***
Декабрь, 1927
Думаете, работа служанки в доме гангстера — это ад? Возможно, вы правы. Возможно, кому-то это просто не по душе — такая работа. Но все дела по дому и вне его идут намного легче, когда беспрекословно выполняешь поручения и не сунешь нос, куда не попадя, особенно, если это далеко не твоего носа дело. Ведь за обратное по голове тебя не погладят. Работа у мистера Томаса Шелби не была тяжелой или изнурительной, лично для меня, но все же откладывала свой отпечаток, хотелось бы тебе этого или нет. И тут не до конца понятно: лучше это были бы физические или, все же, моральные изменения… Ведь все всегда упиралось в наши нездоровые головы. Хотя все вокруг, безусловно, твердили об обратном: никто не хотел признавать себя душевно больным и я их понимала. Понимала, как никто другой. Несомненно, поместье Шелби было большим. Нет, Боже… Оно было огромным! Как по мне, Шелби были широкомасштабным кланом, все члены которого все равно бы не уместились даже в этом доме. В основном, всю работу в Эрроу-Хаус и близлежащим территориям выполняла прислуга, которой было несчетное количество, и меня всегда удивляло то, что у каждого было место в этом доме. Крохотное, но было. Каждый из прислуг выполнял свою работу на доверенном объекте или участке. Неважно, чем ты занимаешься — дело идет намного проще, когда тебе доверяют и не ставят под сомнения твои умения и навыки. В самом начале, я понятия не имела, что такое доверие, ведь каждый божий день приходилось из шкуры вон лезть и показывать полную отдачу делу, даже такому, как мойка полов. Когда я еще не была вхожей в доверенность Томаса и остальных членов семьи, у меня тоже был свой участок, за которым я исправно ухаживала, не желая вновь оказаться на улице. Поломойка на кухне — звучит не очень, верно? Однако и это меня очень устраивало. Через пару месяцев упорного труда меня вознаградили и повысили — и я уже чистила картофель. Удивительно, но и на этом моя сногсшибательная карьера не остановилась и еще через месяц я была официантом в столовой. Менялась работа, менялись окружающие люди, но одно всегда оставалось неизменным — этот дом. Теперь же я, словно исследователь или же зритель в театре, за многим наблюдала лишь со стороны. Круг моих обязанностей теперь слегка расширился, но главным, по-прежнему, оставался контроль: контроль за многочисленной прислугой, контроль за действиями и происшествиями в доме, контроль за детьми Шелби, контроль за неугомонными мыслями Томаса. Правил в поместье мистера Шелби было немного и все они были до банальности простые: молчи, пока не спросят; не суй нос не в свое дело; и самое главное — не имей дел с врагами за спиной у хозяина дома. Это были очень действенные правила, которые безоговорочно работали вот уже не первый год. Мне нравились принципы этих людей, я влилась в коллектив, усердно выполняла любую работу и помалкивала в тряпочку, пока вокруг вершились судьбы. Мое первое впечатление о мистере Шелби было ошибочным. Когда я попала к нему, он оправлялся после операции и было предельно понятно и видно невооруженным глазом, что это далеко не первое, но, по всей видимости, и не последнее ранение Тома. Я увидела это в его глазах. Я видела таких людей, я знаю их имена, знаю их лица. После небольшого знакомства с ним, Шелби пополнил мою личную коллекцию таких людей: уставших, израненных, но очень стойких. Замкнуться в себе, не желать видеть самых близких людей и даже собственных детей, остаться наедине с явно нездоровой головой, напиться до потери памяти, отказываться от еды, употреблять различные вещества — это все умеют люди. Абсолютно все люди. Но те, кто прошел ужасы войны, делают это настолько профессионально, будто уже родились с этим навыком. Самобичевание — большой, если не огромный, шаг назад от выздоровления. Но кто тебя послушает, кому ты это докажешь, когда на твоих глазах разорвало гранатой боевую подругу или же любимого мужа? Наблюдать со стороны за выходками мистера Шелби было даже забавно, ведь я помню тех, кто выкидывал вещи и похуже. При этом я искренне сочувствовала бедным девочкам, которые все пытались найти подход к Томасу, вылетая, словно очередями пуль, из его спальни. Я была с ними солидарна: не каждый выдержит постоянный крик, критику или дуло револьвера, приложенное ровно к твоему виску. Почти все из служанок, находившихся на территории Шелби, уже побывали у него, но выходили также быстро, как и заходили в его обитель. Никто не мог управиться с упрямым Томом Шелби, который гнал в шею любого, кто приходил к нему, чтобы помочь. Но правила есть правила — я молчала. Наша старшая служанка, а старшей она была и по возрасту и по количеству лет, отработанных на Шелби, все негодовала. Женщина упорно пыталась достучаться до Томаса, но выходило, мягко говоря, дерьмово. Ее силы были на исходе, ровно как и терпение, ведь Шелби вел себя, как маленький капризный мальчуган. Старшая служанка — единственный человек, которому Томас доверял, на которого он не орал и которого подпускал к себе близко в такой щепетильный момент, как восстановление. Но было видно, что он из нее высасывает все силы. Она открывается и отдается ему, словно она его мать, которой нужно помочь своему ребенку, но ей самой уже не помешала бы помощь и поддержка. Миссис Кетч была необычайной женщиной, очень доброй и видящей вокруг только хорошее. Всех, кто устраивался к Шелби на работу, она брала под свое крыло, обучала, помогала, иногда и ругала. Я всегда была восхищена ею и ее подходом к людям, к жизни, к работе. Удивительно, как настолько тонкой душевной организации человек мог прислуживать тем, у кого мораль и совесть если не отсутствовали напрочь, то, по крайней мере, спали очень крепким сном. — Ты говорила, что была медсестрой в военном госпитале во Франции, — начала женщина почти издалека. — Может, ты бы зашла как-нибудь к Томасу? Может, ты ему понравишься? — Вы просите? — удивилась я, ведь, в основном, получала только приказы. — Ты последняя из всех, кто мог бы заменить меня здесь, — искренне и с большой грустью на сердце произнесла миссис Кетч. — Я люблю Томаса, люблю как сына, но у меня больше нет сил. По щеке старшей служанки скатилась одинокая, но такая горькая слеза. Мне было ее искренне жаль. «Последний раз, Памела. Последний раз. Последний раз ты достаешь человека из этой выгребной ямы, которую он вырыл себе сам. И на этом покончим с прошлым» — Я обязательно зайду к нему, миссис Кетч, — я тепло улыбнулась женщине и ободряюще погладила ее по плечу. — Все наладится. — Завтра сможешь? — перестраховалась служанка очередным вопросом. — Схожу, мэм, схожу, — согласилась я и продолжила, — но мне нужно будет минимум недели две-три, чтобы он ко мне привык. — Сколько угодно, лишь бы он скорее встал на ноги, — тяжело вздыхала голубоглазая пожилая женщина. Так случается в природе и утро все-таки наступило, а Томас Шелби по-прежнему орал теперь уже на меня, ведь я — не миссис Кетч. — Мать твою! Выйди нахер отсюда! Мне никто не нужен! — его сигарета тлела в переполненной хрустальной пепельнице, которая стояла почти около подушки мужчины, а рядом лежал револьвер. — Здравствуйте, мистер Шелби, — спокойно начала я, подходя к мужчине. — Меня зовут мисс Памела Торнтон. Вы можете обращаться ко мне, как Вам удобно. — Пошла нахер отсюда, ясно?! — все также орал на меня Томас, смотря своими ледяными глазами. — Ясно, — заключила я, утвердительно кивнув головой, — но у меня поручение на сегодня, поэтому я должна его выполнить, таковы правила этого дома, иначе меня уволят. — Ты уже уволена! — крик со стороны Шелби не прекращался, а я уже почти к этому привыкла. — Хорошо, — согласилась я, но осталась в его спальне, чтобы наконец открыть тяжелые ночные шторы и впустить новый день в его блеклую, на данный момент, жизнь. Совершенно ничего не зная обо мне, Том возненавидел меня, я это чувствовала, но особого значения не придавала — ну, наорал, с кем не бывает? Его раздражало мое спокойствие, мои действия, моя улыбка. Его раздражала я, каждый раз появляющаяся в дверном проеме его спальни и желающая ему «Доброго утра», «Доброго дня» и «Доброго вечера». Боже, и что он только не вытворял! И ночную «утку» переворачивал прям мне на одежду, и орал пуще прежнего, и дуло пистолета тоже наставлял, его я видела частенько. Но каждый раз я подмечала, что в барабане только одна пуля. Его пуля, явно не моя. Упертый Томас привык ко мне за месяц: он больше не кричал, когда я приходила к нему, револьвер он и вовсе спрятал под подушку. Пить он стал намного меньше, пару раз сам напоминал про завтрак, даже начал здороваться со мной. На пару с миссис Кетч, мы сдвинули огромную скалу, Томми Шелби, и он потихоньку начал возвращаться к жизни. Пожилая служанка, убедившись в безусловном и безоговорочном процессе, ушла на достойную пенсию, положив к ногам Шелби себя и свое здоровье. Томас, в свою очередь, отблагодарил женщину, обещая обеспечивать ей безоблачную жизнь до конца ее дней. После ухода миссис Кетч, мы много разговаривали с Томом. Нашим диалогам иногда не было ни конца, ни края. Я спрашивала про семью, про детство, про лошадей, про маму, про братьев, про его сына и про первую любовь. Я наконец увидела живые эмоции на его лице, а он наконец смог мне доверять. Да, определенно, я стала «своей» в тот момент. Такими «воспитательными» беседами я намекала мужчине, что все, кого он любит, и все, кто любит его, они ждут его, они нуждаются в нем. И даже те, кого уже нет в живых. И Томас все понимал. Он не был глупым, очень даже наоборот! Он просто был несчастным человеком. А это абсолютно другое…