Quantum error

Bring Me The Horizon feat. Nova Twins — 1×1

Избавь меня от страданий,

Собственный разум уже кажется мне заклятым врагом.

И даже не знаю, что больнее:

Держаться или отпустить.

Заново переживаю воспоминания,

Они убивают меня, одно за другим.

Present. Wednesday, December 13th, 2026. Morning.

[Настоящее. Среда 13 декабря 2026 г. Утро.]

      — Алло, Ваня? — мычит лениво в трубку Файв, смотря на кофе-машину. И залипая.       Снова залипая на чём-то, потому что мозг воспалено сна желает. Ваня явно сочтёт его чокнутым: определит по звонку в полшестого утра. Но он всеми фибрами братско-сестринского союза чувствует, что та уже проснулась, хотя и спит обычно до победного. Иногда кажется, что она просто не хочет просыпаться и возвращаться в этот мир. Между сном и «бодрствованием» у неё слишком хлипкая и тонкая грань: она открывает глаза и уже готова к следующему дню. «Готова», конечно, тоже не то слово, что и «бодрствование». Она будто просто не спит. Или спит всегда.       — Да? Привет, — достаточно звонко, чтобы Файв решил, что у Вани день начался всё же не с его звонка, да и, в принципе, чуть лучше, чем всегда.       Файв сначала облегчённо вздыхает, а потом резко смотрит на часы перед диваном в гостиной (туда, где у обычных людей стоит телевизор). Ну конечно: он хотел позвонить полшестого, но слишком долго витал в воспоминаниях и снах наяву. Сейчас уже семь, идеально. Он просто мечтал сегодня пропустить первую пару. Проблема в том, что это он её ведёт. В последний раз он опаздывал по причине объяснения одной девочке очень тупой хрени. Тогда это было просто необходимо, чтобы видеть, как её рыжие волосы прыгают вместе с покачиванием головы, веки поднимаются в удивлении и интересе, а в глазах загораются маленькие голубые сверхгигантики, как его уже давно не светились, но, кажется, в тот момент его зрачки и правда были расширены, смотря на это доброе и пламенное нечто.       Чёрт, он снова выпал из реальности. Он одержим.       А Файв и не против.       Два года без опозданий опять сломала эта же девочка. Потому что он стал спать ещё хуже из-за нервной системы, которая ручкой ему махнула на прощание за эти пару дней. Теперь она хочет веселиться постоянно, устраивая ему эмоциональные качели, пока он натурально дремлет с открытыми глазами везде, где за спиной или под руками твёрдая поверхность. Файв даже начинает задумываться, с кем у него самые уродские отношения в жизни. Варианты ответа: с девочкой из прошлого, сном, семьёй, Комиссией (с мёртвыми Клаус его переплюнул). И для Файв в семь часов утра это слишком сложная задача, поэтому он переключается на разговор снова:       — Ты же приедешь на Рождество? — потирает виски, пропуская волосы, ищет ответ на вопрос «а зачем я хотел позвонить полшестого утра?», вынимая кружку из лап горячей машины, обжигаясь о каплю напитка на ручке, но не чувствуя.       Он слишком привык к боли; его порог выше, чем у женщин. Он воспитал физическую нечувствительность, характер и терпение. Но мораль и совесть копают под него изнутри. Как вообще можно эмоционально быть неприкосновенным? Только грудинное желание и возможность реагировать на всё подряд теряется. Он развил своё тело и мозг, но потерял душу в этой суматошной и кровавой работе без принципов и отринувших мыслей. Каждый раз убивая человека, и вместе с ним теряя капельку своей человечности. Накапало из раны под рёбрами уже на новую психопатичную личность, высасывая из него все силы. А он всё равно учил девочку из прошлого как жить, вкладывался в её воспитание, а потом и о каждое воспоминание о ней запинался и калечился.       «Себя бы воспитал не калечить других».       — Да, а ты что-то хотел? — отхлёбывают в трубку, а потом слышится звон струн скрипки и отчётливая ругань на русском.       Файв реагирует на быстрое «подожди», решает тоже собираться, подражая и делая вид, что он стандартная ячейка общества — перемещается в свою комнату одеться. И если бы это было так просто. Он открывает шкаф и делает круг глазами, потому что уже оделся и видит отражение в зеркале. Правда, он не уверен, что к синей водолазке подходит синий галстук, хотя они из одной гаммы. Да и спортивные штаны тоже немного выделяются. Впрочем, чему здесь выделяться нужно, так это белейшей отглаженной и топорщащейся в стороны рубашке поверх водолазки вместо пиджака. Файв снова закатывает удручённые глаза, беззвучно стонет, шевелит губы в каком-то ёмком эмоциональном слове, переключая звонок на наушники и кидая телефон на кровать.       «Я бы многое хотел, например, не звонить тебе с тупым ощущением, что ты поможешь».       Он снимает сорочку с удавкой, потому что это, конечно, классно — выделяться в универе перед сверстниками, но не тогда, когда ты их препод. Сразу ясно, что все дамы его (он обязательно пройдёт и улыбнётся губами без цвета и подмигнёт опухшим глазом, если не заснёт на эту сторону), но стоит немного быть пособранней. Немножечко пообычней и не привлекающим внимание. Ведь он сам злился на Рыженькую Ведьмочку, когда она выделялась слишком сильно своим платьем до колен и яркими бантами. А ведь она просто хотела надевать шляпку девятнадцатого века с полями и цветами в аудиторию без амфитеатра или длинную пышную юбку на занятие спортом. Нужно было просто разрешить, потому что сам не очень и хорош в стиле, похоже.       «И стоило вообще на неё хоть раз злиться, Файв?» — спрашивает у себя, снимая эту дебильную водолазку с остервенелостью маньяка — она ещё и наизнанку надета.       Злится на себя, на сон и на дебильный ступор посреди дороги. А потом будет злиться и на эту смороженную глупость, сказанную вроде снова в сарказме, вроде в начале шутки, но произнесённую вслух. Потому что таких людей, как Файв, не надо спрашивать, в порядке ли он. Не нужно предлагать им помощь в любой момент. Они её не примут. Их нужно либо вести за руку, не говоря ничего, чтобы не удрали, либо вызывать бригаду скорой из психушки. Быть с ними, делать что-то за них, с ними. Слова и вопросы в этих случаях не значат ничего. Необходимы действия. Но их вопросы иногда могут хотя бы намекнуть, тоже ничего не меняя. И они сами это знают. От этого злятся ещё и на свою слабость, выплеснутую в этом намёке через брешь защиты:       — У тебя остался в Далласе, — выплёвывая неосознанный сонный поток слов, а потом осознавая в какую муть вошёл, мнётся Файв, застёгивая пуговки и падая лбом о зеркало, когда в трубке появляются звуки жизни после хлопка входной двери, — номер какого-нибудь, этого, — не хотелось признавать, что ему и правда нужна была помощь, но отступать уже некуда — что сделано, то сделано.       » …модного судьи? У нас тут инфаркт Анны Винтер. Может, лом такой? У всех вкус отбирает. У Рыжей на парней, у Файв на людей».       Кажется, организм всё провернул за него, пока он отключился.       Ведь сам Файв и не признал бы, если бы не увидел ходячий труп. Он не Клаус, никогда не являлся мишенью призраков (Клаус просто не говорит, сколько у него на шее упырей сидит). Он чуть больше, чем не готов к таким ведьмовским перформансам. К живым рыжим девочкам он, кстати, тоже не готов. Но это всё с сдох — не сдох почему-то волнует его меньше, чем обычный (читай: не для киллера) ступор от обращения «Мистер Файв». От большого шока. Огромного до стука в сердце, которое, о господи боже («Святые небеса!») у него существует. Гигантского шока плюс-минус от пошатнувшейся уверенности в том, что людей можно хоронить только раз. Файв про землю. Морально можно сколько угодно переживать эту боль. Не то чтобы уверенность — точное знание.       Потому что боль не заживает.       Физическая рана — да. Боль, даже фантомная — нет. Можно снять её как симптом, можно вылечить заболевание, но только если знать, где она именно. А Файв не знает, что заставляет замереть и умереть. Девочка в нём? Или это преступник, а не боль? Воспоминания о ней? Или это оружие? Что-то там же, рядышком в его окаменелостях (метастазы выпускающие во все конечности и органы) и развалинах мозга (души) заставило его всего застыть. И Файв вроде хочет узнать нахождение места поражения с чужой помощью (без неё никак, Файв копается в мозгах только физически), а вроде всегда сам разбирался и в этот раз сможет, хотя ему не помогли эти два года, и вряд ли смогут помочь парочка дней.       Потому что боль не заживает со временем.       Время никогда не помогает, особенно, если ничего из нового не может перекрыть и каплю старого. Особенно, если этого нового просто нет, а самое тёплое и яркое осталось в прошлом и умерло там же. Файв мог похоронить девушку из прошлого, но не смог прошлое. Но его уже не вернуть, а девочка пришла, и Файв теперь должен упустить её, не верить в неё, впасть в кому ещё на пару лет. Что угодно сделать, чтобы не позвонить. Не убить её снова, но себя — возможно. Глупо это отрицать, ведь его жизнь бессмысленна сейчас. От него не зависит апокалипсис, его не просят убить того, кого невозможно убить. И Файв даёт себе лишь следующие минуты, когда начинает думать о смерти: «попробуй минуту, а там узнаешь». И через минуту наваждение может отпасть. А если нет, то это длится часами.       Потому что боль не заживёт от уговоров.       Долгими ночами потому, что в эти — «ещё по одной, там решим» — минуты он помнит её лицо, при выстреле, но не её глаза — она не смотрит на него. Так зная это (как можно об этом не знать, когда ты та самая, которая падала на чужие руки), почему она подошла к нему. Файв не верит в её амнезию — она узнала его. Файв не верит в амнезию как в лекарство для себя, потому что не будь её лица в такие минуты, исчезнет то, за что можно цепляться в падении. И Файв не понимает, как это работает, когда из-за чего-то не спишь, зато можешь жить. Он до дрожи и воплей боится забыть тот момент, держит его привязанным в сердце, покрытом водопадом кофе, как стеклянный глаз в кармане сжимал сорок пять лет. И пытается забыть о полном изнеможении её взглядом, отсутствием сна. Ведь разве не это — та самая жизнь?       Потому что боль точно не заживает, если её игнорировать.       Файв просто решает заняться делами. Совершенно изолироваться от себя и от мыслей. Восстановить возможность поспать чуть дольше, иначе невозможно забить себя работой, чтобы перестать думать и заснуть, иначе нельзя будет забить себя до истощения работой снова. Не круг, а западня и тюрьма. Файв из-за этого чувствует острую необходимость в девочке. Острее, чем когда либо. Если не она, никто не сможет помочь. Если не ей, он никому не хочет помогать. Но лучше она так и останется похороненной для него в том сне. Пускай сон станет для него иллюзией реальности, и девочка отшатнётся от него, как от пули. Или подойдёт и сгорит с ним вместе. И это тоже замыкает ещё один круг Сансары.       Потому что боль не уйдёт — некуда.       Она тоже взаперти с Файв и его бреднями:       «На кладбище, — «какое?», — перебивает он сам себя, — провели телефонный кабель или поставили вышки? — Файв легко убедил себя в её смерти, теперь в её призрачности, но остались нерешённые вопросики (небольшие сюжетные дыры в его теории), которые он сейчас обкашливает сам с собой. — Может, Лютер постарался и отправил сигнал со спутника, не зря же у неё ракета на визитке. Красивые и яркие нынче призраки».       Потому что Файв не в том (вообще ни в каком) состоянии отшатнуться самостоятельно от неё без этого вранья. Он сдержался от шага раз (не сдерживался, даже если бы очень хотел не смог бы двинуться), но сможет ли второй, когда ему нужно бежать от неё.       «Скорее ей от меня».       — Психолога? — сразу понимает откуда-то Ваня, крича в сторону: «такси».       А Файв по ушам режет отрезвляющая сигналка машины.       «Да, психолог, потому что мысли заняты не работой», — будто это все проблемы, кивает Файв, уставившись в пол и завязывая не галстук — морской узел.       Ваня всегда была проницательна, особенно когда это касалось психологов, психотерапевтов и психиатров. Файв иногда казалось, что это чуть больше, чем острая необходимость, и чуть меньше, чем её фетиш. Она в любой ситуации могла найти выход через этих специалистов. Снятся кошмары — сходи к психотерапевту. Хочешь перебить всех и себя — к психиатру. Не умеешь готовить — психолог поможет, составит рецепт, проведёт курсы на кухне. Идеальное решение проблем и не очень проблем. Всё решится таблетками и терапией. Смешно и грустно. Файв не привык пить таблетки и говорить о том, что его гложет. Но сейчас он уверен в решении. Практически. Ведь по всем критериям он подходит ко всем психо-специалистам. Потому что галлюцинации на улице — это полдела. А ожившие галлюцинации — уже не то, чтобы прекрасное продолжения всей чехарды с апокалипсисами.       Только вот, если Файв придаст сил бороться волшебная пилюля, то вряд ли он всё ещё найдёт причину.       Но Файв знает, что Ване необходимо внимание и поддержка. От любого человека, даже незнакомого. И это не её прихоть. Есть желания, которые придумываются не людьми, пришедшие извне. Из неосознанного детства, из придурковатого мозга. Где-то до года человек учится доверию, ставит галочку напротив безопасности мира вокруг (мимо). В два он уже понимает нужен ли он кому-то, центр ли он вселенной или вышвырнут за её задворки через ласку, покачивание, убаюкивание (от нянь считается?), учится навыкам любви и отмечает номера на быстром наборе. А с четырёх до пяти ребёнок решает: стоит ли доверять самому себе. И ни один Харгривз не доверяет и не умеет любить ни мир, ни близких, ни себя.       «Ни девушку, которая пожертвовала всем».       Сложно оспорить, что у Вани с этим точно такие же проблемы, как и у Файв. Избыток — потеря. Говна. На одну лили помои, другой бы от них и на ужин не отказался. Поэтому помощь в настройках шестерёнок не помещает. Даже если память, как чистый лист. Даже если в тебе алмазный хребет. Нельзя отдирать от человека сразу и руки, и ноги, и кожу, оставляя его одного. Нельзя носиться с машиной для убийств, а потом изолировать её физически и морально. Нельзя поощрять нарциссизм, а после отпускать убегающий цветок в безумство и одиночество. Ваня знает, что Файв необходима незаметность, он не примет открытую помощь. Тем более её.       Потому что в пять лет, когда Ваня проверяла, достаточно ли она готова к выживанию в мире, ей сказали, что абсолютно не готова.       Потому что в тринадцать лет, когда Файв узнавал, кто он, и каковы его убеждения, у него отняли мир, с которым нужно было ровняться для ответа.       И вроде они две стороны одной медали. Должны понимать друг друга и дополнять. Но они ни черта о друг друге не знают.       Ваня не психолог. А Файв не психиатр. Ваня и Файв одинаковые полюса. Которые висят на проводе не благодаря, а вопреки. Файв и Рыженькая по той же причине не могут поговорить. А ведь эти двое как раз и противоположные стороны магнитов. Так какая связь вспыхнет быстрее? Что именно взорвётся? Притянувшиеся или оттолкнувшиеся. Или по цепочке, или на расстоянии. Файв, боящийся ступить на мину, кто-то из Харгривзов, радостно прыгающие на них, или Ведьмочка, маневрирующая фрегатом между них до поры до времени. Поэтому Файв пытается шагнуть назад, подальше от таких игр на смерть. Чтобы больше никого не бежать спасать. Чтобы не слышать эти просьбы о помощи и не сделать хуже.       «Уже. Выиграл, но удовольствия ноль».       По ту сторону начинается шуршание — Ваня шелестит купюрами, достаёт одну (Файв делает ставку на двадцатку) и направляет водителя до филармонии. А Файв замирает на пуговице, потому что он сделал это — признался в проблеме. Проблеме плохого вкуса прямо себе в отзеркаленные глаза. Не, ну кто тонкий галстук надевает не на свидание? Откуда он у Файв вообще — вопрос-загадка. Может, в наборе купил? Или из Комиссии его с вещами вернули? Зато смотрит на часы и понимает, что группа его будет ждать уже минуту. Изменить себе и переместиться? Да, пожалуй, кого-кого, а наебать себя, он с радостью. С превеликим уважением. Только вот, он унизит и её отсутствие. И не изменит себе в пунктуальности в конечном счёте. В общем, Файв опять не может не быть эгоистом.       Файв равнó эгоист.       — Слушай, я сейчас опаздываю, — подтверждают его скромные подсчёты из наушников.       Подсчёты на то, с какой скоростью могут повесить трубку те, кому открылся. Файв по привычке даже не замечает, как его отмораживают. Лишь вздыхает облегчённо. Есть пара причин: никто не поможет так, как нужно; всё равно не помогут; Файв это не нужно. А Файв расшибётся, чтобы помочь только для того, чтобы почувствовать то самое «новое», что-то за гранью «работа — один приём пищи — кофе — кошмары — бессонница. И бесконечные немолчаливые мысли». Файв расшибётся не чтобы помочь. Файв расшибётся, чтобы ещё раз расшибиться и почувствовать это. Файв нравится, когда его просят о помощи. Файв нравятся людские честные глаза в момент их мольбы. И именно поэтому Файв ненавидит просить о помощи. Файв ненавидит быть честным. На честность нет времени.       На честность нет сил.       — Во время праздников всё равно записаться не получится, — «ей некогда», — так что давай решим всё, когда я приеду, — ушные перепонки лижет голос с хрипотцой.

— Голос мисс Вани похож на расплавленный кипучий сахар, замечали?

      — Я постараюсь вернуться раньше, — «замечаю теперь». — Хорошо? — он идёт прямо из её грудины, где сырное дырявое мягкое сердце. — Я всё устрою, — ровно с таким же затихающим ритмом, — обещаю, — выцепляет Файв наконец-то слово и поджимает губы: «Я верю тебе». — А что случилось? Ты плохо спишь? — перебирает быстро языком Ваня, а Файв и рад бы запомнить каждую фразу, только вот он даже не сразу слушать голос из наушника начинает.

— У Вас, мистер Файв, это шкварчащее сало на сковородке, залитое водой.

      Потому что отвлекается. Потому что, чёрт возьми, это не её, мать его, голос, в который он готов вслушиваться часами. Который будто и не звучит в реальности. Файв улавливал его по глазам. Быстрый, гулкий, отталкивающийся от всех стен (ведь она всегда строила рамки или всегда была дома?), вливающийся со всех сторон холодящей энергией. Никакой, но это обманка. Океан не пустой, он глубокий. Голос, который девочка из прошлого напомнила ему в самый неподходящий момент своей встречей с ним. Теперь пламя играется где-то у него в макушке, волны больно бьют брошенными фразами о чужих, мать его, голосах.       И Файв даже чувствует перед Ваней безмерную вину, капнувшую на него обухом. Но Файв, как всегда, глух к совести и боли. Файв нарцисс и эгоист по отношению к другим. Но Файв никогда не считал себя человеком. Был малец Номер Пять. Но он умер. Файв нарцисс и эгоист по отношению к себе. Но почему не прислушивающийся ни к себе, ни к кому-либо ещё, хочет всего лишь шёпот конкретного человека. Снова эгоистичное желание? Ведь счастья не существует, мозг никогда не будет счастлив дольше недели. Но Файв клянётся, что испытал счастье, и сейчас оно его догоняет и бьёт по позвоночнику. Жгучее, болючее, разрывающее, но счастье. Всю ту зиму и три дня назад. С ней, в воспоминаниях о ней и перед ней. Или всё же это чувство неизбежного, преддверие кризиса, как всегда, подпитывает его мозг новым выбросом адреналина, после которого Файв снова потеряет контроль.       А потом снова погаснет на несколько лет.       Так бежать или хвататься изо всех сил?       Файв не готов сейчас прочувствовать это всё. Файв даже готов начать думать о чём-то. Но ведь он сам позвонил утром, отвлекает, а в итоге не слышит ровным счётом ничего и больше. Да и не хочет. Ему резко перехотелось вообще становиться на путь здорового человека (он ведь здоров, просто немного не знает, что происходит), потому что видит, как много такие разговаривают — боже упаси. Это же действительно с кем-то придётся общаться. Начиная от психотерапевта с его бесконечными интервью, заканчивая семьёй, которая (Файв почему-то уверен, что как только исцелится, то постигнет что) сама должна подлечиться психически. Спрашивать о чьи-то делах. Интересоваться кем-то. Так ещё и не ей.       Потому что его раздражает само существование в мире вопроса «Ты плохо спишь?».       С чего Ваня вообще взяла, что он стал спать хуже? «Куда хуже?» — хочется спросить Файв. Это его обычные и привычные два часа за четыре дня. Неужели она тоже может перемещаться и смотреть из-за плеча в зеркало прихожей на лицо с подглазинами, которые Файв уверенно мажет консилером, но это мало помогает. На растрёпанные волосы, зачёсываемые в бок с гелем. На то, как тремор мешает подцепить пылинку на идеальном пиджаке. Чтобы всё было идеально. Только откуда здесь пыль, если все сухие цветы уже сожжены. Не во сне. Файв крошится? С чего Ваня взяла, что Файв не досыпает? По отглаженной несколько раз хрустящей рубашке вместо сна? По следам от воротничка, болью впивающегося в шею, пахнувшего свежей прожаркой слоёного теста, душащего тугим галстуком. «Плохо — не то слово». Синий свитер оттеняет незакрашенные вены под кожей век. Файв пытался быть идеальным.       Потому что как вообще отвечать на вопрос «Ты плохо спишь?», кроме: «Я в норме»?       — А, нет, не беспокойся, — Ваня пыталась быть идеальной. — Это не срочно, — врёт Файв, который уже два дня ходит как неприкаянный из-за постоянных параноидальных бредовых мыслей, бегающих за ним тенью от недосыпа.       Кажется, срочнее, чем Файв в состоянии признать. Но уже будто и неважно. И в это он верит охотнее.       Не, он бы и поговорил о ней с кем-нибудь, но вряд ли это было бы уместно, в рамках профессионального общения или даже семейного. Порно такого качества на словах заходят только тем, кто читал «120 дней Содома». А таких он не знал. И слава всему наивысшему, что он сейчас не в восемнадцатом веке в Англии, и его не повесят за эти мысли. Лучше бы сэр Реджинальд Харгривз потерял ребёнка под номером пять ещё в восемьдесят девятом году. Сразу как нашёл. Потому что его историю выслушали только раз. И такое сокровенное, как Файв понял, лучше обсуждать с бессмертным или человеком, имеющим хорошую такую, добротную нервную систему. Возможно, немного автоматизированную алгоритмами и нейронными связями. Хотя бы пластиковую, но такие тоже имеют свойство ломаться.       — Хорошо, тогда договорились, — а Файв только что отговорился от этого. — Я скоро приеду, — «не торопись, Ваня», — плюс-минус неделя. И мы обязательно поговорим, — «уже нет». — Договорились? — слышится в голосе неуверенность.       «Нет».       Ваня всеми фибрами братско-сестринского союза чувствует, что тот уже отказался от этой затеи и свернул в мыслях обратно. «Договорились?» на вкус как надежда. Оно и понятно, ведь Файв она пытается вылечить сама, но ничего кроме дополнительных проблем не получает. Ожидаемо. Такая себе отдача. Натерпелась она от него. И вот перед ней светит вполне заманчивый выбор свинтить с позиции спасательного круга — радость неописуемая. Грустно разочаровывать. Но Файв скорее чьим-то членом подавится и сдохнет в гейском клубе, в который никогда не ходил, чем вылечится от девочки из прошлого и, в принципе, от прошлого. Если бы этот член думал также, как эта девочка, он бы не возражал. Хоть в уши засунет, если бы голос шёл тот же.       — Да, наверное, спасибо, — тычется языком в щёку и врёт, зная, что через неделю у него не хватит причин.       Потому что для длительной и изнурительной борьбы у него уже нет сил. А сиюминутную помощь никто оказать не в состоянии. Поэтому сначала Файв порывается, а чувствуя первое препятствие на тернистом, неутоптанном пути к ментальному здоровью, сразу решает повернуть на ту дорожку, которая обычно третья и сулит смерть. Файв не умеет просить о помощи, потому пытается как можно быстрее стереть эти слова. Переместиться туда, на другой конец шаткой связи и перемотать время, удалить само явление «Файв, просящего помощь». Но это всё равно ничего не изменит. Ваня приедет, справится о здоровье всех сиблингов, уделит, возможно, чуть больше внимания Файв. Но ничего не изменит.

— Ты плохо спишь?

      «Когда сплю, когда не думаю, как убиваю вас одним за одним, а после под силой третьей руки разрубаю грудную клетку и достаю сердце, в надежде, что именно там центр силы, потому что иначе она заставит проломить черепе и искать сначала в мозгах, потом в кишках. Я не плохо сплю. Плохой сон был, когда умер я и лежал, без возможности пошевелиться всю ночь, а вокруг ходили мёртвые и передавали друг другу мою автоматическую винтовку ARX-160, чтобы выстрелить столько, сколько я попал в них; меткость развилась к пятнадцатому. Плохой, потому что до неё очередь не дошла».       — Слушай, ещё кое-что, — лениво мямлит он скорее от усталости и стыда, снова прижимая телефон к уху, чувствуя, как тот запотевает.       Файв просто допивает кипяток, который, вроде как, на вкус кофе напоминает — не знает, язык обжог — и выходит в пиджаке со свитером на прохладную улицу. Такие перепады температуры ощущаются хуже из-за покрасневших щёк от воспоминания и обожжённых губ либо памятью (а ведь он никогда не целовал её трезвую в губы), либо тем самым двойным-тройным эспрессо. И всё только ради того, чтобы закрыть дверь снаружи, поправить галстук и со спокойной душой решать, что делать со своим опозданием. По мере наслаивания проблем, как говорится…       — Да, слушаю, — напрягается голос, а Файв чувствует укол в сердце за то, что задерживает её.       Укол разгорячённой иглы злости.       Чёрт, да он же такой старпёр, неудачник и эгоист. Нужно газ подсоединить к дому, чтобы на ночь открыть. О, Боже, кого он просит о помощи? Ваню? Кому он сказки втирает? Тому, кто реально свои проблемы решает или уничтожает, коли те не поддаются? Файв проблему увидеть не может из-за своих врождённых, под кожей напечатанного кодекса комплексов и стереотипов. Смотрит на ошибку в упор, но качает головой и говорит, что воздух чистейшей пробы, хотя все же заметили, как воняет. Файв в первую очередь. Но Файв перестать не может романтизировать пресловутую силу человека. Может, просто хочет кого-то защищать (всех. Абсолютно всех. Просят они или нет. Дайте ему уже наконец новый апокалипсис, войну или девушку в беде. Ни за что не давайте Рыжую). Не может открыться кому-то кроме Рыженькой Ведьмочки, которая от этого умерла, а он больше смертей от ядовитого газа своей души не хочет и хоть так кого-то спасает.       Надевает на себя противогаз и защитный костюм и думает, что так-то точно никто не задохнётся. Не выпускать токсины — даже не рассматривает.       Поэтому Файв просто докладывает то, зачем он позвонил с самого начала (так вот, что он забыл). Он со всем справится и сам. Но семья должна знать на чьих мёртвых коленях искать его труп. Потому что ему до смешного защекотало под ложечкой от фразы, которую он выдал младшей сестре. На тридцать лет младше. Фразы, которой не было в его лексиконе. В лексиконе человека, который не знает о врачах, социальной защите и какой-то помощи. Потому что то влияние, которое оказывала Ведьмочка на него, а он на неё нельзя назвать помощью. Уют и комфорт. Горячее и обжигающее содействие. Ваня и психолог явно не входят ни в одну из этих цепочек. Поэтому Файв переходит на условности, обратно на свою территорию. Потому что Ваня не Рыжая. Ване он поможет, но не будет ждать тепла вместо режущего по ушам непомогающего мажора.       Он будет искать пилюлю покрепче.       — Я нашёл её, точнее, это она нашла меня, — и Файв не слышит в трубке ожидаемых положительных или отрицательных (хоть каких-нибудь) возгласов, только саднящую тишину.       Он говорит самое большое свое откровение, делая самые бытовые вещи. И ожидает реакции, чтобы очнуться и точно закончить разговор. Закончить все мысли. Просто закончить думать, будто с этой — чужой — реакцией придёт и к нему осознание ситуации. Но не слышит ничего. Думает, что телефон отключился от перемещения, но взглянув на экран понимает — связь не прерывалась. Файв хочется повторить, но Ваня слышит всегда и всё. Файв хочется быстро за мгновение, которого у него всегда хватает с лихвой, пройти курсы актёрского, чтобы выразить эти слова во что-то более эмоциональное. Подтолкнуть Ваню к ответу. Но в ответ только саднит по ушам тишина.       Тишина поджаривает, переворачивает. Она хуже, чем чужой голос.       И взгляд начинает нервно восполнять отсутствующий поток информации из динамиков. Файв сидит, закинув ногу на ногу на преподавательском столе перед пустой аудиторией. Вроде в костюме и вроде без тапочек на ногах. Хотя белые ему бы подошли. То, что нужно. Не зря белая рубашка примыкает к подбородку. Эллисон говорит: «то, что близко к лицу должно быть подчёркивающим достоинства». Странно, что девочка из прошлого без руки его на шее ходит. Ей она очень подходит. Да и вообще, скажите на каком месте на рыжей Ведьме его рука не подходит. Разве что на душе, яркой и несуществующей. У Файв от освещения и так мигрень.       — Вау, — тянут больше в пустом разочаровании, чем в удивлении, — ясно. Поняла, раз это всё, то пока, — кладут трубку с той стороны, прощаясь сразу.       «А как же дурка? Или хотя бы скажи, как её услышать», — Файв знает, что если позвонит, то, возможно, будет точно также гудки собирать.       Кажется, сестра ему не верит. Гудки тоже. Файв считает их, не понимая зачем, вслушивается, будто продолжает разговор уже с ними.       «Может, Ваня подумала про аудиторию? Студенты нашли перед универом и привели на пару?»       Ну, конечно, у Файв сны полуреальные, а тут — встретить её. И рассказать об этом. Файв бы сохранил это в себе, но один раз он уже утаил от Вани причину апокалипсиса. Второй раз не пройдёт фокус. Ваня не верит ему. Он бы сам себе не поверил, поэтому закусывает губы и прикрывает глаза, покачивая головой: «ой, дурак, дурак». Явное помутнение. Явная психушка. Файв там не место — ненавидит, когда им командуют. Ненавидит указания, когда и с кем общаться — он сам решит, когда и с какой галлюцинацией поспорить. Из него и так вышел хороший главнокомандующий, каждый раз марширует со своими горе-малолетними-сиблингами в пропасть. Так и Рыжую туда завёл. Перемещаться-то только он может, все остальные неожиданно («вот напасть!») падают и тонут, когда он поворачивается посмотреть назад на другой берег, уже никого не видно. И после таких мыслей становиться кристально ясно, как он хотел позвонить полшестого, а услышал голос после семи. Вани (Файв уверен целую секунду в этом) не существует. Только вот она существует, этот разговор происходил, а Рыженькая никуда не делась из нерадужного будущего.       «Да как? Элитнейший цирк с исчезанием».       Ему бы в пресловутый дом. Где тепло — туда бы. На крайний случай, в дом престарелых, там тоже уютно, есть с кем поговорить. Идеальное место, чтобы сдохнуть. А не в стариковском маразматическом храме знаний. Не перед галдящей аудиторией. Где пообщаться есть с кем, но к этому общению ничего не лежит, кроме члена. А вроде умные люди, а всё равно идиоты. И ведь объясняешь им, что был в шестнадцатом веке, встречал Шекспира, а эти дебилы всё равно смеются, хлопают по плечам, показывают пальцем и называют «nice guy», когда говоришь, что Шекспир псевдоним поэтессы Амелии Бассано, оказывается.       Nice guy? Милый парень? Оу, прекрасно. Было бы время, убил бы их предков этот хороший пацан. Это, конечно, не обзывательство, но окрасочка негативненькая, и осадочек остался. Особенно, когда это услышали его студенты в колледже от коллег преподавателей, не считающимися с ним всерьёз. Магистранты сразу после этого где-то разрыли, что у него в двадцать нет девушки. Nice guy для девушек, как Файв выяснил, зажав одного такого в тёмном коридоре, — «друг, с которым никто не ебётся, парень в постоянной френзоне». Очень смешно. И, может, проявляй Файв хоть какую-нибудь заинтересованность в занятиях, это бы привлекло какую-нибудь барышню, пускающей слюни по молодым преподавателям, или богатеньких студентов, увлечённых учёбой, но нет. Эти дауны решили, что к нему вообще можно не приходить на лекции. Он же неплохой парень. Который выгонит из универа. К которому на коленках потом с родителями приползают, просят пересдачу.       Пожалуйста, верните меня.       Файв похерил в первые годы весь запал объяснять даже самое интересное. В тот момент, когда он со слюной у рта объяснял простейшие начала квантовой теории поля, чиркая мелом по доске, а повернувшись, увидел спящего на первой парте. Файв поклясться может, волосы тот так и не отмыл от мела (седины). Потому что у Файв, кажется, на квантовом уровне заложилось с апокалипсиса, что его никто не слушает. Ему не докричаться до людей. Настолько простая непоколебимая уверенность, что такое он даже не замечает. Зато до дрожи испытывает слишком странные эмоции, когда замечает толику энтузиазма к себе. Не сухие вопросы «как дела?», «спал?», а этот восхитительный «почему?». Почему это работает так? Почему Файв такой? И «почему даже кванты могут ошибаться?».

— Это люди совершают ошибки,

не понимая кванты.

      У старшекурсников ходят слухи, что когда-то Файв даже улыбался, а его круги под глазами были примерно цвета кожи. Что за ошибку он не выгонял, а пытался с ленью объяснить, даже если это было ненужно. Что была одна девочка, которая задавала ему вопросы, после которых он смягчался и мог всю пару отвлечённо тему эту разбирать. Да и ругал он её с бóльшим энтузиазмом. Хотя что за девочка — никто не знал, только то, что у неё какой-то проект отобрали, а потом он провалился из-за катастрофы, которая жизни унесла. У старшекурсников легенды ходят о том, что это была любовь.       Каждый знает, что этот бывший супергерой отца и мать потерял, но никто не догадывается сколько смертей он видел собственными глазами на самом деле.       Все знают, что он такой из-за травмы, но никто не думает, что настолько огромной.       Все, кроме семьи, которая видела его ещё в детстве — тот ещё кусок мерзавца мелкого, который, кстати, ни капли не изменился. Они все, в принципе, так себе люди. Взять хотя бы это милое создание — Ваню. Никого пальцем не тронет, пока её кашу есть не заставят. И вот няня с улыбочкой и фартучком лежит, от звука вскипевшего чайника убитая. Но даже в этой чокнутой и ядовитой среде Файв выделяется своим характером. Личностью всезнающего командира, который не терпит невыполнения. От маленького теста, до неправильно поставленной тарелки в микроволновке.       «Господи, что с тобой поделать, маленькая Ведьма».       Как неправильно тарелку поставить? Спросите у девочки из прошлого, которая теперь из головы не выходит. Она, казалось, единственная, кто в этом кругу людей более-менее адекватная. На первый взгляд. Когда при ней скажешь что-то тупое, получишь тот самый презрительный взгляд «ты осознанно это сморозил?», как от разжёванного лимона, после чего ты не поймёшь свои ошибки, но будешь чувствовать себя отходом, который забыли переработать ещё при рождении. Странно, что Файв такой не получил, хотя наступил на реально огромные грабли, потанцевал, синяками со всех сторон обзавёлся, как цирковой лев, а потом понял, что на него вообще никто не смотрит. Обычно девочка игнорирует до одури тупых личностей.

— Вы говорили про перемещение во времени.

Это же смешно, такое невозможно!

Времени не существует.

      Удивительная манера избегать проблемы. Свои, чужие — ей вообще всё равно. У неё генетический страх от нахождения близи радиуса поражения, около проигрышной комбинации (опять же, в основном чужой). Файв даже хочет посмотреть, как она будет играть в покер; увидеть её лицо, когда поймёт, что у неё флеш-рояль, а у соперника ни одного совпадения, а старшая карта — тройка. Файв уверен, что её передёрнет, она икнёт, мордашка скорчится в отвращении, и она выйдет из заведения, не доигрывая партию, говоря что-то вроде:       «Мне нужно припудрить носик, — добавляя тихое шокированное фырканье: — а Вы проигрывайте дальше. Фу, таким быть».       Ей определённо станет плохо рядом с неудачей. До одури сбежать захочет. Буквально физически поплохеет и стошнит.       С Файв примерно такой же расклад. Его скукоживает от иррациональных решений.       Интересно, а вот что она сказала бы, присутствуя сейчас на его паре, видя, как он стоит у доски, облокотившись на неё: пыльную и грязную, и глупо молчит, смотря в даль аудитории, на заднюю парту, с которой уже удрали студенты — страшно под таким гнетущем взглядом сидеть. Только вот, если бы Файв ещё мог не так сильно отвлекаться на рыжие волосы в голове, проигрывать её слова своей идеальной памятью, придумывать её выражения лица, или если бы поспал сегодня хотя бы также, как обычные люди, но желательно чуть больше, Файв бы определённо блистательно, играя в одного (в ящик), провёл эту лекцию.       И он решает, что так идти дальше не может. Файв представляет её на центральной парте для того, чтобы смотреть хотя бы куда-то в живого, вспоминает заданные ей вопросы и отвечает, чтобы хоть как-то на оба стула сесть и рыбку съесть.       Чтобы хоть чуть-чуть быть нормальным.       Чуть-чуть теплее чтобы холод по венам морозил.       Потому что Файв не спится, ему легче представить то, чего не существует, чем поверить в хорошую правду.       Все Харгривзы с разной степенью, но все с прожаркой.

Friday, December 15th, 2026. Evening.

[Пятница 15 декабря 2026 г. Вечер.]

      Ваня со знанием дела заходит в бар с промозглой вечерней улицы. И от этого знания она испытывает неизгладимую вину перед Файв. Не за разговор, не за невозможность помочь, не за глупые вопросы и неспособность понять, подобрать слова. В этом она не видит свою вину, даже не думает об этом (не должна), ведь «так нельзя», — сказал психолог. Никто не обязан уметь помогать или даже стараться помочь кому-либо, ведь так? У Вани нет синдрома спасателя, но она всё равно перекручивает в голове фразы брата, выжимает из них сок, давится им, пока гуляет взором по помещению, освещение для которого явно создавал человек с мигренью — рай без яркости солнца и неба. Ей стыдно за дело, к которому она пришла в бар. Стыдно за проглоченные слова от страха и неуверенности. Стыдно до эгоистичного желания помочь Файв, чтобы он её простил потом, чтобы даже не мог злиться из-за совести. Чтобы даже не смел подумать, что она не права или совершила ошибку. Но Ваня всё ещё не спасатель и борется с любым проявлением «нейроненормативности», о котором говорит её психолог.       «Надеюсь, что она не придёт. Надеюсь, что заработаю амнезию снова».       Но это снова выливается в навязчивую идею-фикс стать «идеально здоровой». Не иметь право на ошибку. Тем более ошибку как сестры, ведь она станет той, кто бросил её, создал её проблемы. Станет сиблингами-амбрелловцами из прошлого. Но сейчас самый страшный страх воплощается в реальность. Она утаивает от брата что-то такое же значимое, как сила, убеждая себя в его защите. И в баре, в темноте алых фонариков и приглушённого шума горит адский уголёк его прошлого, а Ваня его прикрывает. Потому что на барной стойке стоит кроме бокалов с ядрёной и не очень жидкостью, кроме пепельницы с бычками, розовая белка. Это предательство, но Ваня не может придать и себя, и его, и её, а для этого нужно минимум быть человеком с комплексом героя, спасателя и жертвы.       «Будто я могу выбирать. Будто я имею право на это».       Ваня уверенно шагает к пустой высокой табуретке рядом с привлекательной девушкой в длинной юбке и свитере. Та словно не замечает краем глаза движение рядом — разглядывает на полках бутылки, смотрящие этикетками в разные стороны, выбивающиеся из ровного ряда. Не начинает разговор, растягивает этот момент до пары минут, ждёт, пока Ваня закажет тёмное ирландское пиво. И молчит, практически по-немому, будто никогда не училась разговаривать и не питала к этому хобби людей никакого интереса, никогда не зная Ваню. И Ване приходится говорить о работе, в пустоту, с незнакомкой, даже не пробовать задать хоть один вопрос из своего списка банальностей:       «Как делала?» — улыбка — «отлично».       «Чем занималась с последнего звонка?» — улыбка — «работой»,       Потому что знает ответы.

— Ты плохо спишь?

— А, нет, не беспокойся.

      Улыбка с трубочкой между губ: «А Вы?».       Бантик не шелохнётся на хвосте огненных волос, та всё равно переведёт разговор и любые стрелки от себя. Ведьма бы вряд ли прошла тест Тьюринга, в отличии от матери-робота. Ваня этого, конечно (а как иначе?), не замечает, испытывая щемящую жалость к себе и вину перед Файв. И оба этих чувства переливаются в ней, как блики на светошаре. Растят новые тени и сущности, потому что Ваня не задаёт и толики своих банальных, но вроде как заботящихся вопросов — вина-вина-вина.       Потому что Ваня не задаёт главных вопросов.       «Что случилось два года назад?» — молчание.       «Почем ты бросила Файв?» — молчание.       «Зачем ты встретилась с ним?» — улыбка с молчанием.       Ваня не должна знать, как Рыженькая поживает, пока Файв не знает. Ваня не хочет слышать её «отлично» и видеть её ничего невыражающую радость, пока Файв не проявит того же. Ведь Ваня испытывает душащий стыд, если не скажет в ответ, что Файв звонил и, вопреки всему и своему характеру, волновался. И Ваня знает, что для душевного спокойствия вообще не должна испытывать какие-то такие ущемляющие её чувства. Она не виновата в том, что двое взрослых людей не в состоянии встретиться и обсудить всё за два долгих года, но не заставляют Харгривзов разрываться между ними, молчать о том, что они общаются с другой стороной конфликта. А как, чёрт подери, иначе. Ни один из них не может запретить Харгривзам видеться хотя бы с одним из них. Общаться с братом из-за манипулятроши-бывшей или с каким-никаким другом и сестрой из-за патологического одиночки. У Вани от этой несправедливости сводит нервы на челюсти, а от этой жалости к ситуации — веки. Ваня ненавидит чувствовать так много самотерзающего. Они уже не дети, чтобы играть в эти глупые игры.       Но Файв всех заставляет, как в детстве. Ведьмочка добавляет: ей не нравится затишье. Они ненавидят друг друга, боятся до мурашек и пристрастились до желания сожрать. Они оба сходят с ума, с усмешкой выводя на чистую воду всех вокруг.       Поток слов и мыслей прерывается снова на тишину. Ваня не знает, как говорить много, чтобы закрыть эту дыру, которую Рыжую ничуть не смущает. И спустя двадцать ровных секунд (на шестой Ваня сдаётся и заказывает ещё пиво), когда она мельком бросает взгляд на профиль Рыжей, всё ещё не сводившей прицела голубых глаз с полок, та ловит его и приковывывает к себе словами:       — Я встретила мистера Файв, — помешивает трубочкой в бокале коктейль.

— Я нашёл её, точнее, это она нашла меня.

      Ваня встретила её раньше, намного раньше. Ваня не искала её, и она Ваню искала лишь отчасти. Ваня сглатывает, кивает опустошённо бармену. Теряется в напитке и лопающихся в лицо пузырьках, слышит его болезненные слова с глубины и её пустое незначащее ничто: будто не тянулись два года наждачкой по струнам.       А ещё. Ваня никогда её не теряла. Она сглатывает старый ответ:

— Вау, ясно.

      Реальность для Вани падает и разбивается со звуком железной трубочки о стекло. Ваня ожидала этого разговора, но не была готова к нему, безоружна перед ним, оголена до болтающейся души на нерве. Ваня буквально стынет, боится и отходит в мыслях.       Ваня не готова вспоминать о вранье так ярко.       Ведьмочка не сломана, как он. От этой встречи не оглушена и не дезориентирована, не потеряла контроль, который ей никогда не был важен. Он потерял землю под ногами. Она абсолютно жива, расслаблена и безмятежна. Бледная рука в пурпурной подсветке над столешницей попадает трубочкой в такт незамысловатой музыки, которая пытается настроить посетителей на вечернюю, пятничную атмосферу. Но то тёмное помещение, где света практически нет, кроме приглушённого пошлого красного, отталкивает. Цвет страсти в таком месте вульгарен и вычурно-пышен. Тот цвет, который он ненавидит, облепливает девушку, которую он любит. Как всегда разукрашивая её в кровь. А она не пытается сбежать от этого. Её губы не персиковые — алые. Её веснушки — капли от раны, которой нет на абсолютно здоровой девушке с румянцем на яблочках щёк.       И Ваня понимает насколько лживо само положение Рыжей сейчас: это всего лишь театральщина, а Файв поверил. С ним нельзя поговорить об этом: слушать не хочет, а с ней, кажется, возможно сказать больше, чем «ясно», только вряд ли она почувствует ту же вину, что Ваня.       — Он очень скучал, — смотрит на мягкий профиль, заостряющийся из-за опускающегося холодного взгляда на стакан из-под ресниц, — мне было сложно скрывать нашу связь с тобой.       Ваня цепляется за сухари перед ней и очищенную пепельницу, потому что контакта Рыженькая не терпит: взгляд глаза в глаза для неё слишком интимный жест. Обычно в общении она будто говорит с предметами вокруг или сама с собой. Собеседник всегда лишний в этих монологах, его она даже не слушает, а отвечает, если только было в планах что-то сказать. Ваня уже смирилась с этим, хотя по природе абсолютно другая. Ей необходимо видеть эмоции человека. Она должна их ощущать, а не слышать. Файв она чувствует или хотя бы думает, что чувствует по детской привычке, поэтому разговоры с Ведьмой, которой будто всё равно, колют оцепенением. Каждый раз видя его, считающего Рыжую мёртвой, Ваня вспоминает о её простых словах в баре и ничего не выражающей вибрации голоса. Об этом ужасном свете бардовых неоновых ламп, окутывающем её спину.       — Вы же знаете, что так было лучше, — опускает голову ниже к трубочке и практически полностью скрывается за огненными прядями. — «Это придумали вы», — не договаривает.       Рыжая не смотрит на Ваню, хотя у той всё внимание обращено на любой жест и движение, решая, как реагировать на информацию, которая волнует буквально всех, кроме пропавшей. Потому что понять всегда мог только Файв, по незаметному выдоху и затуманенному взору, по блику на зрачке и сдержанному поднятию уголка губ. У них связь телепатическая, космическая. Ваня никогда такой не достигнет, даже пропусти всю энергию звуков Земли через неё и обратно. Впечатление, что Ведьма пришла, чтобы снова высосать все силы из него, снова прожить эту внимательность и любовь, а после растерзать и оставить без эмоции под сердцем. И без сердца тоже. Своего же нет.       «Ей было лучше? Явно не ему. Бемоль двойной! Почему она радостно пьёт свой персиковый коктейль, когда он там снова рушится только от того, что они пересеклись?» — уверена, потому что читать эмоции с этого мужчины хоть и труднее всех, с кем она знакома, но точно легче, чем с беглянки.       Ни разу ни одного срыва — пьяна ли, нет. Ни одного повышения громкости голоса, ни мата, ни перехода на невежливость — только на личности, потому что, по её мнению, проблема зачастую в них: комплексы, воспоминания и характер формируют каждое чувство и слово. Поэтому сама никогда не разглагольствует, в страхе, что её узнает кто-то, как Файв. Всегда короткие разговоры по делу. Появилась ниоткуда, чтобы уйти в никуда. А теперь маячит, как ведьма на метле — познала фокусы с исчезновением в шкафу и пользуется.       — Если это так, то зачем его нужно было ломать новой встречей, — задаёт мучающий всех вопрос.       Рыжая аккуратно ведёт прядь за ухо, открывая веснушки и морщинку от ухмылки. Она медленно отрывается от трубочки, глубоко вздыхает, поднимая взгляд на стол, и выпрямляется, разглядывая доконавшую Ваню стену напротив. Кажется, это намного увлекательнее, чем отвечать на вопросы. Рыжая не любит, когда лезут не в своё дело, поэтому паузой обращает внимание на себя и начинает говорить ещё тише, вынуждая прислушаться. Этого она нахваталась у Файв. Ваня знает, кому спасибо сказать.       — Сейчас я готова помочь ему также, как он помог мне. Если он примет меня.       Сомневается иногда, вспоминая, как поступила с ним: ушла не попрощавшись, бросив записку, но знает, что примет. Побегает от неё и впустит. Не сможет без разговора, особенно после встречи. Все уже догадываются. Даже он сам. Даже если он будет сильнее всех маньяков внутри него, что нашёптывают о мести, она придёт и сдастся самостоятельно. Этого не избежать. От этого не нужно бежать. Рыженькая философский буддист и фаталист. А ещё у неё торчит на талии золотая булавка с саше семян мака, а на руке болтается красная нитка. Рыженькая готова, даже если Файв не готов. Как ему противиться её самодельным духам из корицы и лемонграсса?       — Знаешь, он-то примет, а вот я и все остальные вряд ли согласятся с твоим решением.       У Рыженькой дёргаются уголки губ, но она успевает отвернуться и закусить щёки, чтобы не издать смешок-фырканье. Ведь кто их спрашивать будет. С чего они вообще решили, что это их дело? Ведь за всё это время только они с Файв умерли, а Харгривзы надумали себе стресс из ниоткуда. Никто из них не волновался ни за одного из них по-настоящему. Никто не был обязан. Так может, просто продолжить традиции? Делать то, что получается у всех Харгривзов лучше всего? Не помогать, ведь должны были запомнить, что всё только обычно усугубляется. Как назло, это критически понял только Файв.       Но у всех Харгривзов обострённое, хоть и разное чувство справедливости.       — Я принимаю во внимание Ваш опыт с психологами, — резко начинает, буквально прерывая последующие слова, — и не говорю, что Вы в психологии не разбираетесь, мисс Ваня, — мягко намекает, поворачиваясь к женщине в пол-оборота, — но мистер Файв взрослый человек, который может принимать обдуманные решения, беря во внимание всё, без остатка.       Наверное, в этом и проблема. Люди редко доверяют другим людям. Или выставляют своё недоверие за заботу. Забота о взрослом всегда отличается заботой о ребёнке. Не нужно менять эти понятия местами, делать из взрослого человека неспособного. Это не помощь, это лишение жизни. Но не нужно думать, что взрослый может решить все свои проблемы. Харгривзы об этом часто забывают, то ли от внешнего вида Файв, то ли от своей огромной справедливости. Рыжая видит это и слышит:       — Нет. Не сейчас, — впиваются в глаза напротив, но те лишь мерцают красным блеском, а волосы отливают тёмным и опасно-багровым. — Я знаю, как было ему тяжело. Он, наконец, согласился прийти к психологу, — только из-за того, что встретил её рыжие волосы и тихий голос. — Пойми, ты только усугубишь его положение. Никто из нас этого не хочет, поэтому прошу, — Ваня ищет понимания, сводя брови, но не находит, поэтому прикрывает глаза — она не хочет это говорить, — испарись снова, как сделала до этого, — она смотрит на свои коленки в бесформенных синих брюках — это их любимый цвет — его и её, брата и сестры. — Ты не умрёшь от этого, — «разве?» — Но если он снова потеряет тебя, то точно погибнет в своей ненависти и апатии, — в своём синем цвете. — Ты должна, — «ничего Вам не должна, только мистеру Файв по гроб жизни обязана», — была обговорить это с нами, — поднимает глаза Ваня, пытаясь последний раз передать своё переживание за брата. — Это мы его семья, мы несём ответственность за него.       «А для меня он единственный оставшийся человек».       Рыжая знала, что должна промолчать. Просто ничего не говорить, сделать всё тихо за спиной у всех и всё. Но её съедали неправдивые, неправильные слова, глаза с надеждой напротив. У Рыженькой перекрыли дыхание, буквально заморозили лёгкие. Если бы только она просто промолчала. Смогла бы отвернуться от этих глаз, которые не знают, что и какими словами скользит в них. Желание получить прощение не только за возможность быть рядом с ней. В этом подгоревшем сахаре горят два апокалипсиса. Горит невозможность принятия, ведь Ваню уже давно никто не винит, кроме неё. Но ей всё равно не понять, что её уже простили. С обрезанными волосами не уходит прошлое. Но Ваня привыкла врать себе. И Файв бы знал с самого начала, что Рыжая не промолчит на враньё.       — Тогда почему Вы все допустили его одиночество? — серьёзно спрашивает, смотря из-под опущенных рыжих ресниц на Ваню, которая теряется.       Она впивается взглядом всегда, когда, по её мнению, собеседник неправ, но никогда не говорит почему. Будто от субъективных решений её мир рухнет. Будто «неверные» мысли захватят и её, а она не хочет вступать на эту тропу. Вот, когда она проявляет эмоции. Вот, что её действительно волнует: истина, которая никогда не будет объективной конечной инстанцией, как бы ей не хотелось. Потому что у Вани глаза бегают, хотя она и просит всегда смотреть в них. Рыженькую от этого подташнивает. Потому что Ваня до сих пор не съела ни одну закуску из-за волнения. Потому что Ваня не выпила даже пиво, хотя и заказала уже два раза, просто подвинула соседу. И совсем нет необходимости смотреть на Ваню, чтобы замечать сколько раз она поправила короткую стрижку, сначала зачёсывая волосы назад, а после возвращая их в спешке на лоб.       Ваня не находит ответа от злости.       Не нужно быть психологом или Ваней, чтобы видеть это всё. Не нужно иметь годы врачебной практики, чтобы добраться до библиотеки Файв и узнать весь его мир. Не нужно быть его братом или сестрой, с которыми он рос только пятую часть своей жизни и которых однажды потерял, чтобы стать ему самым близким, тем, кого он будет бояться потерять отчаянно. Не нужно быть гением, чтобы опознать в его «я в норме» скрытые всеми возможными способами нотки надрывности, потому что никто не скажет этих слов близкому, когда всё будет нормально на самом деле. Можно не быть Иисусом Христом, чтобы оказать больше помощи, чем предложения и вопросы, нужно брать и делать. Рыжая отлично знает себя, ей не составит труда открыть что-то в человеке, если миллион раз находила это в себе.       Ведьмочка кусает язык от злости.       Ваню всего лишь раздражает ленивый взгляд, меняющийся на презрительный. Это Рыжая (и Рыжая об этом знает) должна просить прощения под давящим презрением (и Рыжая это непременно сделает). Это на неё должны так смотреть, но никак не эта рыжая бестия. Её сжигать (она бы сожгла сама себя). У Вани злость, когда её обвиняют. У Вани злость, когда её не жалеют как живого, не пытаются понять, когда с ней не считаются. Потому что Ваня сама ещё не привыкла с собой считаться. Потому что Ваня привыкла видеть в себе проблему и теперь думает, что все её видят, как грязное огромное пятно на лбу. Потому что это Ваня привыкла, что все ошибаются на её счёт. Много причин, почему Ваня вполне осознанно угрожает и испытывает неприязнь к Ведьме, изменившей Файв и теперь желающей всё вернуть, будто ничего не произошло. Потому что Рыженькая иногда хороший человек, но с Файв она худший из худших. Не то что бы Файв не заслужил. Просто никто не заслуживает разбитого сердца.       Просто Ваня старается за защиту играть, а не разрушение.       — Ты и сама знаешь, — щурят глаза в начинающейся ярости. — А ещё, — прикрывают на паузе, открывая в синем отблеске, — теперь знай, что я не допущу вашей новой встречи. Если ты хоть на шаг приблизишься к нему, мы всей семьёй воплотим твоё исчезновение в жгучую реальность. Да, мы тебя очень любим, но это он часть Харгривзов от начала и до конца. Не ты.       Рыжая бы и сама воплотила. Только для этого нужен Файв.       Энергия опасности щекочет рёбра маленькими детскими пальчиками. Подбрасывает сердце и ускоряет адреналином так, что Рыжая хочет ухнуть и захохотать. Ей угрожают. Но угрожать нечем. Когда Ваня успокоится, она поймёт, что придётся всем рассказать про их встречи. Признаться Файв в том, что Рыжая всё это время была жива, Ваня знала, но не сказала об этом. Поэтому Рыжая улыбается этой наивной детской злости и агрессии. Ей нравится, как они стоят друг за друга даже без реальной угрозы нападения, а когда человек и правда погибает, они не могут этого заметить. Она перестаёт сверлить взглядом, опускает заискрившийся взгляд на стакан, помешивая розовую жидкость трубочкой. Ей огромных усилий стоит не показывать даже перед собой дрожь.       Тяжело терпеть и не начать доказывать Ване что-то откровенно простое, от этого сбежать хочется и прекратить любые разговоры.       Они сломали друг друга, это не признает только неандерталец. Только вот дело в другом. Каждый ломает кого-то или что-то осознанно или нет. В этом нет ничего сверхъестественного или неординарного. Не то чтобы Раженькой не так больно, представлять, как Файв её возненавидит после череды ступень принятия. Уходить никогда не бывает просто, но она убеждает себя: не так больно. Винит каждый из них только себя, перебрасывая всю ответственность себе в рот. Пытаются поступать, как взрослые (иногда глупо и неправильно, потому что одна ребёнок, а другой потерял детство), а Харгривзы всё равно начинают рассматривать всё под лупой, стараясь залезть грязными ботинками и пройти по их светлой истории, пачкая её новыми подробностями. Менять хронологию, искажать факты, закручивать невозможные кванты. Видеть то, чего нет или не разглядеть за кристально-прозрачной стеной. А ведь единственное, что сейчас имеет значение, что Файв не может это пережить. И неважно какими методами, но ему нужно прожить всё.       Рыженькая уверена, что им просто не дали притереться к друг другу, построить друг друга заново после всего. И они бы обязательно, наверняка это сделали. Но, как известно, у истории нет сослагательного наклонения. Оттого они и остаются просто поломанными друг другом.       — Сможете ли Вы, — хмыкает в улыбке она, доставая трубочку и водя ей в воздухе, будто ищет нужные слова, как люди взглядом по полкам скользят, выискивая нужную книгу, — сражаться за него, — бегло впивается на миллисекунду взглядом в глаза с боку, — когда он будет защищать меня? — снова опускают взгляд, следя за трубочкой, которая вновь расслабленно ныряет в бокал. — Извините, но теперь я хотела бы продолжить наш выходной в более расслабленной атмосфере.       Ваня вздыхает, закатывая глаза.       — Я предупредила, — шикает в ответ, быстро успокаиваясь. — Повторите, пожалуйста, — обращается к бармену, сразу поворачиваясь обратно к Рыжей. — Так и что же ты хочешь на Рождество в подарок? — не дружелюбно, но уже не на грани.       Ваня не для того рвалась к ней, чтобы рушить отношения, но и не для того, чтобы её брат снова страдал. Он никогда не показывает то, что у него на душе, но трансформации поведения похуже, чем после победы над апокалипсисом, когда ему самому первому из всех стало понятно — мир не изменился ни капли, в таком ему никогда не было места. Файв не плачет даже в одиночестве, не делает осознанно с собой ничего деструктивного. Ваня считает, как и все Харгривзы, это проявлением взрослого поведения. Рыженькая бы опровергала, промолчав о том, где именно у него гангрены и в какой ситуации у него сносит крышу. Он не тот, кто сдастся — не умеет, но бьётся головой о стены (иногда вживую) непобедимой цели (Файв вряд ли отыскал настоящую цель) постоянно.       Сдаваться тоже иногда необходимо.       Сдаться вовремя. Принять недостижимость цели. Их стиль не про это. Оба доходили до крайности и доводили до края друг друга, будто собираясь вместе упасть, будто у них нет иной дороги и выхода. И это было ненормально. Семья знает это. Семья ненавидит те моменты, когда эти двое жили вместе, хотя иногда любит каждого из них по-отдельности. И от этого страдает тоже. Она сначала в барьере его дверь сделала, счастье принесла, а потом стены несущие сломала и ушла по осколкам. А тот не плюёт на такое, всегда догоняет, доказать пытаясь или вернуть, чтобы всё на правильных местах стояло.       Бесконечная игра на выбывание в определённом порядке.       И все видели, как мальчик за ней идёт по этому битому стеклу, спотыкается и падает, пока девочка наученная быстрым шагом ускользает и кровью своей помечает путь, следы путает, на запах железный заставляя идти. Если что-то и имеет значение в этой ситуации, так это боль Файв, но ведь и она не по ковру уходила. Только одному напиться несколько раз не хватило, а у другой улыбка с лица не сходит. Поэтому вроде и ненависть не была бы беспричинной: Файв мог довести кого угодно. Но, с другой стороны, она не кто угодно, её в злости не видел никто. Она уходит только от глупости, а Файв вряд ли можно просто умником назвать, от гения она бы не смогла без сомнений и с лёгкостью взмаха руки уйти.       Такое только случайно могло произойти по какой-то извращённой случайности.       Пошлой и не очень продуманной. Отвратительной, приведшей к какому-то странному исходу события, когда один старается не показать как страдает, а другая не скрывает радости (?). Какой к чёрту радости?! Почему всё это кажется её продуманной реальностью, тогда как она в хаосе живёт, а не планы строит. Из них двоих только Файв требования к жизни и людям предъявлял, но он почему-то сейчас как затворник в беспорядке призраком становится, а она не боится из дома выйти. Мир сходит с ума около них, будто в зазеркалье все попадают. Обоих Ваня в психушку бы сдала. Никто не знает, что у Ведьмы этой на душе, потому что к ней нельзя привыкнуть, только у Файв это получилось, и вот к чему это привело.       И, видимо, поэтому Файв из раза в раз её прощает, ведясь на свою особенность и единственность в её жизни.       Так может, стоило ещё постараться? Не сдаваться раньше времени? Ведь никто не знает, когда должно наступить тот самый час, когда можно сложить оружие и поднять белый флаг перед проблемой. Ведь это Файв дебильный повелитель времени, может, стоит следить за его боем головой о стены (может, это всё же врата?), а не маятником? Он же ценитель времени, он бы не стал тратить его на бесполезное занятие. Ведь так? Кроме того, Рыженькая уверена, что они вместе бы решили эту задачу. Или бы вместе отпустили. Рыженькая бы смогла подобрать другое слово вместо «сдаваться». «Получить другой результат», — что-то такое. Она бы смогла отвлечь Файв, чтобы он больше не пытался.

— Потому что важен не результат,

важны все те пот, кровь и слёзы,

которыми он добивался.

      Но никто не даёт и возможности попробовать. Ставят пенопластовые одноразовые барьеры между ними и не видят очевидного: Файв препятствия на зубок щёлкает, а Ведьма по его левую руку появляется. Чтобы вместе понять, что произошло они рвутся к ответу, только каждый из них на пути у другого, им не обойти встречу. Они плавают в догадках, прикладывают разные пазлы, чтобы собрать мозаику прошлого. А раз так, разве кто-то, кроме них, может без прошлого чётко ответить, что ждёт в будущем. Файв всегда знает начало, каждый поворот не туда и создаёт план на будущее. Рыжая всегда знает, что будет после, а потом уже рассчитывает, что к этому должно привести. Ей какая-то интуиция нашёптывает. Так может, нужно просто довериться её выбору? Не только Харгривзы не могут довериться ни путешественнику во времени, ни интуиту, но и Файв не умеет доверять чужому выбору.       Даже Рыженькой Ведьмочки, потому что за неё он боится больше всего. Боится её разочарования в её поступке. Боится снова разрешить что-то абсурдное, как с проектом, чтобы ей угодить. Боится потерять снова.       Сложно будет добиться от него принятия Ведьмочки и ситуации. И цепляться зубами за возможность поговорить — тоже больно. На это у неё катастрофически не хватает сил и времени. Рыженькая видит не только чужие ошибки, ей не нужно говорить о её промахах, поэтому она оценивает сложившуюся ситуацию трезво, возможно, даже слишком трезво, как и Файв. Возможно, она бы сама промолчала также, как Файв в тот день, возможно, даже не стала бы выслушивать себя, будь на его месте. Она бы подставила вторую щёку, если бы он её отругал, если бы ненавидел. Потому что это логично. Но также логично, что она нужна ему. Потому что иначе не работала бы Вселенная. Иначе полетела бы вся физика, пополам неплоская Земля, а три кита бы повесились, будь они реальны; сломалась бы даже квантовая теория, сломанная и дырявая. Потому что это неправильно, когда они порознь. Такого просто не может произойти в реальности.       Но он её выслушал, а она на последней связывающей её нитке терпения держалась, чтобы не обнять, не отпустить и дать ему время.       Все бы поняли, если бы они ненавидели друг друга после всего. Но всё будто наоборот, а парадоксы выводят и выбешивают каждого, хотя на них и держится вся придуманная реальность. И Ваня боится всего лишь того, что её могут обманывать, и это всё план по убийству киллера. По Рыжей и не скажешь, как она на самом деле относится к этому. Но лучше бы, это не было местью с концовкой, чем бесконечному бою. Лучше для самой Ведьмочки, иначе Харгривзов нельзя будет привести в равновесие. Они в него и не входили никогда. И вот опять качели событий на другой стороне мира. Тёмной и искажённой. Всё близится к тому, что горизонт событий чёрной дыры будет пересечён, и всё замрёт, когда эти двое встретятся. Всех затянет в эту воронку.       Все окажутся нос к носу с проблемой, которую пытались игнорировать и не замечать.       Рыжую вообще из терпения вывести сложно. Как можно было её толкнуть на месть или убийства, Ваня не знает. И если бы это, и правда, оказалось планом её, всё вышло бы слишком яростно и кровопролитно, хаотично. Это была бы первая её месть и последняя. Месть, которая праздником бы ей показалась, беспорядком, аттрактором всего безумного, перевёрнутого. Потому что это Файв всех должен ненавидеть по всем правилам вселенной. Не она. Не она его, а он её. Она ошибка в этом уравнении, где Файв, наоборот, утопает в ненависти к себе. Будто небо с землёй перевернулись. Всё это неправильно. Файв должен ненавидеть всех, кроме себя. Иначе это не Файв. Иначе не было никогда.       И только Рыжая Ведьма знает, что так было всегда.       «Его», — про себя отвечает на вопрос о подарке на светлый праздник, допивая напиток.       — Щенка, а Вы? — отвечает в реальности, продолжая их непринуждённый разговор, который прервался за этот вечер только раз.       Ваня только сейчас чувствует, будто заперта в этом баре с мёртвыми, как Клаус в склепе. Ей кажется, что бестия не шевелит фиолетовыми губами при ответе, будто звуки появляются из ниоткуда, повисают и искрят в накалённом воздухе, наполненным алыми от расцветки и тошнотворно-сладкими клубами дыма и практически ощутимых басов приглушённой музыки. А Рыжая выглядит живой только на первый взгляд, собранной из обрывков воспоминаний и ощущений, как и все остальные. Как и сама Ваня, смотрящая на красные локоны, румянец и багровые губы, у которых так легко отобрать цвет — только выйди на холодную ночную улицу без фонарей — там Рыжая бледнее тумана.

Sunday, December 17th, 2026. Late evening.

[Воскресенье 17 декабря 2026 г. Вечер.]

      Целые сутки и больше (неделю он просто в прострации ходил) крутится у Файв одна и та же пластинка, которая поёт ему в уши: «Позвони ей», а он слышит только размеренное: «Любуйся цифрами, смотри и ничего не делай». Он держит телефон наготове, будто позвонить должна Рыжая, а не он. Глупая ситуация с симптомами агнозии и апраксии. Он буквально без планирования и сложных фокусов (следите за руками) становится идиотом. У него скоро слюна потечёт, а он и рад: Альцгеймер — сейчас лучшая идея из всех возможных. Прикидываться дурачком можно максимально удачно и правдоподобно. Он уже при встрече несколько дней назад начал. Показал свою мощь и актёрские (нет) способности.       «Боже, Файв, ты… чёрт. Не сказал. Ни единого. Слова».       — Да пошёл ты, — откидывает телефон и визитку, которую выучил наизусть — не все умственные способности потеряны (а жаль) — вдоль и поперёк, на кровать в раздражении, будто эти предметы должны были сделать всё за него (он надеялся). — Так дальше продолжаться не может, — вроде бы трезво решает он и рубит на корню затею позвонить.       Умно. Разумно. Блистательно. Энергосберегающе. Умереть, так полными сил.       Файв в курсе насколько крут. Он вроде решил, что нужно хотя бы напугать звонком (читайте как: похитить) Рыженькую, но лишь только для того, чтобы прервать все связи. Видит ли в этом логику Файв? Огромную. Чувствует ли Файв себя идиотом? О да. Но он не может отказать себе в воображении того, как они сосутся на пике отвесного склона, а позади в машине спит мелкий рыжий сын с зелёными глазами. И всё благодаря звонку, которого быть не должно, которые не сделает этот бред реальностью. И Файв только отмахивается от настоящей логики, которую, видимо, похерил вместе со всеми Харгривзами и Ведьмочкой. Поэтому он уходит готовить себе ужин (снова безвкусные макароны на полнедели) в прекрасном (ему так кажется) настроении, пока не приходит пора сна.       Когда-нибудь он точно чокнется, но не сегодня.       Потому что это произошло пару лет назад.

Monday, December 18th, 2026. Midday.

[Понедельник 18 декабря 2026 г. Полдень.]

      — Мистер Лютер, — Рыжая, не касаясь спинки, с прямой осанкой сидит в розовом платье на диване в кабинете, — помните наш договор? Время пришло, я ухожу из программы.       Она рассматривает стальную модель ракеты с синими вставками на шкафу слишком заинтересованно. Не то чтобы она ни разу её не видела — это она её собрала, но что-то трогает в ней душу до сих порт и не даёт забыть каждую деталь и правильное место для неё. Рядом — ещё парочка, будто бы стеллаж у отца, который гордится увлечением своей дочурки. Все они в порядке нумерации, с подписями модели. Все они изолированы стеклом от любой пылинки. Смотрят названиями в одну сторону, гордо, как на построении в армии. Ведь космонавтика — самая настоящая армия. Папа действительно гордился бы ей сейчас. Мужчина, который пучит сейчас глаза за столом, походит на отца-генерала: такой же большой, иногда добрый, если не злить, и неловкий. На космонавта он походит только инженерным синим комбинезоном со значком луны и номером с именем.       В космонавты редко берут рослых. Рыжая знает это. И знает, что его взяли. Его не могли не взять.       Рыжая отводит взгляд от малюток ракет и скользит им по журнальному столику перед ней. Она изучает древо, снова чуть не смеётся, вспоминая три сломанных стола из стекла, чай перед собой в белоснежной фирменной кружке с луной, не продолжая диалог, в котором возникла пауза, потому что Лютер от шокового состояния отойти не может. Рыжая поправляет волосы, заправляя их за ухо и улыбается, бросая кокетливый (молящий закончить побыстрее) взгляд «ну так как решим?» в бок на него. Она выжидает ответа, положительного, за другим она не приходит. Ведь так вёл себя Файв. Лютер должен поблагодарить его за такой характер и темперамент, которую он воспитал в ней. Даже если темперамент нельзя изменить, он вытащил наружу всё самое кислотное в ней.       Эта одна из подстав, подложенных Файв Лютеру два года назад: сначала воспитал, а после бросил выхаживать и выкармливать своё зло.       — Это сейчас невозможно, — отрицательно качает головой, не понимая причину резкой перемены. — Ты не готова, — выпаливает, а потом сразу прибавляет: — я не готов, — и на реактивной отдаче, будто чтобы она и он забыли слова, продолжает: — мне же шею из-за тебя свернут, — вскидывает испуганный взгляд огромный получеловек-полуобезьяна, из-за чего ситуация принимает комичный характер.       Ведьма ухмыляется, потому что, и правда, странно слышать такие слова, с такими испуганными интонацией и глазами, но буквально с картинкой самой крупной обезьяны из энциклопедии вместо тела. Ведь Лютер не пережил свою клиническую смерть после одной из миссий. Её пережил не Лютер — животное, смирившееся с реальностью. Не тот светлый задорный мальчик-душа компании, желающий признания, а мужчина отважно сражающийся за него, жаждущий, но только как фетиш и кинк, скрывающий это внутри на самом видном месте. Этот Лютер слишком эмоциональный для Ведьмочки. Это немного давит, но она пытается не сбежать, потому что нужно довести дело до конца. Тем более, учитывая то, что он намного быстрее перешёл на повышенные тона, значит, Номер Один сдастся первый.       Уже сдаётся, помня об обещании и всех невыполненных желаниях.       Потому что ей нужно побыстрее увидеть Файв и вернуть его. До дрожи и сумасшествия. Уже прошло восемь дней, а он даже не попытался сделать дозвон. Даже не позвонил с городского и не шугал, не дышал в трубку. Она возьмёт всё в свои руки, но для этого нужно закончить тут, иначе она не почувствует привкус встречи с ним, не сможет мыслить здраво, хотя и сейчас не олицетворяет лимитный порог логики. Её лимит исчерпан. Она хочет этого. Нуждается в нём. Чтобы он простил её и послушал её. Ей не с кем было делиться очень многим. Её не слушал никто. Она не говорила практически ни с кем. Ей осточертели белые стены, совершенно не похожие на горчичные тона её спальни, в которую она всё ещё надеется вернуться. Может, поэтому она хватается за любую возможность разговора ни о чём. Дышать не может, обращаясь не к нему. Буквально. До болей в груди, будто кто-то руками костлявыми сдавливает сердце. Её время подходит к концу.       Душно. Откройте окно. Ей нужно выйти.       Её на секунду сбивают слова, но Файв и его манеру спокойного размеренного диалога, чуть тише нормального, иногда доходящего до шёпота, чтобы собеседник прислушивался к нему, девушка научилась копировать умело. Маску безразличия (его маску и его безразличия) натягивает. Виду не показывает, как вздох делается сложно. Поэтому планирует, как Файв, и хочет, закончить всё быстрее и… даёт слабину от шустрости своей, не вытесненной зимой с Файв. Говорит что-то личное, что даже отцу бы не сказала. Даже Лютеру. Как в баре должна была промолчать. Но ракеты прошлого прямо перед глазами взлетают, и Лютер слишком взбешён. Лютер в гневе — что-то страшное и необъяснимое. У него взгляд примерно такой же был два года назад.       Рыженька до дрожи чувствует себя не в своей тарелке, когда кто-то взбешён.       — Уговор есть уговор, — хитро улыбается (неуверенно, если бы он заметил). — Я не могу больше ждать, — высказывает она свою субъективную иррациональную причину и быстро пытается исправиться, держит холщовую сумку, нащупывает там мешочек-оберег. — Я сделала всё, что от меня требовалось, — теряет улыбку, но понижает голос, чтобы сделать его чуть-чуть сильнее, чтобы эта причина стала более весомой и прикрыла предыдущую.       Потому что это не причина. Она не сделала всё, что требовалось. Ведь её поставили перед ситуацией нос к носу два года назад. Сбегать нужно было тогда, когда ещё не требовалось. Да и сейчас, вообще-то, неправильно от неё что-то требовать. Но как это можно сказать мужчине, практически неродному отцу по крови. Как признать, что дитё не будет следовать указкам родителя после двадцати. Как устоять на своей позиции? Файв учил. И Рыженькой бы только вспомнить ту атмосферу силы, чтобы спроецировать на себя. Только бы Лютер понял и прислушался, потому что она не уверена в безграничности своей силы, не после Вани. Только бы не злился. Не давил и не требовал ничего. Потому что он ведь не в праве (да?). Хотя она и должна ему по гроб жизни. Но останавливать её он не может. Не должен. Потому что это слишком для неё. Слишком громко иногда голос звучит. Слишком сильно уколом в сердце бьёт. А сердце выдержать всего не может. А Лютер знает и всё равно добивает. Он не должен так с ней поступать — хотя и злится на Файв, а получает всё равно она.

— Знаешь, нет ничего плохого, чтобы не оправдать чьи-то ожидания. Особенно такого, как я.

      Но именно такого, как он, ожидания она не оправдала. Подвела. И сейчас подводит ожидания Лютера, чтобы исправить сложившееся с Файв положение. Если бы она умерла завтра, то хотела бы отдать ему долг, все остальные бы померкли в этом случае. Поэтому только он может что-то требовать от неё. Давно только он. Всегда. Тот, кто не звонит ей. Это и понятно, она бы тоже не позвонила. Хотя нет, она бы даже не дала уйти тогда. Она бы схватила и дала пощёчину за свою улыбку, которую просто не могла не надеть при волнении. Она бы прошла мимо. Она бы не обратила внимания, кидая свой самый презрительный взгляд из арсенала, а таких у Файв хоть отбавляй, она проверяла. Она ждала от Файв всё, кроме молчания. Даже убийства. Молниеносного, мстительного. И он это сделает, только не сейчас. Позже. Они убьют друг друга. Разрушат. Всё к этому и ведёт. Девочка из прошлого не только Ведьма, но и немного ясновидящая.       — Но, это же была твоя мечта, — хлопает по столу Номер Один.       Файв научил своим примером, что важны только цели, а не мечты. Пускай мечты будут у девочки из прошлого, а не у неё из настоящего. Не тогда, когда ей нужно помочь близкому человеку. Рыженькая готова отдать чуть больше, чем мечту. И она надеется, что у них есть ещё время, чтобы воплотить в жизнь чуть больше, чем пустышку-мечту. Потому что теперь она видит то, о чём говорил Файв, что видел чуть шире, как всегда, в отличии от неё — ей не достичь этой мечты. Рыжая не Файв, она умеет сдавать. Но Рыжая переняла у Файв слишком много, чтобы сдастся сразу, нащупав бетонную стену в десять метров толщиной. Лютеру бы тоже не помешало научиться отпускать людей. Начал бы с отца.

— Ну и? Забросила свою мечту из космоса?

      «Да».       — И я её добилась, — поднимает глаза она на встающего мужчину.       Немного не так и немного не того, но она довольна и больше не намерена тратить время на пустое, ведь это не так уж и важно перед концовкой. Но ей никто и никогда не говорил, что важен не результат, важно все те пот, кровь и слёзы, которыми он был достигнут. Тренера не играют, ведь так? И она впитала тренера Файв, а он впитал тренера Рыжую? Или ему нужно время? Рыжая даст его. Сейчас перед ней цель — разговор с Файв. Маленькая задача, которую она добьётся. Все пороги особняка Академии, университета и его собственного дома обобьёт. Из-под земли достанет, не даст больше убегать от неё. Но она знает, что ему нужно время, и выжидает.       Лютер подходит ближе, и она отвлекается от разглядывания своих моделей ракет. В метра полтора от неё темнеют свинцово-угольные глаза тучами, готовыми в любой момент разразиться громом и молниями. Рыжей стоит огромных усилий не забраться на диван с ногами, отползти к спине и не перекувырнуться за него, подальше от взгляда. А потом чертыхнуться и разбить окно сзади и выпрыгнуть супергероем, сбегая просто нахуй из этой комнаты. Девушка напрягается, потому что он возвышается над ней тенью, и Лютера не волнует физика, свет от окна. Ему просто наплевать на всё вокруг, пока он в таком выведенном из равновесия состоянии. Ей страшно от того, что она чувствует эту силу, гуляющую по его венам, отдающую в венах пульсацией. Она боится его реакции, но пытается смотреть с высока в глаза на полтора метра над ней.       Рыженькая всегда боится всего, особенно людей.       — Это всё из-за него? — шипит он лавиной на неё. — Он нашёл тебя? Я убью его, — срывается куда-то в сторону Лютер, но девушка останавливает его за руку, вставая.

— Я не хочу подводить Вас. — Тогда не игнорируй меня.

      Она вздыхает, потому что каждый из Харгривзов реагирует слишком непредсказуемо и читаемо одновременно. Они такие разные, но все одна семья, и это видно. И вот она подводит третьего из Харгривзов. Сначала проигнорировала Файв и сбежала, потом Ваню с её заботой о семье. А теперь и Лютера своим уходом. У неё какая-то необъяснимая сверхсила выбешивать Харгривзов. Предрасположенность, к которой она привыкла, а отвыкнуть хотелось иррационально сильно.       «Да, из-за него. Я его нашла», — вздыхает она про себя, скорее оттого, что уменьшает разницу в росте, а не от немого признания.       — Мистер, — запинается она, потому что все мысли о мистере Файв, но всё-таки произносит чужое имя, — Лютер, — не его имя режет слишком не вовремя, — я чувствую себя прекрасно, — если тахикардию можно назвать «прекрасным самочувствием», — я готова жить дальше, — если жизнь с Файв, теплицей, где он разрешит, и пятерыми маленькими Файвами, — чего и Вам желаю, — не специально улыбается от воображения.       Лютер был бы не Лютером, если бы перестал упорствовать и гнуть свою линию. Лютер бы не смог никогда забыть о том, что он лидер. По всем качествам, кроме эмоционального интеллекта и пошатанной самооценки, работающей иногда на благо, но только иногда. Ему подходит этот статус, только вот, когда люди тет-а-тет им не нужен лидер, когда они пытаются прийти к консенсусу им нужен человек. И тем более, если один начинает диалог, высказывает просьбу, ему не нужен ответ вождя, потому что Рыженька не общается с Лютером сейчас как с начальником, никогда не общалась. Сейчас ей нужен тот, кто поддержал её два года назад, хоть и не по её инициативе. Уход из программы её законное решение. Его нельзя обсуждать, и даже если бы (если бы) Лютер предложил хотя бы одну причину против, а не непрекращающиеся «ты не можешь», Рыженькая бы не передумала.       — Но так нельзя. Ты подводишь себя и меня, — поднимает брови он в испуге, а потом поправляется более громко, будто находит оправдание своему мнению. — Ты себя гробишь, — будто это оправдание для неё. — Я не позволю! — будто это остановит. — Ты не выйдешь из этого здания!       Харгривзы очень похожи в решении проблем — закрыл дверь, и нет проблем за ней.       Рыженькая всё ещё, как ни странно, ждёт поддержки. Разные люди ждут разной реакции на их слова, и это то, что должен понимать лидер чётко. Каждый человек должен это понимать хотя бы чуть-чуть. Кто-то ждёт поддержки, принятия и понимания их ситуации. Кто-то совета. Это две противоположные стороны. Но никто и никогда не ждёт отрицания, высказывания чужой истории на их, игнорирования ситуации, слов «Всё будет в порядке». Ведь удачи не существует, Рыженькая это знает, как никто другой. Файв вдолбил в неё это. И уж точно никто не ждёт порицания. Файв справится сам, если он решил чем-то поделиться, он не ждёт совета, как поступить лучше. Рыженькая ждёт совета только от самых близких. Для такого интроверта, как она, это только один человек. И это не Лютер.       — Вы в курсе, что не сможете меня запереть, — шесть. — Я пришла сказать своё, — десять, — решение, — выдох даётся с трудом, но она пытается сконцентрироваться и не злиться, как с Ваней, — о котором мы говорили уже много раз. Так что я не извиняюсь, мне нужно ещё подготовить всё, — она берёт свою сумку и подходит к двери, открывая её. — До свидания. И спасибо, — уходит она, выдыхая и прислонясь к двери спиной.       Сердце отбивает чечётку. Дрожь пробивает тело. Веки жмурятся, когда в кабинете взрывается что-то падением со стола.

— Тебе стоит меньше извиняться, сейчас не то время, чтобы можно было винить себя во всех грехах мира.

      «Только бы не ракета. Только бы не ракета…» — повторяет мантрой Рыжая, и сжимая ручку шоппера шагает быстро на каблуках прочь, всё ещё без возможности открыть глаза.       Звук ударил слишком сильно. Яркий свет подхватил нападение. Сердце убежало, гоняя кровь по венам, делая из её организма Формулу-1. Рыжая забегает за проём на лестницу, прислоняется к холодной стене. Выдох. Ещё один. Руки дрожат и сумка вместе с ними, когда она поднимает её на уровень груди. Пытается найти винтажный коробок. На миниатюре две дамы на качели шепчутся и передают секреты друг другу и дереву сзади. Только бы Рыженькая могла передать секрет Файв. Она щёлкает замочком и открывает таблетницу, где болтается целый набор из разноцветных лекарств разной формы, глотает пилюлю. Иногда они помогает. Файв зря их недооценивает.       «Ещё мигрени не хватает», — цепляет сигарету из вытянутой пачки девушка.       Она поднимается медленно по изученным ступеням. Окна просвечивают её фигуру, а она не бросается зажечь сигарету. После спринта необходимо не останавливаться сразу. Пробежать чуть-чуть ещё после финиша. Рыженька до финиша не добежала, но упорно идёт вперёд, восстанавливая стук сердца. Возможно, это не пропишет врач с тахикардией — подниматься на крышу покурить, зато это пропишет таймер над её головой. Потому что мигрень началась несколько месяцев назад. Мигрень могла быть у Файв от недосыпа, голодовок и алкоголя, никак не у Рыжей, ведущей здоровый по всем параметрам, образ жизни. Так какого чёрта? Точнее: «Ох, Святые небеса!!! Какой ужасный кошмар!». Рыжая улыбается, потирает лоб под налетевшими волосами от ветра. Она не взяла ни одной ленты из его дома. Ей нужна его рука на волосах. Но…       «Я и так не извиняюсь. Не извинилась».

Afternoon.

[После полудня.]

      — Мне кажется, это какая-то подстава, — хмурится Диего, прокручивая нож в руке и внимательно следя, как сталь переливается под тусклым светом люстры. — Скоро Рождество, может, это какой-то новый вид подколов или подарков, — «подкатов», — глотает шутку, — от Клауса? Она точно выглядела реальной? — переводит взгляд в потолок, прикидывая в мыслях скорее бормочущего проклятия, еле передвигающегося зомби, чем живую девушку.       Они полусидят на диванах, друг напротив друга. Если честно, был даже консилиум по перестановке этих диванов углом в гостиной, но он не пришёл к соглашению. Харгривзы слишком рано поняли, что у всех из них планы на дальнейшую жизнь. И ни один и них не связан с особняком Академии. А всё потому, что диваны в параллель напоминают зал раздачи полётов, а углом чувствуется их «связь». Только вот только после того, как Лютер поставил их как хотела Эллисон, зачинщица всего этого бардака, Харгривзы поняли, что стало более пусто, а не уютно. Теперь всё на своих местах. Практически нетронуто за семь лет. Клининговая компания по подписанному контракту даже пыль убирает. Ничего не изменилось. Всё слишком идеально.       — Да, Диего, реальней некуда, — лежит на диване Файв, который до сих пор в себя прийти не может больше недели от видения или от выпитого им алкоголя, который не усыпляет, как бы ему очень хотелось.       Семья потихоньку собирается в поместье, которое они не продали, но сдают обычно музею, между праздниками Рождество (иногда День благодарения, оттого даты плавают) — День независимости и наоборот. И вот приближается светлый новогодний праздник, когда их проблемная и деструктивная семья собирается вновь и делает вид, что всё у всех хорошо. Потому что живи они вместе, они друг друга поубивают, доконают, сведут на нет все радостные порывы души своим нытьём друг другу, а так даже чувствуется радость при виде этих лиц раз в полгода. Будто бы скучаешь по-настоящему. А больше всех Файв всё равно скучал по ней. Он справлял двадцать пятое декабря с ней только однажды, два года назад. И только один раз после без неё, но казалось, что бесконечность не предел, явно не один. Во всех возможных и невозможных вселенных. Казалось, что этот раз длится всю его жизнь. Так чувствовал только (нет) Файв течение времени. Но в тот раз он, правда, понимал затылком, что семья полная, даже не видя Бена рядом, по которому скучать уже привык за пятьдесят два года, а по рыжей девочке — нет.       А Файв очень остро ощущает одиночество. Он не знает, почему, но кажется, это отголоски Апокалипсиса в его голове играют злую шутку не по правилам. Когда семья погибла вместе с остальным человечеством, а девочки из прошлого ещё не существовало. Теперь он здесь, а одиночество прилипло как жвачка, стала повседневным, обычным, к чему он привык, а отвыкнуть хотелось иррационально сильно, от которой сбежать хочется, но и от всех остальных хочется отвязаться в силу этой самой привычки. Но нет уже той зависимости от одиночества, её отняли, заставили ощущать её заново, а это сложнее в реальном мире. Людей много, а хочется к Делорес. Хотя бы поговорить будет с кем. Ведь как бы странно это ни звучало, но на разговоры его вынуждают каждый день, а он не насыщается, наоборот, спрятаться от этих дурацких необдуманных слов хочется. Хочется к девочке из прошлого.       «Файв, определись!» — шикает он сам на себя в голове.       — Эй, я вообще-то здесь, — слышится возмущённый голос, видимо, Клауса из-под стойки. — Я не шучу с такими вещами, это слишком низко для меня.       Когда в следующий раз Ваня принесёт шарманку, а не скрипку, растянет на ней минор «тебе бы к психологу, у тебя депрессия», Файв на Клауса просто пальцем покажет. «Пристань к нему, — взглядом скажет, — а от меня отъебись». Потому что если кто-то и знает что-то о депрессии, так это Клаус. Ни её симптомы, ни признаки, ни виды, ни тяжести, ни даже номер по МКБ, но чёткое определение безвкусной жизни, в какой момент наступает желание сдохнуть, что с ним делать и как с ним жить, за что цепляться и нужно ли это. Или просто насрать на это состояние, точно также как на себя, на свою жизнь и окружающих. Он может открыть целые курсы под названием «Жизнь бессмысленна. Как выбраться?», прийти (ввалиться пьяный и с самокруткой гашиша) на первую лекцию и перед большим залом блевануть, показать на проектор нетвёрдым жестом-махом, развести руки в вопросе, будто он сам знает не больше, и прокричать «Сдохнуть, ублюдки, жизнь всех потрепала» и, бросив микрофон до звона в колонках, как удушающую и оглушающую точку своего перфоманса, удалиться.       Как он вообще под баром оказался для Файв загадка, которую он не спешит начинать разгадывать, по тем же причинам — перфомансы и рытьё в голове нариков и психов попросту не его хобби. Опять же, ребусы он любил, но только не от Клауса. И не от Диего. Да, в принципе, ни от кого. От чего. От физики и математики. Времени и пространства. И прошлого. Нет. Нерешённые задачи из прошлого он ненавидел. Но закончить хотелось.       «Файв, определись!» — сплёвывает он у себя в голове снова.       В любом случае, что делал Клаус там — вопросом не ставилось. Отчётливо слышалась струйка липкого пойла, в которое вмешан спирт и наверняка сахар, перестуки стекла о пол и между собой. Вырывались клубы дыма, иногда кольца, иногда сердечки, иногда сердца с двумя желудочками. Клаус прятался, напивался и курил, возможно, что-то почитывал из эротики или рисовал новые эскизы для тату. Он часто так делал, но всегда имел разные причины на это. У него были явные причины и последствия алкоголизма, но как ни странно, больше всего ему необходимо спрятаться. За баром уютно, наверное. Без Вани, Файв, Диего и, судя по отсутствующей в баре текиле, без призраков.       Да, Ваня читала им двоим лекцию, что: «этанол является природным психоактивным веществом, оказывающим угнетающее действие на центральную нервную систему», — цитата. Но Клаус ничего не понял, а Файв вряд ли будет слушать её когда-нибудь. Ведь смысл состоял в том, что при низком уровне дофамина, мотивации, при депрессии употребление алкоголя ухудшает ситуацию сразу, на следующий день. Да, Клаус, возможно, перестанет видеть призраков, а Файв, возможно, Рыжие волосы, станет чуть лучше им обоим, но после выветривания, человек впадёт в апатию чуть сильнее, чем раньше. «Алкоголь не спасает», — могла бы сказать просто она. Но Файв и Клаусу не нужно спасение. Им нужен побег.       И живой человек.       Без человека вообще ничего не имеет значения. Ни одно из спасений. Ни себя, ни мира. Вот спасёт Файв себя в апокалипсисе. Круто, классно, а нахуя? Спасти семью. Безупречно, он справился, спас семью, что дальше? Для чего, точнее. Чтобы они говорили с ним, чтобы не терять прошлое, чтобы жить. Только вот ничего не произошло. Он снова спасает сам себя, только в мире, наполненном людьми. Кто бы знал зачем. И если развязный Клаус не знает, как потратить свою жизнь, то откуда знать это парню, номинально только значащемуся как мужчина. В интернате и тюрьме отца не знавшим ничего кроме тренировок, победы и чтения, да и после мало что изменилось, кроме смены груш для битья на живых людей. Файв бы даже удосужился дать пять Клаусу или усмехнуться ему, только вот вряд ли он поймёт за что. В мысли не залезал, а из бара не вылезал. Ведь любить одиночество и ебаться с ним — два разных постулата. Смысла нет в спасении, и Файв с Клаусом, зная это, продолжают в ожидании, что он придёт опосля.       — Тогда, надеюсь, ты её послал, потому что это слишком низко для неё. Ты же послал её? — с недоверием смотрит Диего на Файв, останавливая движение ножа. — Вывалил трёхтонный бетонный матерный шкаф?       И Файв даже поднимает брови от этих мыслей, всё ещё не отнимая предплечья от прикрытых глаз — свет бьёт из окна слишком выводяще. Не так, конечно, как тупеющий из года в год Диего (ему бы поменьше в рожу получать), но в висках пульсирует музыка тусы у его тараканов в голове. Это низко для него. Хотя, что ещё считать низким. Он низкий сам по себе. А ещё он киллер. Поневоле, конечно. Но всё-таки убийца, и ему уже интересно, почему Клаусу на него с того света жалобы не приходят. Как это вообще должно работать? Почему всё свелось к низости людей, если люди — просто люди. Когда Диего стал считать себя больно высоким? Хотя, он же вроде ниже Клауса. А Клаус ниже Лютера. Но оба так себе. Они уж точно ниже плинтуса упасть могут. Но бывают классными ребятами. Как семья ничего, вроде.       «Файв, хоть в чём-нибудь приди уже к консенсусу в своей голове. Будь согласен, хотя бы сам с собой!» — шипит он сам себе, не подавая виду внешне, потому что Диего пустился бы в объяснения дальше, если бы его не прервал чёткий ответ.       — Нет, — хмыкает Файв, пожимая плечами.       Зачем орать на неё парень не понимал. Ведь это он виноват был в её пропаже или убийстве, лучше сказать, правда, Файв уже не уверен, он же хороший стрелок, какого чёрта она ещё дышит, но Диего это было знать не обязательно. Файв немного не в состоянии на рассуждения о том, кто виноват, но чисто на уровне эмоций — он. Хотя, чисто теоретически, раз она жива, то почему не появилась раньше? С этой точки зрения парень решает немного на неё пообижаться, но алкоголь чисто случайно мешает. Поэтому чисто потому, что он вполне может, он хочет «вывалить трёхтонный бетонный матерный шкаф» на Диего и Клауса в придачу. Просто потому что.       Потому что Файв устал думать и ему хочется что-нибудь сломать или вывести из работающего состояния. А пашет сейчас только язык Диего. Как помело, честное слово. Но это так расслабляет, в кой-то веке, что-то жужжит на ухо, и нет этой звенящей тишины, к которой он привык, а отвыкнуть хотелось иррационально сильно, как когда-то от одиночества, пришедшего вновь.       За барной стойкой слышится шебуршание, прерываемое судорожным выдохом Диего на диване. Он явно не этого ожидал от Файв, который чаще на пикси злобную похож, чем на человека. Правда, Диего просто не пробовал не вести себя как альфа-самец без мозга, авось, увидел бы его с самой милой его стороны. Но нет, даже сейчас Файв готов стол несколько раз перевернуть от этого вздоха а-ля «этот пацан не понимает, кого трахать». Зато Диего очень хорошо понимает, как трахать мозги. Серьёзно, что Файв ему сделал, чтобы получать такие вздохи?       — О, Боже, — закатил глаза он, а Файв сжал челюсти — сейчас будет горяченькое дополнение, — неужели ты ползал у неё в ногах и просил вернуться? — предполагает самое ужасное, по его мнению, Диего.       Серьёзно, у Диего комплекс матери — все женщины для него должны быть идеальными, красивыми и добрыми, как робот Грейс. Но ведь она робот. Что с того, что Файв просто панически боится одиночества, а рыжая бестия настолько хорошо вписывается в его рамки приемлемого уровня шума, что вроде и не один, а вроде никого не зовут Диего? Клаус, утащи, пожалуйста, под свою барную стойку. Ты явно там нашёл что-то мягкое, на чём очень удобно лежать, от лампы не слепит свет и плохо слышатся вопросы дебила. Ты явно не просто так молчишь — боишься получить? Заступись за собрата.       — Нет, — шипит сквозь жатые зубы, но Диего прекрасно этого не замечает.       «Но хотел», — промолчал Файв, прикрывая глаза, потому что врал он хорошо, но верил сам плохо.       И мыслил сейчас тоже не очень хорошо и трезво. Диего и Клаусу тоже можно такую же поблажку сделать ввиду алкоголя, но Файв не хочет. Но спокойно, скорее всего, уже на автомате он отвечает «нет» Диего, потому что каждый раз, каждые полгода в эти праздники, Диего спрашивает одно и тоже:

— Ты как? Нормально? — Нет. — Спишь хотя бы? — Нет.

      В этом году у него хохм прибавится с вопросами. «Такое событие! Встреча! О, Боже! Никто не мог поверить!». Вот Файв давно знал, что скоро сдохнет и встретится с ней в аду — кто знал, что ад на земле. Он давно догадывался, потому что так грызть может только особенная вселенная, что-то на подобии преисподней. Каждый день по кусочку душу разрывают Церберы. С трёх сторон скопом головы антихристской собачонки нападают. Ошейником строгим царапают, лапами в кровь наступают и пачкают ошмётки от тела пеплом. Файв будто лакомый кусочек. Самая грязная душонка. Файв бы всё-таки предпочёл, чтобы его облапали девушки (одна), а облизал душу на мягкий собачий язык с солёной слюной и ядовитой кровью, а языки пламени от её волос.       Он вроде и душу никому не продавал, чтобы за ним гонялись после двадцати трёх. Только вот, ему, вообще, двадцать. Может, они перешли на почасовую оплату? Хотя почему ощущается будто с рождения начали догонять — тоже непонятно. Можно, конечно, и тринадцать, с поблажкой, как начало отсчёта поставить. Но это не отменяет вопроса: «За что он душу отдал?», ведь ничего не получил. За силу, которую не просил? Классно, Дьявол работает на опережение. Наверное, с него кто-то тоже спрашивает план по душам. Перевыполнил, угомонись.       Файв уже и угомонился, и смирился, и, вообще, пытается не двигаться, чтобы не получить опять удар под дых. Забивает себя сам виртуозно в мыслях, по-честному. Поэтому просто просит оставить его в покое и шуметь на заднем плане. Потому что на переднем у него по расписанию самокопание и самоуничтожение. Разберётся с собой и до других дойдёт, обещает. Самому себя винить приятнее, потому что потом никто не спросит об ответственности за совершённое. Кроме себя и своей совести. Как сейчас, когда он в мыслях увяз. Диего подкинул очень неплохую идейку про коленопреклонение — такого он ещё не делал, а попробовать стоило за жизнь всё.       «Чёрт, а надо было, наверное, — проносится в пьяных расслабленных мыслях. — Может, тогда бы она не ушла. Хотя, это же не значит, что она снова пропала. У меня есть целый номер. На который ты не можешь уже больше недели позвонить, Файв, — поджимает губы в раздражении на самого себя, пока Диего радостно поднимает шум. — Она же не могла его сменить за неделю? Какая разница, ведь ты всё равно не звонишь. Чёрт, Файв, с живыми девушками всё так сложно, — продолжает вести свой монолог у себя в голове, слыша краем сознания какую-то перепалку между братьями по поводу следующей бутылки. — Я слишком волнуюсь, когда слышу её голос. Что я скажу? Она же не начинает диалог, значит ли это, что, когда я позвоню, мне придётся начать говорить первым? Но тогда на улице она явно пыталась. Даже не жалась в своём свитере. Почему на ней был только свитер? Могла заболеть, хотя чуть меньше пятнадцати градусов, не должна простыть. Или она недалеко шла? Надо было осмотреть дома рядом. Возможно, наткнулся бы на её. Нужно было хотя бы проследить, дурачина. И вообще, я там каждый день хожу, почему не встретился с ней раньше? Значит, не живёт там, не надо осматривать», — искал причинно-следственные связи, доходя до абсурда.       «Не, это конечно называют критическим мышлением, когда люди постоянно задают вопрос: «Почему?», но в данном случае определённо какой-то психоз», — сказала бы Ваня.       Файв бы её послал. Мысленно. Потому что её непозволительно много в голове.       «Отойди, заслоняешь мой бред!».       — Слава Всевышнему! Но лучше бы ты её грохнул, честно говорю, — эмоционально качает пальцем сидящий Диего и снова обращается к Файв, разливая на троих, пока сам Файв, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, всё ещё валяется на диване и, кажется, не выходит на связь с Землёй от слова «совсем».       Потому что на Земле не очень. И Диего ругает. И считает себя больно умным. И вообще бессмертным, видимо. Не, ну можно проверить. С девочкой из прошлого прокатило. Тоже болтала много. Но без неё было явно хуже, чем без этого идиота будет. Раз один в сердечко. Бам — парень прикрывает глаз и стреляет в потолок из сложенных пальцев, пьяно бредставляя представляя скорее гранатомёт, чем пистолет. Потому что в больной фантазии на ошмётки с другой стороны разорвалась грудина. Никто не реагирует, все пьяны, всем нормально, все привыкли. Файв часто дерётся сам с собой. Файв часто разбивает что-то, пока просто идёт.       Все привыкли, что этот пацан в мыслях своих всегда с кем-то переругивается. Вздрагивают иногда, а чаще просто игнорируют. Одним в его кровавом списке больше — одним меньше, даже хорошо, чуть меньше будет нервничать. Но Диего не знает, чья именно черепушка и тело в принципе разлетелось на кусочки. Перед ним извиняться не будет Файв точно. «Вываливать трёхтонный бетонный шкаф» — точнее. Вот что Файв с ним сделает. Потому что Диего ясновидящий. И прошлое, видимо, тоже по телику просматривает, потому что грохнуть он успел много кого, но про девочку из прошлого он молчал точно.       — Может, нам её на Рождество позвать? — приподнимает усы и брови в улыбке Клаус, за что мгновенно получает меткий бросок в лоб крышкой от их рома.       «Рождество с девочкой из прошлого? Неплохо, только вряд ли потом апокалипсис на землю не спустится, — потому что так повести парню не может. — Только вместе со вселенской катастрофой твоя мечта, Файви, душка, — ласково обращается к себе, потому что у него перерыв с обвинения себя, на унижение своих желаний, — имеет право на существование, поэтому лучше об этом даже не думай — мало ли. Ведьма всё-таки. Кто его знает, какие она призывы умеет использовать. Призыв чёрной дыры, например, а сама на частицы распадётся — поминай как звали».       Файв-то вспомнит как зовут кого угодно, только вот мёртвые не говорят. Он надеется на это. Правда, одному даже этой ерунды не избежать. Клаус жмурится и обиженно потирает красное место, пока Диего встаёт, угрожающе направляясь к барной стойке, за которой и прятался усатый и, как оказывается одетый в прозрачную чёрную сетку Клаус. Клаус, которому и ноют всякие имена мёртвые. Файв вздыхает устало — он не одинок в своих депрессивных проблемах.       — Ты ещё хуже, чем этот! — но шатаясь подходит только, чтобы вернуть Клауса к продолжению их банкета «за встречу», хотя братья и так уже были немного пьяны.       «Да, Диего, конечно, это мы с Клаусом тут самые плохие», — поднимает бровь Файв, не открывая глаз.       Файв и был бы рад переместиться подальше, но он так скучал по громким и ничему не обязывающим, а главное не своим бредням, что продолжал лежать в кругу семьи и заливать рюмки не двигаясь телом, когда разговор перешёл с обсуждения его жизни, и все вопросы были закончены. Да, Файв, и правда, скучал, хотя и отнекивался бы, если бы задали вопрос в лоб.

Evening.

[Вечер.]

      — Она отказалась, Эллисон, — говорил в трубку Лютер женщине на другом конце страны. — Это невозможно, я пробовал, поэтому мне нужна твоя помощь. Только ты можешь её уговорить и … — его прервали, но он моментально перешёл на крик. — Да мне насрать, как должны вести себя близкие! Твой самолёт сегодня? Ты должна мне помочь, я верю, что ты на моей стороне и переубедишь её. Я считаю её своей семьёй и не хочу потерять.       Он кинул трубку, потому что Эллисон начала отказываться. Единственный человек для него на этой одинокой планете надеялась, что всё обойдётся, хотя всё уже сожжено и разрушено. Это апокалипсис для их отношений. Там жизни нет, ничего построить на обломках нельзя. И хотя Лютер не Файв, он знал, как пустой мир выглядит, потому что сам на Луне пять лет провёл. Там, где никто не ответит тебе, никто не улыбнётся. Где даже Солнце светит по-другому, скрываясь за мечтой, которая огромным полукругом синим из далека виднеется. Эллисон никогда не поймёт этого чувства пустоты. И Файв не тот человек, который с ним поможет, потому что до сих пор там остался, в одиночестве.       Можно было бы представить, что чувствует Эллисон, запертая в далёком аэропорту. Можно было бы промолчать хотя бы до её приезда. Но Лютер не стал. Ему была важна собственная обоснованная трагедия. Он не подумал на сколько частей может развалиться Эллисон, семь лет морально болеющая от потери Клэр, единственного ребёнка, единственного человека, которого она целовала слишком искренне в щёку и оборачивала в одеяло.

Late evening.

[Поздний вечер.]

      Файв в своей тёмной старой комнате уже вечность сидит и на визитку смотрит. Каждую чёрточку её имени и фамилии уже рассмотрел и всё равно продолжает ей себя ранить. Потому что невозможно вот так быть смелым, когда буквы не те видишь. Совершенно не те, которые ей говорил писать, не те, которые бы хотел читать над её номером. Зато те, которые в голове крутиться никогда не перестанут. Семь букв против его восьми и только две «р» повторяются. Такая же взбалмошная, как и все семеро Харгривзов.

— Я вообще-то Нортроп.

      — Да, ты Нортроп, — отвечает он живому воспоминанию перед пьяным взглядом, — а больная, как Харгривзы.       Дебильная фамилия. Которая значит слишком много. Слишком удачно подобрана для неё. Слишком точно и удачно попадающая в суть. Как и их фамилия. Семь кратеров как один. Вроде виден на Луне, а всё равно небольшой. Ударный, а всё равно ничтожный. Вроде и на экваторе, а всё равно холодный, как на Севере. Неровный, побитый Харгривз. Все они одинаковые, выросли в одной среде, так почему различаются болью? Они все самые огромные аттракторы во Вселенной для проблем.

— Такая же засранка,

как и все остальные.

      Такая же притягивающая боль и израненная кем-то. Такая же одинокая, как и все они. По-другому и быть не могло, ведь ему было так плохо без неё, тогда почему она улыбалась? Почему Ваня не была удивлена, что она жива, а Клаус скрылся за барной стойкой, прячась, когда услышал о ней? Почему она сама не выглядела потерянной, когда встретила его, не была в истерике, не хотела убить. Или это его ещё ждёт впереди? Файв не знал, что говорить при встрече с ней и даже при телефонном звонке, он не знал, как себя вести. Он догадывался и раньше, что она не умерла, но другим Харгривзам он, как обычно, ничего не сказал. Потому что они виделись то однажды на то самое Рождество. В отпуск пару раз пересекались перед отъездом. Все вместе провожали Эллисон на самолёт, а потом и Клауса, Диего и Ваню на автобусы сажали. С Лютером обнялись. Так какой толк от рассказа им? Может, ещё всех мёртвых и искалеченных Файв перечислить?       Пригласить её на Рождество ко всем, будто она одна из них, из их семьи?       Надо бы. Следовало бы. Было необходимо. Потому что она одна половинка его самого. Плевать на Харгривзов. Она его. Поэтому Файв набрал её номер, не с первого раза попадая по цифрам из-за дрожащих рук, ведь он не был уверен. Он был уверен, точнее. Просто он впервые в жизни боялся. Осуждения с её стороны. Хотя, тоже нет. Она должна была его осуждать, это неизбежно, он был бы этому только рад, потому что мир бы не перевернулся с ног на голову в этом случае. Он боялся, что ей будет всё равно, что она будет рада встречи, потому что это было бы странно, непонятно. И этому бы Файв был рад в глубине души, честно говоря больше, но слишком наивно. Страх, что она всё-таки не жива. Паранойя, вдолбленная самим же собой, что она галлюцинация и призрак нереальный.       И это неправильно. Когда два человека ломают друг друга и счастливы встрече.       Когда дышать невозможно и до контакта глазами, и во время, и после.       Когда киллера улыбкой можно убить.       Цифрами.       Цифры всегда были его друзьями. Сейчас он их проклинает. Ненавидит.       Как и свою старую комнату в доме сэра Реджинальда. Их отца. Их дебильного отца, который взял его и воспитал таким. Таким убийственным, приносящим несчастья. Потому что даже её он смог сломать, не желая и коря себя за это после. Ничего не делая.       Лучше бы перед ним был сейчас номер психолога. Лучше к нему. Он не сможет излечить, а, значит, ещё больней точно не будет. Хотя Файв явно не болен. Мёртвые обычно не болеют.       — Файв, мёртвые обычно не живут, — отвечает он сам себе, а потом снова кидает взгляд на экран телефона, где набраны ещё не все цифры. — А она доказательство, что живут и даже выглядят привлекательно, — снова поднимает спор с единственным здравым (не очень) собеседником. — Это не даёт тебе права не отвечать ей, Файв, — жмурится он, роняя голову на руку. — Да, явись я с того света за местью, я бы обиделся, если меня проигнорируют, — мычит он из-под руки.       Был только один способ узнать всё. Расставить все точки раз и навсегда.

In the other place.

[В другом месте.]

      А Эллисон не может самолёт ускорить, посадку самостоятельно объявить с помощью силы, и это самое ужасное в этой ситуации, зная, что там, на другом конце материка миры рушатся, люди растворяются в кислоте. У каждого эта встреча вызовет (вызвала уже) все эмоции от радости до грусти, кроме девушки, ей, как она слышала от Лютера, как всегда, всё равно. И это она единственная, кто рада этой ситуации. И это когда-нибудь произошло бы, но сейчас это слишком не вовремя. Хотя, когда этому время вообще было? Но сейчас Эллисон слишком далеко, чтобы чем-то помочь и что-то исправить. Как-то быть рядом со всеми ними.       Её слова не долетят даже отголоском, эхом, магической силой. Не те, которые пускают слухи — слова поддержки, слова неосуждающие, слова любви и переживаний. Слова, которые она бы никогда уже не смогла сказать Клэр. Слова, которыми она бы никогда не утешила её при первой ссоре с парнем, при её разрыве и разводе. При первой потери и последней, дробящей оставшиеся части разбитого стекла от её сердца.       Эллисон слишком больно сейчас. В ней смешались и ужас потери семьи, от которой она пыталась отдалиться, чтобы не чувствовать ничего, но которая не стала значить меньше, и прошлое осознание одиночества в этой вселенной, безызвестности, ненадобности, чувства лишнего винтика и безмерной потери совсем маленького человека. Её человека, которого она растила, кормила, учила человечности, отдавая все свои собственные остатки сердечности. Неудивительно, что однажды не смогла додать. Сколько книжек не прочитай, сколько робот-мать не старайся укрыть их тёплым одеялом от опасности, всё равно чувство недолюбленности проявит свои клыки. Покажет, как кто умеет любить, когда захочет это сделать. Эллисон уже видела, чем может закончиться сожжение мостов, чувствовала, когда ей не дают с кем-то поговорить. А теперь, когда они изменили хронологию, этого человека даже на земле нет. Нет её Клер, нет. И почему тогда у Файв не может быть такого человека? Нельзя упускать шанс наладить отношения с кем-то, нельзя.       Если они, и правда, хотят наладить отношения, а не как Номер Три всё испортить.       И Эллисон хочет заплакать от саднящего сердца, но не может себе позволить, потому что сама разрушила себе жизнь. Сама не остановила Ваню, сама проигнорировала все её намёки в детстве, сама отобрала её силу, сама внушила подавленность Клэр. Потому что должно было уже зажить и перестать так сильно болеть. Но ничего не проходит безболезненно, и боль не заживает, уж Эллисон это знает, но шанс всё исправить нужен каждому. Лишь бы им воспользовались правильно, по назначению и, самое главное, вовремя.       И Эллисон кладёт телефон в сумку, идя на ватных ногах в комнату ожидания, с точной уверенностью того, что мир за огромными окнами, там, за горизонтом рушится.

Tuesday, December 19th, 2026. Night.

[Вторник 19 декабря 2026. Ночь.]

      Файв поднимает телефон к уху в сотый раз, но в этот слышит чёткие гудки, пугающие, будто он и не думал, что эта штука работает, у него появляется чёткая уверенность, что мир рушится с каждым гудком.       — Привет.       — Здравствуйте, всё-таки решили позвонить?       «Убей меня».       «Убейте меня», — молятся двое в мыслях.

Future. Date unknown.

[Будущее. Дата неизвестна.]

      — Я убью тебя, дорогая. Лишь бы этим убить себя. Прости, но, скорее всего, мы не сможем увидеться после этого на том свете. И я не надеюсь на параллельную Вселенную.