все больше темнеет, но он медлит, будто бы и сам глотнул яда из этих глаз. Узкая талия кружится среди развевающихся рукавов, настигаемая тяжелым покровом волос, что закручиваются вокруг его фигуры, когда он останавливается, словно поглощают, скрывают от глаз… Закрывает его? Это отрезвляет, Тасянь хватает его за волосы, заставляя просесть, выворачивает к себе лицом, смотрит в бесконечно ласковые стеклянные глаза и бьет его по лицу, не отпуская. Кровь брызнула из носа, запачкав его руки и лицо Ваньнина. Император ласково вытирает это лицо и свои руки его волосами, нежно гладит его по лицу, бьет снова и отпускает. Ваньнин стоит, опешивший, растерянный, и только что порхающий рукав уже прижат к носу вместе с беспечно коснувшейся лица Тасяня рукой. - Я не хочу танцевать, Ваньнин, - отвечает ему наконец Император, отводя от лица его руку, и вновь растирая кровь по лицу волосами, он гладит его по щеке. – Не хочу, понимаешь? Но я хочу, чтобы ты пошел за мной, Ваньнин. Ты ведь пойдешь за мной, Ваньнин? – сладкий, пряничный тон разительно контрастировал со взглядом. Ярость закипала до такой степени, что агрегатное состояние ее менялось, теперь она не только в его глазах, но и, казалось, во всем пространстве, делая воздух напряженным, а его почти спокойным. Ваньнин берет разбившую ему лицо руку, что теперь гладит его по щеке, чувственно ее целует и, так же ласково улыбаясь, кивает. - Идем в спальню, - наконец произносит Тасянь взяв Ваньнина за руку, словно невесту, волочит его в свое логово, словно добычу. Алчно целует его, приподняв, а затем, оторвавшись, с силой зашвыривает его вовнутрь. Пока тот поднимается, он ставит на столик такой же сосуд, который Ваньнин выпил перед тем, как прийти в сад. - Пей, Ваньнин, - говорит он. Ваньнин совершенно растерян, он так хочет, чтобы наконец Мо Жань все понял, что он любит его, что он готов для него на все, что так было всегда и будет впредь. Он подходит к нему, и он похож на цветок, что изо всех сил тянется к своему солнцу. Он берет сосуд и безропотно пьет, наклоняя голову под ладонь своего солнца, которое гладит его по волосам, ласково приговаривая с горящим звериным взглядом: - Пей, мой хороший, пей. Сейчас ты у меня не просто разденешься, ты снимаешь кожу. И будешь танцевать. Пей.